немножко информации

[Эдема]

Личное обращение Данилы к поклонникам Вконтакте 0:33

Источник

vk.com/danila_kozlovsky

@темы: Козловский, интервью

---

[Крошка Пингви]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

вот) Даничка

[Эдема]

не смогла не притянуть сюда, не ругайтесь сильно. Но этотак мило

@темы: фото, Козловский

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Грациозный Юнкер
Фандом: Легенда №17
Персонажи: Тарасов, Харламов
Таймлайн: разговор АВ и Валеры про Балашева и "Сделай ты, раз он так уж просит".

— В баню что не пошел? — интересуется Тарасов как бы между делом.
Валера на мгновение теряется.
— Мы про Балашова говорили.
В кабинете темно, и Харламов не сразу понимает, что сейчас ведь не ночь — это шторы закрыты. Зачем? Свет выхватывает из темноты поблескивающие кубки и разнообразные грамоты со стен. Он видел их много раз, ни разу не разглядывал.
— Да что про него говорить, — устало отмахивается Тарасов. Наливает себе минералку, Валере не предлагает. — Ладно, иди уже.
Валера рад, что не пришлось отвечать про баню. Но замирает у входа — по тому же, почему в баню не пошел. Разворачивается и смотрит на тренера, все еще не уверенный, что стоит говорить об этом. Закрывает едва приоткрытую дверь и делает два шага к Тарасову.
— Хочет, чтобы я про вас написал. Балашев.
— Я знаю, — медленно отвечает Тарасов, смотрит на парня сдержанно и напряженно.
— Знаете? — Валера поражен, замирает. — Я не буду писать.
— А вообще есть что написать, правда? — замечает Тарасов и пьет воду.
Валера не понимает его эмоций. Он вообще Тарасова не понимает, с первого дня.
— Нет. Мне нечего там написать.
— Футболку сними.
Команда звучит как на поле, и Валера моментально выполняет — еще не зная, зачем.
Это было целую вечность назад, но след от шайбы Зимина все еще неровный и бледный, бледнее остальной кожи на плече. Шайба вошла так сильно, больно, на такой скорости, что не только кожу сорвала.
— Здоровье подрывают, — глухо повторяет Тарасов.
— Откуда вы...
— Расскажи. Хочешь — расскажи. Твой выбор.
— Мой.
Валера подходит ближе, и Тарасов кладет руку на его плечо, проводит пальцем по шраму.
— Так было нужно, наверное, — спокойно говорит Харламов, и тренер замирает, убирает руку.
— Так было нужно, Валер, — подтверждает он тихо.
Вообще странно слышать по-домашнему тихий голос Тарасова, который всегда кричит на тренировках, если же говорит — то командирским басом, даже обычным голосом — никогда, а тут почти интимный шепот.
Интимный шепот. Валера напрягается, смотрит в сторону. Придет же в голову такое.
— То, что так было нужно, не имеет значение. Тебе надо выбрать, Валера.
Он кладет руку Харламову на шею, притягивает к себе и утыкается лбом в его лоб. Валера забывает, как дышать.
— Ты должен поехать в эту Канаду, со мной или без меня, понял?
— Я сказал, что предавать вас не буду!
"Кого угодно — не вас" сморит в глаза Тарасову решительной и упрямо, тот же только выдыхает и убирает руку, позволяя выпрямить шею.
— Упрямый мальчишка.
— Вы об этом мечтали. Все об этом мечтали, все и поедут.
— Кто-то, Валера, точно не поедет, — вздыхает Тарасов и не спеша отворачивается, упирается ладонью в край стола.
Харламов заглядывает ему через плечо и говорит шепотом:
—Вас не снимут из-за меня. — Он знает, что по другим причинам (уж как-нибудь найдутся) — могут, но только бы не из-за него.
Дыхание Валеры обжигает кожу, и Тарасов не отвечает.
Не может.

@темы: преслэш, фики

---

[_Marco_]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[_Marco_]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А дальше просто жить

[Fenrira Grey]

Автор:  Fenrira Grey
Название: А дальше просто жить
Песня: Ólafur Arnalds - Til enda

@темы: клипы

---

[Миссис Малфой]

Спасибо за ссылку yuk.
Меньшиков :
Мне повезло с Данилой Козловским. Потому что мало того, что он действительно хороший артист, действительно хороший, один из, а если не лучший в своем поколении, и действительно достойный очень многого. Он плюс ко всему удивительный человек. Что в общем-то не всегда совпадает, я вам скажу, в нашей профессии.
Он удивительный, воспитанный, знающий. Умница!

(тайминг: 10:20)



Upd: тайминг - 14 минута, Козловский о спектаклях Меньшикова "Игроки" и "1900".



Upd2: так, давайте соберем все цитаты Козловского о Меньшикове, и наоборот.

Меньшиков:
Потом мы встретились с Данилой, почитали текст, и как-то вот закрутилось
"При всей моей любви к Даниле Козловскому...
хороший Даня Козловский в роли Харламова

Козловский:
Олег Евгеньевич вёл себя очень деликатно и корректно. Знаете, взрослые артисты любят подойти и сказать: «Старик, ну, я сейчас тебе расскажу, как надо играть». Меньшиков — человек другого уровня, другого масштаба. Но когда я к нему сам подходил: «Олег Евгеньевич, ну, вот подскажите, как вам кажется…», он всегда очень помогал. Если он после дубля шёл к монитору смотреть сцену, конечно, я у него всегда спрашивал, не мог себя сдержать.
У Тарасова и Харламова были отношения, как у учителя и ученика, отца и сына, если хотите, — очень сложные. Они явно выходили за стандартные рамки «тренер — спортсмен». Это очень близкие и одновременно очень острые отношения, включающие в себя много, очень много всего.

Таких партнеров, как Олег Евгеньевич, у меня действительно в кино еще не было, и играть с ним — после того как преодолеешь стеснение, избавишься от зажима, понятного и естественного, ведь ты не с кем-нибудь, а с Меньшиковым в кадре,— это невероятное человеческое и профессиональное удовольствие. Когда после команды "стоп" чувствуешь: случилось.
Допустим, сцена в аэропорту: Тарасов перед вылетом сборной в Канаду приходит с нами попрощаться, мы идем на посадку, он остается, я оборачиваюсь, бегу к нему: "Простите!" — вот я помню тогда свое ощущение: случилось. Или сцена в морге — там тоже случилось.
Это очень редкие на самом деле мгновения — и в кино, и в театре, когда ты безоговорочно веришь в происходящее вот сейчас между тобой и партнером, когда переживаешь абсолютно безусловные вещи внутри абсолютно условного мира и хочешь, чтобы это время длилось, чтобы пленка и дальше вертелась в камере.
©

Посмотрел спектакль Олега Меньшикова «Медь»... Блистательный, удивительный, феерический по своему исполнению спектакль. © твиттер Козловского

Встреча с Олегом Евгеньевичем это действительно большое профессиональное и человеческое событие в жизни. И очень важное. <...> Какой он удивительный, действительно большой артист, а работать с ним - это, в общем, профессиональное счастье. И вообще всё, что он делал на площадке, вне зависимости от того, с тобой в кадре или без тебя, это один такой глобальный мастер-класс.
— Он помогал?
— Он помогал этим, да. Конечно.

У меня был грандиозный партнер — Олег Евгеньевич Меньшиков , сыгравший тренера Тарасова. ©

Добавляйте, пожалуйста, что еще где было )

Upd3: спасибо yuk за внимательность. Фраза про чуть-чуть больше - бесценна.

Данила Козловский - Главная роль - 9 апреля 2013
Тайминг 9:10
Журналист спрашивает о Меньшикове:
- Вот у вас тоже были такие отношения, немного тренер-спортсмен?
- Ну я думаю, что у нас были такие отношения которые *пауза, улыбается*, которые наверное... ну могли быть... которое наверное и могли быть между действительно большим артистом, замечательным и в общем начинающим молодым артистом
Ну. и. и все-таки чуть-чуть больше. скажем так.
Я это не раз говорил и это сейчас повторю с радостью, что для меня встреча и работа с Олегом Евгеньевичем - это, наверное, одно из самых из моих сильных человеческих и профессиональных впечатлений-событий в моей жизни.
<блабла про Легенду как фильм и восхищение командой и "очень важное событие в жизни">
... Поэтому конечно работа с Олег Евгеньевичем ... да, все вокруг этого, все оттуда.

запись создана: 19.05.2013 в 19:03

@темы: Козловский, Меньшиков, Меньшиков/Козловский, интервью

---

История одной фразы

[priya]

Кросспост про знаменитую фразу Озерова: «Такой хоккей нам не нужен!»

28 сентября 1972 — Во время телетрансляции хоккейного матча СССР-Канада комментатор Николай Озеров произнёс свою знаменитую фразу «Такой хоккей нам не нужен!» (канадцы забросили победную шайбу за 34 секунды до конца игры, выиграв серию игр 6:5).

Телеобозреватель Аркадий Ратнер:
— Расскажу, как родилась знаменитая фраза: «Такой хоккей нам не нужен!». По дороге в «Лужники» Озеров обычно забирал меня на машине. Едем мы на восьмой матч Суперсерии. Николай Николаевич в приподнятом настроении. Он очень доволен, что приложил руку к организации такого зрелища, которое держит всю страну в напряжении. Озеров крутил руль и соловьем пел дифирамбы хоккею.
Приехали мы на стадион. Николай Николаевич сел за столик попить кофе, а я отлучился по делам минут на десять. Возвращаюсь – Озеров мрачноват. Видимо, у него состоялся разговор с кем-то из высокопоставленных цэковских чиновников, что не стоит в эфире так нахваливать канадцев. А Озеров это делал, потому что был влюблен в спорт и выше всего ценил истинное мастерство.
Идет трансляция, и настроение Николая Николаевича падает на глазах. Он все больше внимания обращает на игровую грязь канадцев, на их тычки. И тут вспыхивает заваруха с участием Алана Иглсона, их профсоюзного босса. Его за дебош взяли под руки милиционеры, а Пит Маховлич отбил своего земляка, размахавшись клюшкой. И вот здесь Озеров произнес свою крылатую фразу: «Такой хоккей нам не нужен!». Это был натуральный экспромт. Я не припомню, чтобы он повторял эти слова в другом репортаже. Фраза моментально ушла в народ.

Когда показывали Суперсерию, улицы Москвы и других городов буквально вымирали. А все окна в домах зажигались. Рейтинг хоккея в те дни зашкаливал (хотя слова «рейтинг» никто не знал). Даже сравнить не с чем это зрелище. Разве что с финалами чемпионата мира по футболу…

Вспоминает игрок сборной СССР Евгений Зимин -
- Суперсерия-72 — это всеобщее хоккейное помешательство, её обсуждали и гуляющие во дворе дети, и стоящие в очередях бабушки, . — Люди знали наперечёт всех канадцев, не говоря уже о наших игроках. В то время жить в СССР и остаться вне хоккея было невозможно». Действительно, интерес к встрече советских и канадских хоккеистов (позже эти встречи назвали «Суперсерией») по обе стороны океана был просто невероятным. Канадцы в успехе своих «звёзд» не сомневались, наши же болельщики надеялись, что сборная СССР будет выглядеть достойно в играх с грозными профессионалами. Вообще же предсказатели разделились на два лагеря: оптимисты полагали, что советская команда серию, безусловно, проиграет, но окажет сопротивление канадской сборной и, может быть, выиграет одну-две встречи. Пессимисты же считали, что предстоящие матчи никакого спортивного интереса не представляют, — это будет «избиение младенцев», канадцы без труда, одной левой, победят русских хоккеистов. Особенно разглагольствовал по этому поводу Дик Беддос — журналист торонтской газеты "Глоб энд Мейл" «Эти парни быстры, однако они носятся на льду сломя голову, как будто за ними гонится разъярённый пчелиный рой, — писал Бедоуз в своей статье накануне начала Суперсерии. — Русские умеют точно пасовать, но они всегда опаздывают, как их поезда на великой Транссибирской дороге. Вячеслав Старшинов — хороший нападающий, а Юрий Блинов — неплохой защитник. Но никто при всём желании не спутает Старшинова с Фрэнком Маховличем или Виком Хэдфилдом, а Брэд Парк съест Блинова, словно сладкоежка пирог с черникой». Дик Бедоуз почему-то решил смешать вместе кулинарию и хоккей и продолжал в том же духе: «Запомните! Мы победим во всех восьми матчах. А если Советы выиграют хотя бы одну встречу, я съем эту статью вместе с их знаменитым борщом. P. S. Уважаемый редактор, позаботьтесь, чтобы сметана была под рукой». И никто до начала Суперсерии, конечно, не предполагал, что после первого же матча канадские газеты выйдут с заголовками вроде: «Мы повержены русскими медведями», «Шок в „Форуме“» и «Мистер Хоккей стал товарищем».

Дик Беддос оказался человеком слова. После того, как сборная СССР одержала победу над канадцами со счетом 7:3, он закусил газетой со статьей, макая её в тарелку борща, на ступеньках советского консульства в Торонто

Но даже спустя почти двадцать лет мирно с Канадой, без драки, мы играть не умели.
___________

Из комментариев к посту:
На момент суперсерии мне было 11 лет. Соседи по дому (5-этажная хрущёвка) купили первый в доме цветной телевизор На первый матч набились все, кто только смог, но в основном мои сверстники (кстати, на оставшиеся матчи серии соседи запускали только молодёжь, т.е. нас). Ну а сам матч... Только начали, сразу канадцы забрасывают нам шайбу, потом ещё одну. Мы приуныли, я подумал, что пипец подкрался незаметно, но к концу периода сравняли, а потом начали драть профи. Каждая наша заброшенная шайба встречалась громовым "УРА!", кто мог, выскакивал на балкон и орал, все в доме выскакивали на балконы и орали благим матом. В соседних домах обстановка была аналогичная. Мне впервые такое доводилось видеть. Соседи в возрасте потом говорили, что подобная картина была 9 мая 1945 года
Запомнилось ещё вот что. Помню, перед началом 1-го матча в Москве диктор объявляет составы команд (они стояли в центре площадки), а каждый хоккеист на пару-тройку шагов выезжает вперёд. Объявляют Фила Экспозито. Он делает шаг и... падает на задницу, разводит руками и улыбается. Мы ржали аки кони германские
Нас очень поразил стиль игры профи: грубость, навязывание потасовок, откровенное хамство, драки, провокации. Мочили Харламова, Якушева, отпор давали Рагулин и Васильев. Когда Эспозито удалили на пару минут, он, сидя уже на скамейке штрафников показал характерный жест, типа горло перережу. А Паризе чуть арбитра клюшкой не припечатал. Также грубо играл и Кларк.
В те дни разговоры были только о хоккее: и в магазине, и в транспорте, и в школе, и...

Оригинал с картинками и видео

@темы: матчасть

---

[Миссис Малфой]

Очень интересное интервью Меньшикова от 2012 года - читать!
Спрашивают про многое, все хочется процитировать буквально.

Но один момент выдерну: хороший Даня Козловский в роли Харламова… .

И мини-пикспам ОЕ похожего в жизни на Тарасова:

+4

И это промо, по-моему, иллюстрация к фэндомному фанону.
Подтекстный Тарасов/Харламов и ОТП-2 болеет на скамейке
выше знамя, фэндом



И старое-доброе, про случаи на съемках.
Из интервью режиссера:
Когда мы выехали на новую площадку, Меньшиков появился там в большом напряжении. А Данила, который не должен был сниматься в этой сцене и сказал: «Я приеду. Я хочу еще повидаться» — Данила прискакал такой веселый, но, увидев Меньшикова, говорит: «Я пойду…» Олег приехал до такой степени раздраженным, что мне самому было с ним сложно общаться.

Я позвонил продюсеру и сказал: «Приезжайте, пожалуйста. Со звездой сложно». Мы с актером не ссорились, не знаю, что с ним произошло. Приехал продюсер. Я Олегу сказал, что в этой сцене мне от него нужно. Он мрачно выслушал. Я: «Все хорошо?» Он: «Да». И ушел на исходную точку. «Мотор! Камеры! Начали!» Олег сыграл сцену, как и всегда, идеально. И, когда прозвучала команда «стоп!», вдруг появился прежний Меньшиков, улыбающийся. И я только потом понял, что вот это внезапное раздражение, мрачность, насупленность — это был способ ввести себя в нужное состояние.

и из Козловского:
«На съемках у нас произошел один довольно забавный эпизод, когда мы снимали ключевую сцену с матчем. Все знают, что скорости в хоккее сумасшедшие, шайба летит чуть ли не 200 км/ч, а сами хоккеисты гоняют на 50 км/ч. И я вот так разогнался, и понял, что не могу затормозить, на всей скорости врезался в ворота и на какую-то долю секунды потерял сознание. Открываю глаза, а ко мне бежит вся съемочная группа, люди в ботинках скользят по льду, а во главе, как в замедленной съемке, режиссер картины Николай Лебедев, с него на бегу слетает куртка, шапка... Это был одновременно и немного грустный и смешной и трогательный момент, потому что я ощутил такое участие со стороны всей команды, такую поддержку. К счастью, все обошлось без травм».

@темы: фото, Козловский, Лебедев, Меньшиков, Меньшиков/Козловский, интервью

---

Николай Лебедев о съёмках

[Sinica]

Николай Лебедев: «Когда Данила Козловский пришел к теще Харламова, она разрыдалась и убежала в другую комнату»

- Надеюсь, что кино способно помочь в том, чтобы мы все менялись к лучшему, - говорит кинорежиссер Николай Лебедев. И он уверен, в том, что говорит, не смотря на то, что в профессии — не новичок. За его плечами фильмы «Змеиный источник», «Звезда», «Волкодав из рода Серых Псов», «Фонограмма страсти». Сейчас он заканчивает на студии ТРИТЭ Никиты Михалкова работу над фильмом «Легенда N 17» о кумире нескольких поколений, хоккеисте Валерии Харламове. И об этом

наш разговор.

www.mk.ru/culture/cinema/interview/2013/02/22/8...

«Когда я сопротивлялся, Михалков убеждал меня в своей правоте»

- Как возник замысел фильма о Валерии Харламове?
- Лет десять назад мне позвонил продюсер Леонид Верещагин, посмотрев мой дебютный фильм «Змеиный источник», чтобы сказать, что он произвел на него хорошее впечатление. Было это уже после того, как вышла «Звезда». Потом я закончил «Волкодава из рода Серых Псов», и ко мне попал огромный, тщательно собранный с точки зрения фактов сценарий о Харламове, показавшийся тогда не очень близким. И я от него отказался. Через три с половиной года Леонид Эмильевич опять позвонил и предложил другой сценарий на ту же тему. Когда я во второй раз отказался, он сказал: «У меня есть третий, посмотрите». В сценарии Николая Куликова и Михаила Местецкого была взволновавшая меня человеческая история, и я согласился. Леонид Верещагин одержим этой идеей. Вот пример сильного продюсера, с которым работать не просто, но очень интересно, потому что я вижу, как в наших отношениях рождаются новые идеи. Он выращивает проект, знает наизусть каждый кадр, помнит в сценарии каждую запятую.Ему со мной тоже непросто, потому что я знаю, чего хочу. При этом я - не аналитик, воспринимаю кинообраз эмоционально, а он чувствует и анализирует.Учусь этому у него.

- Никита Михалков не принимает непосредственного участия в проекте?
- Мы с ним многое обсуждали в сценарии, смотрели пробы, он внес много идей в монтаж. Когда я сопротивлялся, Михалков убеждал меня в своей правоте. Или я убеждал его. Что говорить, режиссер он – выдающийся. Жаль, что к нему иногда бывает предвзятое отношение. Продолжения «Утомленных солнцем» могут нравиться или нет, но то, что вокруг них происходило, - несправедливо. Это большая работа. Не понравилась - можно обсуждать, но не с ненавистью. Всегда необходимо уважать оппонента. А по отношению к Михалкову многим это чувство изменяет. Зачем было писать о том, что он не пришел на похороны своего соратника Эдуарда Володарского? В то время, как он выбивал место на Ваганьковском, и, насколько мне известно, взял на себя все расходы по траурной церемонии... Режиссер не может уехать со съемок из другой страны, а Михалков снимал тогда в Швейцарии. У меня умерла родственница, очень близкий мне человек, когда я в Тунисе заканчивал чужую картину «Апостол», - и я не мог остановить процесс и мчаться на похороны. Мог только позвонить и выразить соболезнование своим близким.

- А часто работа идет поперек жизни, так что невозможно даже проводить в последний путь близкого человека? Кино сжирает все личное время?
- Ну не все, разве что в период съемок. Уехать даже на день с площадки – значит, поставить проект на грань катастрофы. Это огромные деньги, десятки тысяч долларов. Это занятость сотен сотрудников. Полетит съемочный график. И пошла цепная реакция с непредсказуемыми последствиями… Как-то Алла Пугачева вспоминала момент, когда ей перед концертом сообщили о смерти ее мамы. Она ответила: считайте, что вы мне этого не говорили. Потому что уже пришли люди, зрители. Вопрос не в том, что ты - циничный человек, вопрос в ответственности, это часть профессии. Космонавт же не может катапультироваться с орбитальной станции, что бы ни произошло у него дома на Земле.

- Начиная со «Змеиного источника» вы все время работали под крылом мощных продюсеров. Общение с ними закаляет, вырабатывает волю, или же заставляет прогибаться?
- Я довольно быстро понял, что чужое, отличное от твоего мнение – даже если с первого взгляда оно тебе неблизко – может серьезно обогатить тебя и фильм. Тем более, когда речь идет не просто о каком-то человеке, а об очень серьезных, я бы даже сказал, выдающихся профессионалах, знающих кино от «А» до «Я». Пожалуй, опыт «Звезды» научил меня оттачивать спорные моменты фильма таким образом, чтобы они ни у кого не вызывали вопросов: ни у продюсера, ни у редактора. Тогда и большинству зрителей фильм будет понятен и интересен. Недаром же сегодня апеллируют к старым советским картинам, где определенный профессиональный уровень достигался еще и потому, что тогда существовал оппонент в лице редактора, худсовета, обращавших внимание на то, где что-то не так. Система, конечно, была не идеальная – но когда она рухнула, рухнуло и наше кино. Во время работы над «Легендой №17» мы спорили с Леонидом Верещагиным по поводу некоторых сцен и монтажа, бывало непросто. Но я понимал, что продюсер кровно заинтересован в том, чтобы картина была лучше.

- А вас не склоняли в сторону патриотического кино?
- Патриотические ценности не стали менее ценными от того, что их опошлили. Я пересмотрел «Танцы с волками» и подумал о том, что если бы действие происходило у нас, и главную роль играл не Кевин Костнер, а, скажем, Евгений Цыганов, и он ехал бы с красным флагом, картину бы освистали. А «у них» - и флаг, и «политкорректный» Костнер, и груда «Оскаров» у фильма. Впрочем, вопрос не в «Оскарах» и даже не в патриотизме, а в том, насколько кино личностно и искренно. В «Легенде N 17» я рассказываю человеческую историю, попавшую в мои собственные «болевые точки», – историю взросления человека, обретения себя. В центре картины – драматические взаимоотношения Харламова и его тренера Анатолия Тарасова. Тарасов в сценарии - потрясающий характер, он меня и увлек. Я увидел в этом герое черты своего отца, с которым у меня были примерно такие же отношения.

«Меньшиков оказался идеален для роли Тарасова»

-В кино свойственно сгущать краски, наверное, и конфликт между Харламовым и Тарасовым несколько преувеличен?
- Конечно, это же не хроника и не школьный урок. Нам пришлось укрупнить конфликт, чтобы зрителю было интересно смотреть. Важно сделать историческое кино живым и волнующим, чтобы электричество шло с экрана в зрительный зал. Я не думал, что Тарасова сыграет Меньшиков, не представлял его в этой роли. Когда он приехал к нам в офис, чтобы мы познакомились, увидел энергичного, яркого артиста с юной улыбкой. И подумал: ну, какой он Тарасов, тот был сумрачным, тяжелым человеком. Тем не менее, мы вновь встретились, начали читать сценарий, и я забыл, что передо мной гарцующий баловень судьбы с белозубой улыбкой. Возник человек с мощной энергетикой, брутальной жизненной силой, умением подавлять других, заставлять их действовать на пределе возможностей. Стало понятно, что Олег идеален для этой роли. Потом уже, на съемках, я понял, как он похож на моего отца. И на Тарасова, конечно.

- Выбор актеров во многом исходил от продюсеров?
- Мы решали вместе. Например, на предложение Леонида Верещагина: «Почему не Козловский?», я ответил: «Разве можно представить его в роли Харламова? Зачем встречаться с человеком, если он изначально не подходит?» В конце концов, Козловский приехал, мы провели пробы. Они не понравились продюсеру, а я уже загорелся, увидел в Даниле своего героя, стал его отстаивать, почувствовал, что он – из нашего кино. В нем была сила и энергия, желание рваться вперед. В конце концов, Михалков и Верещагин меня поддержали.

- Если тому, кто никогда не видел Харламова в жизни, предъявить Александра Дьяченко в сериале «Две сестры», Алексея Чадова в картине «Харламов. Дополнительное время», а потом и Данилу Козловского в «Легенде N17», а это абсолютно разные персонажи, то что возникнет в его голове?
- Столкнувшись с историей реального человека, я понял, что рассказать ее напрямую невозможно. Нужен образ. Либо мы будем изо всех сил стараться воссоздать внешность наших героев, либо передадим на экране масштаб личности. Об этом когда-то хорошо Спилберг сказал: неинтересно смотреть на людей с приклеенными бакенбардами, лишь внешне очень похожими на свой прототип, нужна суть.

- Можете себе представить, что Козловский играет Гагарина?
- Почему бы нет? Он – прекрасный актер. Мог же Николай Черкасов, блиставший в комедийных ролях, также быть убедителен и в роли былинного богатыря Александра Невского и в трагическом образе Ивана Грозного. Когда Козловский пришел к теще Харламова, она разрыдалась и убежала в другую комнату, - так он оказался похож на Валерия Борисовича.

- Родственники героев у вас активно задействованы?
- В одной из ролей снимался Саша Харламов – сын Валерия Борисовича. Сестра Харламова - Татьяна Борисовна - снялась в небольшой роли-камео, она изображает вахтершу в Лужниках. Мы очень подружились. Глядя на нее, я понимаю, каким интересным человеком был Валерий Борисович. Она такая азартная, сильная, с искрометным характером.

- А зачем они вам понадобились. Не ради же пиара?
-Что вы! Мне было важно привлечь в фильм любовь. Снимая «Звезду», я видел, как мои артисты любили своих героев и на площадке называли себя их именами: Травкин, Мамочкин, Воробей... Они так вжились в роли, что своей любовью создавали картину. Мне казалось, что люди, любящие Харламова, должны привнести свое чувство в фильм, и он станет от этого качественно другим. Татьяна Борисовна теперь Даню Козловского называет не иначе как братик. Даже то, как она смотрит на него, очень важно.

- Сроднившись с главным героем, как вы его теперь воспринимаете? Насколько это трагическая фигура?
- Думаю, что Валерий Харламов был очень сильным и счастливым человеком. Его ранний уход – трагедия, но одновременно и мета богов. Уйти в зените, не познав разочарований, всего того, что выпало на долю многих звезд нашего хоккея, оказавшихся после невероятных высот никому не нужными. А он остался навсегда молодым, красивым, ярким, победителем. Это тоже знак избранных. Для него, мальчишки из обычного московского двора с пороком сердца, преодолеть все, взлететь на вершину, - это счастье. Он реализовал себя так, как хотел и без этого он не мыслил своей жизни.

- Это труд или дар?
-Труд, талант, упорство и характер. Все вместе. Ничего не бывает просто так. После того, как его «ушли» из команды, он на следующий же день погиб. Это тоже знак. Лишился смысла жизни и ушел.

- Не успев пресытиться славой?
- На западе человек переживает те же боли и депрессии, что и мы, но продолжает жить нормальной человеческой жизнью. Я обнаружил, что ветераны игры СССР-Канада, о которой мы рассказываем, с канадской стороны, полны сил и энергии, а наших половины просто нет, кто-то умер, кто-то спивается. Не всем удалось выстоять и сохранить себя. И это страшно.

«Портретное сходство – ерунда; главное - есть ли сущность, внутренняя сила»

- Вы занимались изысканиями, изучали материал, готовясь к работе?
- Я это делаю всегда. Вместе с группой изучали хронику, материалы той поры, документы, фотографии. Мы встречались с легендарным капитаном сборной СССР Борисом Петровичем Михайловым. Он приезжал к нам в группу, рассказывал. Спросил: «Ну, кто меня будет играть? Ты? Смотри, не подведи». Он в прекрасной форме. Такая энергия! Живой, яркий человек. Когда у меня возникали какие-то острые вопросы, я звонил ему. Пожалуй, Михайлов был единственным из хоккеистов легендарной сборной, кто откликнулся на просьбы о помощи.

- Натыкались на нелюбовь к главному герою?
- Натыкался на ревнивое отношение, но откровенной нелюбви не было.

- А как готовился к работе Данила Козловский?
- Он меня потряс. Я бываю маньяком в работе, а он – просто одержимый! Изучил всю хронику, связанную с Харламовым. На первую встречу ко мне пришел, как сказал Олег Меньшиков, пельмень, - а за три месяца подготовки Данила привел себя, свое тело и психику в такое состояние, что появилась пластика и повадка спортсмена. Просто какой-то Спортсмен Спортсменович! С утра – спортзал, потом репетиция, хоккейная тренировка, спектакль. Вечером — изучение материалов. Это его питерские будни. Два-три раза в неделю Данила приезжал ко мне из Питера на репетицию, с коньками, чтобы тренироваться в Москве. И это при том, что его долгое время не утверждали на роль. Однако ему очень понравился сценарий, он бредил ролью. Я сказал: тренируйся, готовься, а там посмотрим. Он так научился играть на коньках, что показывал своему дублеру, как лучше сделать то или иное движение. В кадре он действует на уровне профессионального хоккеиста. Фантастическая самоотдача!

- Много актеров прошло через кастинг?
-У нас снималось немало молодых, совсем неизвестных артистов. Совершенно случайно пришел человек по имени Александр Рагулин, оказавшийся сыном легендарного хоккеиста. Сказал, что всю жизнь мечтал сыграть отца.

- Он, конечно, не актер?
- Представьте себе, профессиональный актер. И Саша сыграл в фильме роль Александра Рагулина. Хотя в сценарии такого персонажа не было. Я ему сказал, что не могу ломать драматургию, что это кино про другого героя, однако мы можем провести образ Рагулина пунктиром. Я понимаю, как Саше было важно высказать свою любовь к отцу, ведь Александра Павловича, увы, уже нет в живых.

- А он что, пришел и сказал, что сын Рагулина?
- Мои помощники сказали: «Представляешь, вон сидит парень по фамилии Рагулин, и он очень похож на… Овечкина». Я поглядел – какой Овечкин!.. Вылитый Александр Палыч! Оказалось – сын.

- Возвращаясь к Олегу Меньшикову, он ведь так разборчив, что ему, наверное, уже и предлагать-то роли перестали?
- По-прежнему предлагают. А я понимаю его избирательность. Это же не вопрос каприза. Он выбирает только то, что его волнует. Я ведь точно также все время отказываюсь от каких-то предложений, берусь лишь за тот проект, который уже любишь или можешь полюбить. Так, чтобы мурашки по коже. Кто бы мне раньше сказал: я и хоккей! Не поверил бы. Но – полюбил сценарий, а дальше уже вопросов не возникало. У Олега Меньшикова все идет через сердце. Он сыграл в «Легенде N17» неожиданную для себя роль. Не знаю, как к ней будут относиться, но сыграл он мощно. Да, Тарасов был тучным, однако уже в старости. А Меньшиков играет человека, которому 50. Разница же есть? Посмотрите на фотографии: вот Меньшиков, а вот Тарасов. Как похожи. Хотя портретное сходство – ерунда; главное - есть ли сущность, внутренняя сила. А если нет, то можно хоть близнеца подобрать, ничего не получится.

- Вам ведь пришлось и самому стать артистом в собственном фильме?
- Это даже не роль, а появление в кадре, причем, вынужденное. Наш актер опоздал на самолет, не прилетел вовремя, вот я и прыгнул в кадр, чтобы в образе некого канадца провести пресс-конференцию. Получил удовольствие, посмотрев на сцену снаружи и изнутри. Оказывается, в актерской профессии есть кайф! Ну а потом пришлось почти все вырезать, чтобы поскорее толкнуть действие в главную сцену – в канадский матч.

- Наверняка, это тяжелый проект в постановочном плане?
- Историческое кино – всегда сложно. Вся вещественная среда в кадре воссоздается специально. Мы снимали на множестве разных стадионов. Это только на первый взгляд все они одинаковы. Казалась бы, арена и арена, но антураж-то разный. Герой появляется вначале на маленьком стадионе, потом от игры к игре выходит на все более высокий уровень. Изменения стадионов – изменения его судьбы. Нам важно было найти точные объекты. Снимали в Москве, Подмосковье, Минске, Бобруйске, Новополоцке... И это было сложно, ведь современные стадионы сплошь в рекламе, которая в том числе и подо льдом. Приходилось растапливать лед, заливать новый. Актеров надо было тренировать. Они месяца три провели в спортзале, прежде чем вышли на стадион. Постановкой хоккейных сцен занимались канадские тренеры, имевшие опыт работы в кино. Нам ведь даже хоккеистов пришлось переучивать. Надо было поставить их на коньки старого образца. Это тоже потребовало несколько месяцев работы. И форму специально готовили. В итоге мы идеально провели весь съемочный период, ни разу не выбились из графика. А в целом фильм потребовал два с половиной года работы, почти три!

- А вы сами-то спортивный человек?
- Тренер у меня есть. Надо поддерживать форму, находиться в тонусе. Три раза в неделю занимаюсь фитнесом, чтобы сердце работало, чтобы можно было шевелиться на съемочной площадке, а не сидеть сиднем в кресле. После «Волкодава из рода Серых Псов» пошел в спортзал, а на дорожке почувствовал, что задыхаюсь. С тех пор бегаю в спортзале, а если куда-то уезжаю, то по парку.

«Мне хватает любви. Но бить-то все равно будут»

- Часто говорят о том, что сегодня Шукшин во ВГИК бы не поступил, уже потому, что на билет денег не хватило бы. Тот путь, который прошли вы, для нынешнего студента тоже недостижим.
- Любой путь непрост. Если бы довелось начинать сегодня, то даже не представляю, куда пришлось бы обращаться, чтобы получить работу. Но в конце концов, на телевидении можно что-то сделать, купить видеокамеру и самому снять сюжет. Мне повезло в свое время: я попал на программу «Улица Сезам». К тому времени у меня была уже получасовая картина, снятая в молодежном объединении «Дебют» на «Мосфильме», но, как ни парадоксально звучит, она дала мне меньше, чем «Улица Сезам», в смысле профессионального взросления. Мне повезло, потому что я встретился с очень хорошими людьми: Юрием Арабовым — тогда худруком «Дебюта», Лианой Королевой и Ириной Шиловой, помогавшими мне делать первые шаги в кино, Валерием Тодоровским и Сергеем Ливневым, которые доверили мне снять «Змеиный источник», Эдуардом Ермолиным — это он привел меня на картину «Звезда», Кареном Шахназаровым. Но не бывает так, что ты пришел, и сразу же открылись все двери. Ты встречаешь людей, показываешь им свои работы, разговариваешь, убеждаешь, и это твой шанс.

- На родине, в Кишиневе, бываете? Гордятся ли вами в Молдавии?
- В последнее время приходилось бывать там только по печальным поводам — ездил на похороны близких людей. В последний раз был, когда умерла блестящая актриса, снимавшаяся в «Волкодаве из рода Серых Псов», Евгения Тодорашко.
В свое время, когда загремел «Волкодав из рода Серых Псов», мне стали звонить из Кишинева, звать в гости. Даже предложили возглавить киностудию «Молдова-фильм», что весьма забавно. При этом режиссеры, живущие в Молдавии, умирают в нищете, не могут получить возможности снять фильм. Надо ценить своих, когда они живы и здоровы. Я в данном случае говорю не о себе. Мне хватает любви.

- Главное, что у вас есть возможность выбирать, а многим приходится браться за все, что угодно…
- В этом смысле я счастливый человек. Но после выхода картины «Фонограмма страсти», а я был одним из ее продюсеров, оказался в самой настоящей нужде. Не было денег, но нужно было расплачиваться с людьми. Пришлось отдать свои гонорары, а другой работы не предвиделось. И тут мне предложили проект, за который платили невероятные деньги, самый большой гонорар, который я только мог получить. Но я его не полюбил, этот сценарий, и не смог согласиться. Я ждал. Еще два года. Но если бы я тогда согласился, то вряд ли смог бы заниматься «Харламовым». У каждого есть выбор. Я ищу то, во что мне не стыдно вложить годы и силы. Бить-то все равно будут.

- Хуже, когда то, что вы сделали, не вызывает никаких эмоций.
- Я получал всерьез, - впрочем, как каждый представитель моей профессии. Били наотмашь, от души. А случалось подобное практически после каждой картины. Не могу сказать, что это было приятно. Я все время призываю критиков и всех людей, которые смотрят кино, быть терпимей. Допустим, не понравилась тебе картина, но хорошо бы помнить, что режиссер потратил два-три года своей жизни вовсе не для того, чтобы зритель мучился в зрительном зале. Слава богу, никто не умер, не сожгли дом, не отобрали наследство. Это всего лишь полтора-два часа, которые вы, увы, скучали. За это не надо ненавидеть. Актер иногда читает про себя такое, что у него, как у эмоционального человека, случается, сердечный приступ. Алла Пугачева вынуждена все время защищаться от злой энергии, которая на нее выплескивается. Погибла Марина Голуб, и в интернете кто-то написал, что так ей и надо. Я - человек терпимый, но тут готов был заехать по физиономии этому типу, если бы он повстречался мне. Я знал Марину как лучезарного человека, дарившего радость всем вокруг. И вдруг такая ненависть! Да еще по отношению к погибшему. Мозги у людей перекручены. Страдаю от того, что люди абсолютно лишены чувства чужой боли. Как с этим бороться? Человек должен быть более отзывчивым, воспитывать в себе чувство достоинства. Тот патриотизм, о котором вы спросили, это не размахивание флагами, а потребность в справедливой гордости за свою страну. Когда делают хорошие машины, достойные фильмы, когда побеждают наши спортсмены, когда люди ведут себя достойно и уважительно по отношению друг к другу, начинаешь гордиться своей страной. Надеюсь, что кино способно помочь в том, чтобы мы все менялись к лучшему.
материал: Светлана Хохрякова
Московский Комсомолец № 26171 от 23 февраля 2013 г.

@темы: Лебедев, интервью

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

20.05.2013 в 03:07

Пишет  Грациозный Юнкер:

Автор: Lilee (Грациозный Юнкер, можно просто Юнкер).
Название: Обернитесь, я здесь.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: G (это 6+ )
Тип: фан-видео
Примечание: Три часа ночи, сделано за час — будьте снисходительны
А, ну да, финальную сцену запорола, потому что она в фильме была так прекрасна, что рука не поднялась резать.
Посвящение: всему ежечасно разрывающемуся на пылающие сердца фандому котиков, лгбт-сообществу советского союза и, конечно, фандомному чуду на шестом десятке.

@темы: клипы

---

Тот самый матч

[Zlobnyy Geniy]

После фильма вдруг страстно заинтересовалась хоккеем.


****

И пара слов о Тарасове

Невероятная требовательность была еще одной чертой весьма жесткого характера Анатолия Тарасова. Приехав в одесское футбольное "Динамо" играющим тренером, он вместо пары занятий в неделю сразу же нарисовал в расписании две тренировки... в день. Протесты приравнивались к измене Родине.

- Хочешь добиться вершин в спорте? На клюшках у меня спать будешь! - как-то огорошил тренер новичка ЦСКА Бориса Михайлова. Что там спать! Легендарная байка о том, что однажды наставник загнал своих хоккеистов с клюшками в бассейн, — чистая правда.

Тренировки в мороз и зной, бег по пояс в снегу до последнего хриплого вздоха измученных легких. Не попал в ворота — двести кульбитов. Пропустил шайбу — сто выпадов с утяжеленной вратарской клюшкой сейчас и четыреста после того, как все остальные уйдут домой.

Однажды Тарасов потребовал от Владимира Шадрина и Евгения Зимина бить Владислава Третьяка, пока тот старается ловить шайбы, дабы научить голкипера еще большей концентрации. Пришлось лупить коллегу.

Тарасов мог отнять у защитника клюшку и отправить его защищать ворота. Как? Телом! Остальных заставлял что есть силы "щелкать" от синей линии. Что? Маски нет, как у стража ворот? Пожалел партнера? Сто кульбитов и гневная лекция о пользе таких экзерсисов — получите, распишитесь.

Тарасов мог, не стесняясь в выражениях, выдворить с базы или из раздевалки чиновника всемогущего Спорткомитета СССР. Не любил грозный Анатолий Владимирович партийных и комсомольских "накачек" перед важными турнирами.

А уж о том, чтобы вжиматься в бортик от вида канадцев, чехов или шведов, не могло быть и речи. "Сборная СССР — самая сильная на планете, и вы это знаете!" - гремел прославленный специалист на весь ледовый дворец в каком-нибудь Стокгольме.

Информация свиснута из необлазимых просторов интернета

@темы: матчасть

---

Арт по Мафия АУ

[Bradly]

Как и обещала, собственно)))

@темы: арт и графика

---

Не смогла...

[Bradly]

...не запостить))

@темы: фото, Меньшиков/Козловский

---

3 видео

[Brianna G. *]

Данила! Котик! "Эта картина о любви, конечно же, о любви ко всему"

О съемках + сюжет с телеканала "Культура"

@темы: Козловский, Лебедев, интервью

---

[девочка Ив]

Клип. Просто посмотрите, это восторг, не могу даже шапку сформулировать.

Пишет  аландр:



URL комментария

"Фандом должен знать своих крокодилов" (ц)

@темы: клипы

---

[Полтора метра.]

Давайте вы сделаете вид, что этого не увидели.

Название: Междуречье. не спрашивайте, дурацкие у меня ассоциации
Автор:  Полтора метра.
Фандом: Легенда №17.
Тип: пре-слэш.
Пейринг: АТ/ВХ, внезапный всепонимающий Кулагин.
Рейтинг: G.
Размер: чрезмернодраббл.
Таймлайн: Валера тренируется с юношеской сборной.
Примечание: я честно признаю, что писать красиво-красочно с эпитетами не умею абсолютно, ладно?
Посвящение: этому прекрасному фандому.

читать?

— Вот смотрю я на тебя, Анатоль Владимирович, и стоп себе думаю, — Кулагин не договаривает, косится на мальчишку с алым «17» на форме.
— Не дурак ли я? — Тарасов усмехается вроде бы весело, но руки выдают: узловатые пальцы неровно барабанят по дереву, когда семнадцатый [Чебаркуль, полуфабрикат, заслуженный мастер спорта Валера Харламов] там, на льду, падает на колени, проскальзывает.
Хмурится Тарасов, будто и не рад, что Валера в форму вернулся.
— Дурак, — соглашается Кулагин. — Дурак ты, Анатоль Владимирович, что очевидного не замечаешь. Мальчишка на тебя смотрит, будто ты для него царь и бог, а ты только и знаешь, что тренировками его изводить.
— Харламов, я что-то пропустил, или ты у нас конькобежцем заделался?! — холодным ветром обдаёт, когда Валера в очередной раз проносится мимо. — «Вертолётиков» тебе не хватает?
— Диалога ему не хватает.
Тарасов цыкает, отмахивается.
— Ты меня, Борис Павлович, не учи. Ты своих юнцов за уши вытягивай, а уж своих обормотов я как-нибудь сам, — пауза получается какая-то непрошенная, несуразная, и договаривает он уже сквозь зубы. — Вытяну.
Свисток. Мальчишки замирают, кто где был, сине-красной россыпью по стадиону. Валера Харламов тяжело дышит, и каждый выдох паром срывается с губ.
— Перерыв десять минут.
Только после этого — падают. Садятся прямо на лёд, утирают мокрые лбы, но один остаётся стойким оловянным солдатиком. Какая там у него, — испанская, — упрямая кровь?
— Харламов, тебе что, особое приглашение нужно? — вкрадчиво интересуется Тарасов.
И говорит вроде бы тихо, ан нет — Валера на другом конце стадиона слышит, улыбается этой своей дурацкой обезоруживающей, от уха до уха. Убирая мокрую чёлку с глаз:
— Да нет, Анатольвадимыч. Я просто подумал: может, за ведёрком сбегать надо будет, нет? Шайбы, там, принести...
Неймётся. Хоккей ему подавай, азарт, состязание, жизнь.
— С ведёрком ты у меня вечером бегать будешь, по всему льду, — уголок рта дёргается, будто от незваной улыбки. — А сейчас тебе тренер что сказал?
— Есть отдыхать! — козыряет, смеётся.
Ну, да, Центральный Спортивный Клуб Армии же.

Выздоравливает Валера Харламов, оживает. Сидит на скамейке, рассказывает что-то, отчаянно жестикулируя, водит клюшкой по полу — схему рисует. А взгляд — словно канадцев обходит, легко, играючи, и слышит в гремящей тишине раздающееся: «Шайбу забил...».
— Валер, — с верхних ступенек кричит юниор, «фигурист». — Тебя Тарасов просил позвать.
— Ага, спасибо, Шур, — Валера быстро оглядывается, чтобы ответить.
Шура улыбается так широко, что даже издалека видно, как в его мыслях проносится радостное: «Он моё имя запомнил!». А Харламов на него уже и не смотрит — быстро и сбивчиво заканчивает рассказ об очередном «том самом матче», перехватывает удобнее клюшку, а сам всё одно думает: зачем?
Зачем он Тарасову вдруг понадобился — ничего же не делал, тренировался только. Пререкался иногда, конечно, но ведь это скорей по привычке. Из жажды эмоций, хоть каких-нибудь отголосков тех, что испытывал, играя за сборную. Вместе со сборной.
— Вызывали, Анатольвадимыч? — заглядывая в дверной проём.
— Ну что ты, как на ковёр.
А голос неожиданно усталый. Вымученный голос, тихий, без знакомых рубящих интонаций — словно каждое слово каплей выдавливает. Словно разговор предстоит нехороший.
— Садись, нечего правды в ногах искать.
Анатолий Владимирович потирает переносицу, поправляя невидимые очки. На нём снова эта жилетка, тёплая и — Валера с затаённым страхом находит подходящее слово, — стариковская. Не для тренера Тарасова вязаная.
— Я что сказать-то хотел, — Валера бы подумал — забыл, но видит рассеянную улыбку. — Да ты садись, садись, чего в дверях замер?
Он садится на странно по-домашнему скрипящий стул и вдруг понимает, что эта гостеприимность — не просто так, а попытка отсрочить, не спрашивать.
— Ты вообще как себя чувствуешь, Валер? — Тарасов вертит-перекатывает в ладонях невысокую чашку с чем-то горячим: взгляд цепляется за золотую каёмку и сколотый край. — Нога не болит?
— Да не болит, вроде, — тот пожимает плечами, а сам глаз с чашки не сводит.
Взгляд выше почему-то не поднимается.
— К своим, небось, хочется?
Чужой голос набатными перезвонами отдаётся в ушах, но Валера только кивает. Разглядывает цветок на белом фаянсе — розовый то ли лотос, то ли ещё что экзотическое. Пальцы на лепестках едва заметно подрагивают.
— А я вот думаю: почему бы и нет? — Тарасов, кажется, сам с собой разговаривает. — Ты парень здоровый, крепкий, — видел я сегодня, как резво по льду уже носишься. Совсем в форме, а, Ва-ле-ра?
Устойчивое ощущение в области сердца — вопрос совсем не о том.
— Не знаю, Анатольвадимыч, — он смотрит на Тарасова осторожно, из-под чёрной взъерошенной чёлки.
Лицо напротив не выражает ничего, что Валера уже увидел в кончиках пальцев, скользящих по кромке чашки и замирающих в щербинках откола.
— А кто же знает, Валера, если не ты?
Хочется ответить: «Вы».
— Доктор, наверное, — он пожимает плечами и пытается представить со стороны: хоккеист Валера Харламов, готовый уже торговаться, чтобы не возвращаться в сборную.
Ощущение, будто за этим — точка невозвращения к.
— Доктор тебя уже выписал и строжайше на лёд выходить запретил. Послушал, Валера?
В первый же день — нет.
— Анатоль... Анатолий Владимирович, вы от меня что хотите услышать? — голос как будто чужой, больной голос на грани обрыва. — Да, в сборную обратно хочу. Нет, не потому что Канада или награды, или что вы мне там в... в морге расписывали. Жить я хочу, Анатольвадимыч.
Валера словно со стороны слышит свой нервный смешок.
— Вот только, странное дело, жить у меня и здесь получается. Без Канады, наград и даже без сборной. Без хоккея, кажется, смог бы.
«Без вас бы — не получилось», — не договаривает. Додумывает, с удивлением отмечая, как получается смотреть прямо в чёрные, затягивающие какие-то глаза. От пристального взгляда — удушье, острая недостаточность.
Признать для себя оказалось даже важнее, чем произнести вслух.
— Жить, значит, хочешь, Ва-ле-ра, — Тарасов смотрит не на него, а куда-то поверх. — А сможешь? Без игры, без сборной — долго продержишься?
Говорит так, словно сам когда-то не продержался.
— Анатольвадимыч, — в нём кипит что-то решительное, изнутри жжётся.
Ножки стула с неприятным скрипом скользят по полу, когда он встаёт, готовый прыгнуть с невидимого обрыва. Через шум водопада в ушах неожиданно отчётливо слышится:
— Сходи-ка ты завтра к ребятам. А потом и решай уже для себя — без чего и как. Договорились, Валера?
Чувство, будто окатили ушатом холодной воды.
— Договорились, Анатольвадимыч.
Под внимательным цепким взглядом Валера соглашается принуждённо, а сам стоп себе думает. Дверь за его спиной очень вовремя открывается, впуская в кабинет Кулагина.
— Здравствуйте, Борис Павлович.
— Здравствуй, Валера, — Кулагин отвечает отрешённо, переводя странно понимающий взгляд с Валеры на Тарасова и обратно.
Недовольно качает головой, когда Харламова догоняет уже в дверях:
— А вообще, брось ты мне эти дурацкие мысли, хоккеист Валерий Харламов, — тренерские нотки в голосе заставляют остановиться. — Без хоккея он жить удумал, герой. Шайбы пойди собери!
Валера козыряет, не оборачиваясь.

@темы: преслэш, фики

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

12.05.2013 в 20:17

Пишет  [Сашка]:

Вопрос выбора.
Название: "Вопрос выбора".
Пейринг: Д. Козловский/ О. Меньшиков.
Рейтинг: PG-13
Бета:  Aris_r aka Rovenna
Саммари: съемки "Легенда №17". С приличным налетом ангста
Примечания: Такое нельзя писать, я знаю. РПС. Кладбище. Вы предупреждены.

1.

1.

«Наверное, я умер».
Простая мысль набатом звучит в голове. Стучит в висках, отдается где-то у сердца.
Козловский сидит в кресле, откинув голову на спинку. Железная кружка мерно стучит о деревянный подлокотник, это просто руки трясутся.
Ему действительно кажется, что он погиб. Исчез, растворился в этой игре, в этом фильме. В Харламове. Его словно размазали тонким слоем, стерли. Эмоции не его, мысли не его. Все чужое, все. Очередной съемочный день кончается, а он не может выйти из роли. Не получается.
– Дань? – его кто-то зовет. Он слышит, но не отзывается. До сознания не доходит, что это его. – Козловский!
Он даже не открывает глаз.
– Харламов! – резкий оклик. Данила тут же дергается, вскидывается.
Меньшиков стоит совсем рядом, засунув руки в карман брюк. Козловский медленно соображает, выдыхает отрывисто:
– Не. Зовите. Меня. Так.
– Да пожалуйста, – легко соглашается Олег. – Только в кадре, обещаю. Ты чего домой не идешь?
Если бы он сам знал. Он только пожимает плечами, но послушно встает, отставляя кружку на столик.
– До встречи, – бросает Меньшиков, разворачивается, направляясь к двери.
– Олег Евгеньевич! – Данила произносит, не дав себе подумать. Меньшиков разворачивается, вопросительно вскидывает брови.
Козловский тяжело вздыхает, произносит с трудом:
– А скажите, у вас было такое, что из роли выйти не получается?
Нужно бы сказать что-то еще, но он теряется. А Олег, кажется, и так все понимает. Хмурится, так по–Тарасовски хмурится, чтоб его.
– Харламов? – коротко так.
Даня кивает.
– Плохо, – Меньшиков кусает губу. – У меня-то было, только тебе это ничем не поможет… Сам, Дань, сам.
Козловский сжимает зубы, трет ладонями лицо, снова кивает:
– Да. Я понял. До свидания.
Олег, кажется, собирается что-то сказать, но молчит, уходит быстро.
Даня ждет минуты две, выходит. Идет домой пешком, по темным улицам. Пытается прислушаться к себе. Внутри буря эмоций, ощущений, чувств. И одновременно пустота какая-то. Он отламывает ветку с дерева, зачем-то тащит ее за собой. Вдруг понимает, что ему просто не хватает тяжести клюшки в руке. Ругается вслух, отбрасывает ветку.
Хочется кричать, громко, во все горло. Или наоборот, сжаться в комок, исчезнуть. Умереть окончательно. Он опускается на деревянную лавочку рядом с покореженной детской песочницей. Шепчет тихо:
– Уйди. Пожалуйста, если ты там действительно есть, уйди из меня… Прошу. Я жить хочу. Жить и играть… Ох, неееет…
Он опускает голову, утыкаясь лбом в колени, осознавая, что только что сказал. И тут же пытается себя оправдать. Тогда, на тех съемках, Меньшиков просто раз десять на разные лады повторил эту фразу. Вот и въелась. Всего-то.
Какое жалкое оправдание.
Он бесцельно бродит по дворам, улицам. Разговаривает вслух, сам с собою.
– Идиот ты, Козловский. Дилетант. Нельзя же так…
Это пройдет, всегда проходило. Все заканчивается, и это тоже.

Да, он выпросил три выходных. Ему это нужно – отдохнуть, расслабиться, забыть хоть на какое-то время.
И в первый же день, рано утром срывается из дома. Зачем-то едет на кладбище. На Кунцевском тихо, ветрено. Найти нужное место без подсказок не так-то просто.
Даня долго стоит, глядя на памятник, не решаясь подойти близко. Потом садится прямо мрамор, ставит две рюмки, наливает водку. Поднимает голову, щурится. Произносит тихо:
– Вы простите… Я тут выпью, ага? – он заливает в себя рюмку. – Закуску-то я и не взял. Ну не дурак ли, а?
Запинается, опускает голову. Снова и снова читает надпись «Заслуженный мастер спорта СССР, двукратный олимпийский чемпион, восьмикратный чемпион мира…» И так далее.
– Можно на «ты», да? – произносит Даня, выпив, рюмки три. – Откуда ты взялся такой, м? Надо же верить, что все неслучайно и все такое…
Он отползает подальше, чтобы видеть памятник.
– Прости. Я виноват, да. Но уйди ты из меня… Пожалуйста. Хотя бы когда я это все закончу.
Телефон разрывает тишину кладбища, Козловский бурчит тихо:
– Извини, – собирается уже отключить. Но на экране надпись «Олег Евгеньевич». – Да?
– Козловский, слава Богу… Ты где?
– У меня выходной.
– Ты где? – настойчиво так. Вот что ему нужно?
– На кладбище, – отвечает честно и отключается тут же, даже телефон вырубает. – Все, больше никаких звонков.
Он сидит так долго, не следя за временем. Молчит, смотрит в одну точку, пока за спиной не раздаются шаги. Даня оборачивается резко. Меньшиков стоит, загораживая солнце, перекидывая во рту травинку.
– Я так и думал, – он вдруг опускается рядом.
– Как вы меня нашли? – удивленно выдыхает Козловский.
– Кладбище. Ты недавно говорил, что не можешь выйти из роли…
Даня молчит, не может подобрать слова. Надо же было Олегу сделать такие выводы.
– Ну так что вы тут? Пьете? – у него спокойный, тихий голос.
– Пью, – отзывается Козловский. – Знаете, я сам не понимаю, зачем я здесь. А еще мне стыдно.
– Верю. Мне вот тоже.
И снова тишина. Меньшиков поднимается, тянет Козловского за собой.
– Пошли, не нужно тут сидеть…
– Откуда вы знаете, что мне нужно?
– А ты просто поверь, – он тянет его за руку.
Бутылка водки остается на мраморе. Даня пытается дернуться, но Олег перехватывает его за плечи, произносит резко:
– Не оборачивайся.
Он не оборачивается, нет. Послушно идет за коллегой, доходит до его машины.
– Садись.
Едут в тишине по переполненным улицам, застревают в пробке.
– Зачем вы приехали? – тихо спрашивает Даня, оборачиваясь к Меньшикову. Тот держит руль одной рукой, все еще перекатывает во рту сухую травинку. Волосы у него растрепаны от ветра, воротник куртки поднят. И смотрит он только на дорогу, чуть щурясь.
– Спасать тебя надо, Дань. Точно как Харламова.
– Куда мы едем?
– Ко мне.
Козловский хочет спросить зачем, у него вообще еще сотня вопросов. Но это все потом.
Олег открывает ключом дверь в квартиру, пропускает Данилу вперед. Он устраиваются на кухне, за столом. Меньшиков возится с чайником. Даня смотрит на его руки с закатанными рукавами рубашки, на открытые запястья.
Сколько они знакомы? Не заочно, не шапочно, а вот так. Он даже не помнит.
Меньшиков – часть его самого. Как Тарасов часть Харламова. Так глупо звучит, но ведь все верно. Даня помнит Валеру в сценарии. Как тот вливается в Тарасова, даже фразы его повторяет. Как и сам Козловский.
– Жизнь актера и опасна и трудна, – смеется Меньшиков хрипло. Он где–то голос сорвал, говорить тогда едва мог.
– Жизнь актера и опасна и трудна, – произносит Даня, хромая на фальшиво-сломанной ноге.
Меньшиков поддерживает, помогает. Подсовывает в руки необходимую кружку кофе. Просит о перерыве за секунду до Козловского. Приходит на час раньше – прорепетировать самую сложную сцену. И благодарность словами не выразить. И вмешивается еще что-то, такое же невыразимое…
– Спасибо, – удивленно протягивает Даня, принимая большую кружку кофе. С молоком, но без пены, точно, как он любит.
– Пей давай, – Меньшиков пьет черный, без сахара.
– Я же пьяный, сейчас развезет, – отзывается Козловский, но отпивает пару глотков. Вкусно.
– Какой ты пьяный, не смеши.
Даня мешает ложечкой кофе, по часовой два раза, против один. По часовой, против. Сахар наверняка давно растворился. Козловский снова отпивает. Меньшиков смотрит в кружку, волосы падают на лицо, закрывая от глаз. Хочется протянуть руку, отодвинуть темные прядки.
– Зачем мы сюда приехали?
– Кофе пить, – смешок тихий. – Не вкусно?
– Вкусно, спасибо.
Он уже говорил спасибо, да.
Кофе кончается быстро, Данила кидает быстрый взгляд на Олега.
– Ну рассказывай, – тот подхватывает обе кружки, убирает в раковину.
– Что?
– Все по порядку. Что с тобой творится?
Меньшиков стоит, опираясь на подоконник. Такой вытянутый, спокойный. На лице написано только внимание, готовность выслушать. А тонкие пальцы нервно теребят край рубашки. Данила это видит и чувствует, как у самого дрожат руки.
– Если бы я сам знал. Я потерялся, запутался. Не понимаю, где я, а где Харламов. И остался ли я вообще. Я не знаю, что делать. Мне уже ничего, кроме этих съемок не надо. Я с ума схожу, да?...
Он говорит, кажется, несколько часов. Снова и снова повторяя одни и те же слова. Эмоции захлестывают, фразы сами выскакивают.
Только выплеснув все, что было на душе, Данила замолкает. Ошарашенно смотрит прямо перед собой, переводит взгляд на улыбающегося Меньшикова. Стало легче, намного легче.
– Спасибо, – в третий раз за сегодняшний день произносит он.
Меньшиков делает два шага к нему, зачем–то опускает рядом на корточки.
– Данил, слушай меня. Так бывает. Лично у меня даже довольно часто. Так нужно, понимаешь? Нужно вживаться в роль, жить ею. Только тогда у тебя все получится так, как должно получиться. Это вопрос выбора, понимаешь? Каждый актер должен выбирать, проживать ему роль за ролью и гробить к черту свое здоровье и свои нервы, или только представлять все это отдельно от себя, стороною. Ты прости, но сейчас все больше вторых.
Козловский жмурится, закрывает лицо ладонями.
– Это сложно.
– Несомненно. Еще как. Может, ты умрешь годам к пятидесяти из–за этого, но твои роли запомнят надолго. Вот подумай об этом.
Данила, так и не открывая глаз, слышит, как поднимается Меньшиков, садится на соседний стул. Чувствуется вдруг легкое прикосновение к волосам.
– Помнишь, ту сцену? Ты жить должен. Жить и играть. И делать выбор каждый день. Это и про тебя, Данила. Да про всех это, на самом деле…
Козловский судорожно вздыхает, вдруг порывисто дергается, обнимает Меньшикова, утыкаясь лбом в плечо.
– Олег Евгеньевич, вы… вы невероятный.
– Ну тихо–тихо, Дань, – Меньшиков легко поглаживает его по спине. – Все хорошо.
Данила отстраняется, заглядывает в темные глаза и видит там что–то такое, от чего по спине бегут мурашки. Разжимает руки, словно испуганно. Олег, кажется, ничего не замечает, кивает чему–то.
– Я… я пойду, ладно? – он сам не понимает, почему вдруг бежит и куда торопится.
– Конечно, – Меньшиков, кажется, ничуть не расстроен.
Козловский прощается быстро, спускается вниз. Пытается понять, что это было за странное ощущение. И вспоминает. Именно так дергается что-то внутри, когда падаешь с крутой американской горки. Или когда ты летишь в автомобиле на бешеной скорости.
Когда впервые целуешь любимую девушку.
Последнее сравнение заставляет сердце замереть на долю секунды. Неправильное сравнение, ненужное. И как раз самое точное.
– Только не это, – сдавленно шепчет Данила, замирая посреди улицы. – Не надо.

2.

2.

Два дня в гордом одиночестве. В пустой квартире. В Питере.
Данила долго сидит перед включенным компьютером с бутылкой пива. Он уже перечитал и пересмотрел, кажется, весь материал о Харламове. О Тарасове. О том хоккее. Еще до съемок все это искал и находил.
А сейчас снова. Это просто необходимо еще раз. Уже с другим отношением. Теперь нужно не просто понять, что это были за люди, что за время. Нужно прочувствовать, осознать, что с ним самим сейчас творится. Какое-то раздвоение сознания на свое-чужое.
В поисковой строке раз за разом…
«Валерий Харламов».
«Анатолий Тарасов».
«Советский хоккей».
Пальцы замирают над клавиатурой в очередной раз. Чего-то не хватает. Или кого-то. Какой-то маленькой детали, чтобы окончательно сойти с ума и исчезнуть просто.
Козловский набирает медленно, буква за буквой:
«Олег Меньшиков».
Спустя несколько часов Данила словно выныривает, чтобы хватнуть воздуха. Дышать тяжело, перед глазами только он, Олег Евгеньевич. Фильмы, интервью, снова фильмы. Его словно затянуло в этот водоворот. Крохотная щелочка в чужую душу.
Почему он никогда не смотрел ничего кроме самых известных фильмов? Почему сейчас это казалось таким нужным?
Кофе горячий. Черный, без сахара. Проклятый вопрос «почему?», кажется, разъедает мозг изнутри.
Козловский смотрит на экран. Темные глаза, те самые, которые были совсем рядом. Тогда казалось, что отвести взгляд просто невозможно.
И засыпает он с включенным компьютером, вырубившись, едва голова коснулась подушки. Во сне видит темный силуэт впереди. Человек стоит спиной, лица не видно. Только смутные догадки.
- Анатолий Владимирович! – это его голос. Но кричит не он, кто-то другой. – Анатолий Владимирович!
Данила делает шаг ближе, фигура не приближается. И он кричит сам:
- Олег Евгеньевич!
Темные глаза, те самые…
Козловский резко просыпается, разглядывает стену напротив. В темноте все равно ничего не видно. Поворачивается к часам, проспал он всего полчаса, максимум.
Он так и не смог уснуть. Ни в эту ночь, ни в следующую. Ему постоянно снится этот взгляд. Сильные руки. Спокойный, бархатный голос. Он тянет ладонь, хочет коснуться. И просыпается за секунду до касания.
Это похоже не помешательство. Это страшно. Лучше вообще не спать.

А съемки идут, они ждать не могу. Козловский снова в Москве, в светлом костюме Харламова, с сумкой на плече.
В сценарии все просто до отвращения. «Обернулся, кинул сумку, подбежал, обнял…» Ну и текст, само собой. Текст это самое сложное, наверное. Вот только Данила никак не может до него дойти.
В очередной раз оборачивается, кидает сумку.
- Стоп! – окрик режиссера заставляет дернуться. – Даня, нет! Все не то.
Козловский вздыхает, трет виски. Это, кажется, седьмой дубль. Очень хочется спать. А еще хотя бы кружку кофе.
- Ну что я не так делаю?
Казалось бы, чего проще: обернуться, посмотреть на «Тарасова», сбросить сумку?
- Ты куда смотришь? – режиссер подходит ближе, хмурится.
- В смысле?
- Харламов твой на кого оборачивается?
- На… на тренера, - удивленно отзывается Данила, не понимая, что от него хотят вообще.
- Вот именно. На своего тренера, на дорогого ему человека. Ты понимаешь, что это Тарасов сделал все, чтобы Валера оказался в Канаде? А ведь сам он никуда не полетел.
- Да понимаю я все, - бурчит Козловский, сдерживая эмоции. Объясняют, как ребенку, как первокурснику.
- А если понимаешь, какого хрена ты так играешь? Смотришь своими стеклянными глазами. Я потом как буду тебя крупным планом показывать, если у тебя глаза пустые, Козловский?!
Меньшиков стоит в стороне ото всех, кутаясь в пальто Тарасова, наблюдает молча. Ему вообще в этой сцене играть не нужно, а до следующей дело никак не дойдет. С каждым дублем Олег хмурится еще сильнее, морщит лоб, щурится… Данила замечает это все как-то машинально, не задумываясь. И ему безумно стыдно перед партнером. Вот как раз потому, что он такой бездарный, элементарную сцену сыграть не может.
- Можно перерыв? Десять минут буквально, я настроюсь, правда, - просит Козловский, отворачиваясь от Меньшикова.
Режиссер тоже хмурится, но кивает:
- Десять минут перерыв! Не расходиться далеко.
Данила стоит на месте еще минут пять, наверное. Решается. Подходит к Меньшикову, неловко мнется.
- Ну что, юное дарование, не выходит? – Олег вроде и обращается к нему, а смотрит куда-то в сторону.
- Не получается. Олег Евгеньевич, что я не так делаю? – он пытается увидеть эти глаза.
- Почему же ты у меня спрашиваешь?
Данила не отвечает, он почему-то был уверен, что Олег знает ответ.
- Давай помогу, - вдруг произносит Меньшиков. Даня, наконец, видит его внимательный взгляд, кивает.
- А как?
- Не обещаю, что получится. Пошли.
Он тянет Козловского за собой. Что-то произносит режиссеру на ухо, тот задумчиво кивает.
- Ну все. Иди, Дань, в кадр. Только теперь оборачивайся на меня. Меня-то найдешь взглядом?
- Найду, - рассеянно кивает Козловский.
- Отлично. И беги тоже ко мне. Вот давай, твои новые предлагаемые обстоятельства. Вперед!
Меньшиков командует так резко, а сам сжимает его ладонь, крепко, ощутимо, но всего на пару мгновений. Снова вспоминаются идиотские сны.
Данила подхватывает многострадальную сумку. Сашка Лобанов вопросительно вскидывает брови, Козловский только пожимает плечами. Слышит голос Лебедева. Затормозить у двери, обернуться. Меньшикова он ищет секунды три, даже вздрагивает внутренне. Олег стоит за камерой, в двух шагах буквально. Руки в карманах, смотрит прямо на него, улыбается слабо так. Даня даже забывает, что сумку кинуть надо по сценарию, сбрасывает ее, просто потому что мешается. И подбегает в Меньшикову, вылетая из кадра. Окрик «снято» едва слышит. Замирает перед Олегом, заглядывая в глаза.
- Молодец, - кивает Меньшиков с улыбкой. - Теперь нужно будет только правильно меня обнять.
Козловский улыбается шире, кивает.
Следующий дубль снимают с первого раза буквально. Это, оказывается, так просто. Замереть рядом, судорожно вздохнуть, обнять порывисто так. Даня невольно сжимает кулаки, хочется обнять еще крепче, прижать к себе, он даже не отдает себе отчет в этих желаниях. И в носу щиплет, глаза жжет. Слова льются почти машинально. Все выходит, как должно, само собой словно.
Отыгрывают всю сцену, дублей совсем немного. Кажется, Лебедев счастлив.
Меньшиков вытирает глаза тыльной стороной ладони, Козловский невольно повторяет его жест.
- А у вас бывает вообще, чтобы что-то не получалось? – вдруг спрашивает Данила у Олега.
Тот улыбается как-то грустно, кивает:
- У всех бывает. Независимо от возраста и опыта.
- У вас наверняка реже, - фыркает Козловский.
- Дань, мне расценивать это как комплимент? – он улыбается, насмешливо так. Данила не знает, что ответить, но ответ, кажется, и не требуется. Меньшиков уже спешит прочь, только полы пальто развеваются от ветра.
Съемки продолжаются уже в павильоне. И приходится ждать, пока там все соберут. Вместо того, чтобы пойти пообедать, Данила только берет кружку кофе, пристраивается на диванчике в гримерке. Пока тихо, нет никого. Так хорошо и спокойно.
И тут же, как по закону подлости, дверь открывается, почти влетает Меньшиков. Удивленно вскидывает брови, замечая Козловского.
- Данила? А ты чего здесь?
- Кофе пью, - Даня невольно вспоминает тот вечер у Меньшикова дома. – Вкусный.
- Ну пей, - неопределенно пожимает плечами Олег. Сейчас он в клетчатой рубашке, в меховой жилетке «Тарасова». И что-то ищет на гримерном столике. – Ты очки мои не видел?
- Кажется, в ящичке были, - рассеянно отзывается Данила, снова утыкаясь в кружку.
Меньшиков еще что-то возится, потом вдруг спрашивает:
- А что это ты одним кофе питаешься?
- Бодрит.
Коротко так, понятно.
- Логично, - усмехается Олег, присаживается рядом на диван. – А спать ночью ты не пробовал?
- Да что-то трудно, Олег Евгеньевич, в последнее время.
Меньшиков молчит, выдерживая паузу словно.
- А ты поспи, Данил.
- В смысле? – Козловский отставляет так и не начатую чашку кофе.
- Поспи. Прямо здесь. Ты же знаешь, пока кабинет соберут, пока свет настроят…
Он знает, действительно. И обычно использует это время на максимум. А уж застать Меньшикова в гримерке во время такого большого перерыва просто нереально обычно.
Данила размышляет пару секунд. В конце концов, почему нет? Хотя, уснет он вряд ли. Он прикидывает, как поудобнее лечь. Меньшиков улыбается, поднимается с дивана:
- Устраивайся давай.
И выходит из гримерки. Даня пожимает плечами, укладывается на диван. Подушек нет, не очень-то удобно. Но задремывает он быстро, хотя не засыпает пока.
Снова открывается дверь. На этот раз тихо совсем. Козловский только слышит шаги, открывает глаза. Меньшиков стягивает с себя жилетку. Даня снова выпрямляется.
- Что, не спится? – Олег оборачивается к нему.
- Подушки нет, - находит первое попавшееся оправдание Козловский.
Меньшиков садится рядом, долго смотрит на него, чуть щурясь. Произносит вдруг:
- Могу предложить себя в качестве подушки, – он хлопает себя по коленям, улыбается как-то странно. То ли насмешливо, то ли вызывающе.
- Уснуть у вас на коленях? – Козловский фыркает и добавляет искренне. – Как заманчиво.
- Ложись давай. Мне не сложно.
А Дане жутко хочется воспользоваться такой возможностью. В голове дурацкая надежда, что вот так, рядом с ним, он действительно уснет. Козловский даже не осознает хода своих мыслей, иначе не решился бы никогда.
Он чуть поворачивается, устраивает голову у Олега на коленях, прикрывает глаза и бурчит тихо:
- Я две ночи не спал почти…
- Тем более. Я с тобой играть не буду, пока не поспишь, - в голосе слышна насмешка, но Даниле совершенно не хочется разбираться в интонациях. Ему просто тепло и даже удобно.
Он проваливается в сон почти мгновенно, даже не успевая сообразить.
Меньшиков сидит, глядя в одну точку. Поднимает ладонь, осторожно касается темных волос, легко поглаживая, перебирая прядки. А Даниле совершенно не обязательно знать, что в ближайший час в эту гримерку все равно никто не зайдет, никому не хочется связываться со злым Меньшиковым. И то, как сильно Олегу хотелось еще дольше побыть рядом с Даней, тоже не нужно знать никому.
Козловский во сне дергается, тянет ладонь куда-то, словно пытаясь дотянуться до чего-то. Меньшиков почти машинально берет его за руку, переплетая пальцы. Хватка у Дани цепкая, сильная. Держит так, словно боится отпустить. Притягивает к груди их сцепленные ладони. Ему сейчас хорошо, он наконец-то смог прикоснуться к нему. Там, во сне. Насколько это реально он пока не осознает.
Просыпается Данила с ощущением, что проспал часов десять. Пусть шея ноет, и рука, та, что под головой, затекла. Он выпрямляется, вспоминая, что да, действительно уснул на коленях у Меньшикова. И во сне тоже был он. Только на этот раз Даня не проснулся со жгучим разочарованием от того, что так и не смог дотянуться, коснуться. Неудивительно, он до сих пор сжимает ладонь Олега.
А тот сидит, откинув голову на высокую спинку дивана и, кажется, тоже спит. Глаза закрыты, дыхание мерное, чуть хриплое. На лицо упала темная прядка. Губы чуть приоткрыты.
Козловский медленно, осторожно отводит прядку за ухо, открывая лицо. Зачем-то скользит пальцами от виска по щеке, к шее. Даже дышать боится.
Меньшиков судорожно вздыхает, открывает глаза. Данила совсем перестает дышать, хочет что-то сказать, но воздуха не хватает как будто. Глаза в глаза, долго, завораживающе.
- Даня? – едва слышно выдыхает Олег. Облизывает губы, медленно скользя языком. Козловский невольно повторяет движение. Меньшиков чуть наклоняет голову и почему-то оказывается слишком близко. Слишком. Как тогда, на кухне. Отвести взгляд просто не получается.
Данила сокращает расстояние в последние миллиметры, касается губами губ, целуя порывисто, не задумываясь. Сейчас это нужно, это кажется правильным. Губам горячо, почти больно. Поцелуй резкий, неловкий.
А Олег подается ближе, приоткрывает губы и отвечает, прижимаясь теснее, царапая ногтями тыльную сторону ладони, сминая в руках Данину рубашку.
Думать некогда, мыслей нет. Только вкус чужих губ, чужие руки и шумное, прерывистое дыхание.
Меньшиков отстраняется первым, отдергивает руки и выдыхает резко:
- Ты что делаешь?

3.

3.
Глава небеченная, предупреждаю. Смысла, боюсь, мало) Тапки принимаются.

- Ты что делаешь? – голос резкий. Словно по голове ударили. Или водой окатили.
Данила мотает головой, выдыхает раздраженно:
- Сам-то…
Рубашка на плече безнадежно смята, тыльная сторона ладони покрасневшая, до сих пор чувствуются ногти Меньшикова, его сильная хватка.
Олег отворачивается, поднимается с дивана, быстро подходит к гримерному столику, Даня даже не видит, что он там делает.
- Поднимайся, ты продрых почти полтора часа…
- Почему я? – Козловский тут же вскакивает. – Ты точно так же «дрых».
- Это когда это я успел в твоих глазах так упасть, что ты мне тыкаешь? – Меньшиков резко разворачивается. Губы сжаты в тонкую полоску, брови нахмурены. И ладони, ладони сжимаются в кулаки. До побелевших костяшек, заметно. Наверняка сдерживается, чтобы не ударить. Козловский уже проклинает себя, что полез с этим поцелуем. И не понять ему, что сейчас творится в голове у Меньшикова.
А тот специально сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони, костяшки ноют. Сильнее, еще сильнее. Чтобы хоть этой малой болью прогнать ощущение чужих рук, плеч. Губы горят, словно они целовались несколько часов.
- Прошу прощения, - сквозь зубы выдыхает Данила. – Я не должен был вам «тыкать».
- Только за это? – Меньшиков как-то нехорошо щурится.
- А за что же еще? – Козловский смотрит в упор, с вызовом. Да, он нисколько не считает себя виноватым за этот поцелуй. Он чувствовал отдачу. Олег цеплялся за него так, будто это его последняя надежда на жизнь.
- Дурак ты, Данила, - резко бросает Меньшиков. И выходит из гремерки раньше, чем Козловский успевает сообразить, что его надо остановить.
Данила тормозит в гримерке еще минуты две, наверное. Выходит следом, входит в павильон. Работа кипит, кипит без него. Резко стало так обидно, странно.
- Коля, в чем дело? – тихо окликает он Лебедева.
- О, Данила, - Николай оборачивается, кивает. – Беги к девочкам, они тебя поправят…
Козловский молча кивает, его уже тянет к себе какая-то хрупкая девочка из гримеров. Это, кажется, Катя, он их вечно путает.
- Катюш, а что вы нас не позвали? – осторожно спрашивает Даня, сидя в кресле и чувствуя, как по лицу скользит пуховка. Девушка делает странную паузу, произносит как-то робко:
- Так Олег Евгеньевич же запретил…
Козловский вскидывает голову, словно не верит словам.
- Прямо запретил?
Катя молча кивает, уже причесывая его. Даня даже не знает, как реагировать на это. С одной стороны приятно, что Меньшиков так вдруг позаботился. А с другой стороны странно, особенно учитывая отношение Олега к работе. Про возможную связь с поцелуем Козловский подумать не успевает. Чья-то легкая, изящная рука ложится на плечо.
- Привет, Дань.
Света Иванова, как всегда очаровательная, по-весеннему как-то.
- Свет, привет, - Данила улыбается ей совершенно искренне. Девушка садится рядом, закидывая ногу на ногу. – А ты как тут?
- А у нас были съемки легендарного матча, - она улыбается. – Ты Бориса Васильевича не видел?
- Нет. Ачто такое? – Даня мотает головой, откидывая челку.
- Он с тобой поговорить хотел. Не дождался, наверное…
Козловскому сразу становится стыдно за то, что вот так уснул, вырубился совсем.
- Надо пошептаться пару минут, - Света наклоняется ближе. Катя пожимает плечами, заканчивает быстро. Дане совсем не улыбается еще «шептаться» со Светой, когда он и так уже столько проспал, но отказать как-то неудобно.
- Только быстро. Что такое?
Света хмурится, смотрит внимательно:
- Дань, а… а что вы так задержались с Олегом Евгеньевичем?
- Ой, да спали мы, - улыбается Козловский. – Уснули оба.
- Просто спали? – она чуть щурится.
- Ну да, а что такое?
- Ох, Дань, просто тут обсуждали вас, я слышала. Думают, что вы там спали совсем в другом смысле.
- В каком? – не понимает Данила и тут же спохватывается. – Ты что? Ты серьезно? Да что за глупости вообще?
Возмущение искреннее, но все равно как-то все нервно. Если замолчать, прикрыть глаза, то можно ощутить вкус того поцелуя.
- Данил, не кричи, - Света гладит его по плечу. – Просто… ситуация глупая. Про Олега Евгеньевича такие слухи ходят. Ты разве не слышал?
- Чушь это все. Только слухи. Он женат, - Даня упрямо наклоняет голову, смотрит из-под челки. Про это думать не хочется, почти страшно. Он все равно вспоминает. И правда ведь слышал многое. И в те безумные часы в интернете читал тоже всякое. Но тогда это казалось бредом, обыкновенными, ничего не значащими слухами. Меньшиков же легендарный человек, про таких постоянно говорят разное, особенно теперь.
- Это же еще ничего не значит. У нас такое время, может это прикрытие, - Света говорит как-то суетливо, быстро, как будто сама боится. - Даня, я просто не хочу, чтобы и про тебя такие же слухи пошли. Ты вот подумай, как выглядело эта его «мягкая» просьба вас не беспокоить. И полтора часа вас не было.
Козловский жмурится, прикрывает лицо руками.
- Данила, ну ты что? – Света снова гладит его, только уже по голове. – Я только хотела сказать, чтобы ты ну… не очень тесно с ним общался.
- Да, Свет, спасибо. Я понял.
Он разворачивается, спешит к Лебедеву.
- Дань, снимаем сцену с «заслуженным». Быстрее, Дань, в кадр.
Данила только кивает, оценивает этот «кадр». Кусок Тарасовского кабинета уже не кажется таким чуждым. Все правильно, все на нужных местах. Генкин вместе с Меньшиковым входят в «кабинет». И вот теперь все точно так, как должно быть.
- По местам, дорогие мои, - окликает всех вокруг Лебедев. – Быстро-быстро.
Козловский останавливается около двери в «кабинет». По команде открывает дверь:
- Вызывали?
И нет, он не видит сейчас Меньшикова, не думает об этом. Только Тарасов. Анатолий Владимирович.
- Я слышал тебе дали звание заслуженного мастера спорта…
Как все-таки с ним просто. Ни намека на то, что было или не было. Ни движения, ни взгляда. И да, он почти боится сейчас Тарасова. Или все-таки Меньшикова? В сценарии написано «хлопнул ладонью по столу», Даня это помнит. И все равно непроизвольно вздрагивает от удара. А Олег смахивает со стола шахматы, этого в сценарии не было. И мелькает дурацкая мысль, что Козловский – действительно дурак, никак не может привыкнуть к этой его вечной импровизации, отшатывается невольно.
Сцену они добивают довольно быстро. Повторов всего несколько. С Олегом действительно просто – его сверхспособность все делать с первых дублей словно передается Дане.
И все, кажется, гладко, ровно. Звучит команда «снято». Меньшиков отворачивается спиной и вдруг пинает многострадальный стол. Козловский вздрагивает. Звук удара глухой, но громкий. Олег проводит рукой по волосам, возвращается к гримерам уже.
Переодеться для следующей сцены дело двух минут. Вот уже Данила сидит за столом. Только теперь горят лампы. И темно, словно и правда – вечер.
- Ну, что там у тебя с этим… с Балашовым?
«Харламов» опускает взгляд, мнется. Точно как по сценарию. Меньшиков крутит в руке карандаш.
- Все время чем-то недоволен, все время жалуется на тебя…
Карандаш с оглушительным, кажется, треском, ломается в руке у Олега. Тот смотрит на обломки на ладони так, словно вообще не понял, как это получилось. И губы тут же сжимаются в тонкую полоску, снова злится.
- Стоп. Олег, что такое? Выкинь ты этот карандаш, - ворчит Лебедев. – Еще раз!
- Ну что там у тебя с этим… господи, как его… с Балашовым? – Козловский только смотрит на Меньшикова, молчит. – Нам надо к Канаде готовиться…
Стул с грохотом падает на пол. Слишком резко встал, задел неловко. И Даня видит, как сжимает зубы Меньшиков, почти слышит скрип, кажется.
- Так, вернись. Никаких резких движений! Ты уставший и старый, ясно тебе? – почти раздраженно кричит режиссер.
- Вот спасибо, - громко отзывается Меньшиков. – Без тебя я это не знал, конечно!
- Что ж вы такой злой-то, Олег Евгеньевич? – тихо спрашивает Данила. – На меня что ли?
И смотрит прямо в глаза. Без вызова даже, спокойно.
- Да не на тебя я! Думаешь, весь мир вокруг тебя вертится? Не надейся, ты у нас пока не легенда, - почти сквозь зубы. Зло, раздраженно.
Даня пожимает плечами, опускает взгляд на собственные сцепленные пальцы. Тишина висит еще буквально пару секунд.
- На себя я, Данил, - совсем шепотом произносит Олег. – На себя…
И тут же кричит:
- Коль, давай еще раз!
С третьего раза у Меньшикова все выходит. Точно так, как нужно. А у Данилы прямо сердце щемит, пока он наблюдает. Олег сейчас такой тихий, слабый словно.
Съемки заканчиваются. Лебедев всех посылает по домам. А Меньшиков уже прощается со всеми, кроме Козловского.
Даня не выдерживает, бежит следом, стучит в гриммерку.
- Кто?
- Олег Евгеньевич, я…
Дверь распахивает резко, Меньшиков стоит на пороге. И даже не хмурится, такой спокойный, уставший.
- Данила, тебе чего?
- Можно я войду? Поговорить.
- Поговорить, - тихим эхом откликается Олег, прислоняясь к косяку. – О чем?
- Пустите, - твердо повторяет Даня.
Меньшиков отстраняется, пропуская его вперед. Сам закрывает дверь, возвращается к столику, стягивает с себя клетчатую рубашку, накидывает другую – белоснежную, идеально отглаженную, кажется.
- Я тебя внимательно слушаю.
Данила стоит, разглядывая его, и не может понять, зачем он пришел. Олег застегивает рубашку, развернувшись к Дане спиной. Такой слишком спокойный, слишком. Словно у него никто не засыпал на коленях, словно это не он целовал так, что дышать можно только его дыханием.
Где-то внутри тонко звенит натянутая струна. На пределе натянута.
«Я пропал, совсем пропал…» Козловский размышляет как-то совсем безэмоционально. Оценивает себя со стороны. Да, рядом с Меньшиковым у него дрожат руки. Теперь еще и внутри что-то дрожит. Он точно пропал, потерялся, растворился в Меньшикове, как растворяется в Харламове постоянно. Хочется вечно на него смотреть, любоваться. Даня уже даже не поражается своим мыслям. Плевать, как наркотик какой-то. Такое банальное, глупое сравнение.
И снова хочется поцеловать, еще раз. Хотя бы на долю секунды, снова ощутить эти губы. И, черт, разобраться.
- Данила, ты пришел помолчать?
- Нет, я, - он нервно улыбается, смеется коротко. – А мне только что Света Иванова такую глупость сказали. Представляете, группа уже подумала, что у нас с вами роман. Такие дурацкие слухи…
Он даже не в силах себя контролировать. Все нервно, дергано. А у Меньшикова каменеет спина, он отворачивается от зеркала. На долю секунды Даня видит страх, короткой вспышкой. Или ему просто кажется. Олег тут же ухмыляется:
- А пришел-то зачем? Поделиться? Я это слушаю уже столько лет…
Козловский снова как-то стыдится, пожимает плечами.
- Но мы-то с вами знаем, что это только глупые слухи, да? – Дане важно, безумно важно, чтобы Меньшиков сейчас подтвердил. Безоговорочно, ни в коем случае не двояко. Олег кивает, отворачивается, застегивает рубашку и произносит тихо и как-то совсем устало:
- Конечно, Дань. Не думай об этом.
Так просто. И поцелуй ему приснился, точно.
- Не могу, - сдавленно выдыхает Данила. И последнее самообладание летит к чертям.
Две секунды на то, чтобы решиться. А потом дернуть к себе за руку, толкнуть к стене, вжаться всем телом, целуя в губы. Не так, как в первый раз. Жадно, порывисто, уверенно. Меньшиков пытается сжать губы, оттолкнуть Данилу, упирается ладонями в плечи. Бесполезно. Крошечные секунды тянутся безумно медленно. И Олег не выдерживает, чуть приоткрывает рот, позволяя углубить поцелуй, запускает пальцы в темные волосы…
И лопается натянутая струна, отдаваясь звоном по всему телу. Он был прав, он чувствовал, что это безумие взаимно, хоть в малой степени. И тихий, едва слышный хриплый стон Даниле кажется оглушительным. Он дорвался, в эти секунды можно. Можно обнимать крепко, прижимать к себе, вжиматься самому. Можно целовать, вылизывая, кусая губы, чувствуя этот вкус. Он сам срывается на стон, проходит пальцами по спине под тонкой рубашкой, Меньшиков выгибается в его руках. И отстраняется. Резко, болезненно…
- Стой, нет, - голос прерывистый, сдавленный.
- Почему нет? – Данила смотрит в абсолютно черные глаза. Расширенные зрачки сливаются с темной радужкой. – Можно же. Двадцать лет как можно.

4.

4.

Олег молчит долго. Данила чувствует, как упираются в грудь ладони, слышит тихий голос:
- Отойди.
Отстраниться не так-то просто. Отпустить невозможно. Он же только сейчас дорвался, поймал, взял, наконец. Козловский опускает взгляд, разжимает руки нехотя. На белой рубашке на несколько секунд еще остаются четкие следы от его пальцев.
Даня отворачивается, садится на ближайший стул. Неужели он все не так понял? Ведь то, что он чувствовал, было настоящим, живым. Искренним.
- Данила, ты что делаешь? – тихо и до отвращения спокойно спрашивает Меньшиков. – Думать не пробовал?
И вот этого его спокойного, почти ласкового тона хочется что-нибудь разбить. Или встряхнуть его самого. Снова впечатать в стену, чтобы выбить эту наигранность, фальшь.
- Что я не так сделал? Вы, по-моему, совсем не были против…
Что он несет вообще? Тут же хочется зажмуриться и закрыть голову руками, словно прячась.
- А ты у меня спрашивал разрешения? – в голосе Меньшикова слышится насмешка. – Кажется, ты мне не оставил выбора.
Данила вскакивает резко:
- Да что вы говорите? А это разве не вы уложили меня спать у себя на коленях? Не вы запретили всем заходить в гриммерку? Вы ведь должны были понимать, какие слухи могут появиться. Или вам плевать?!
Козловский кричит, злится. Олег едва сдерживает вздох. Он действительно не подумал об этом, а надо было. С его-то репутацией…
- Тихо-тихо, - смеется Меньшиков, надеясь, что смех естественный. – И в мыслях такого не было. Данил, я женат, ты в курсе?
Даню этот вопрос раздражает еще больше.
- И что? Мало ли…
Он как-то запинается, опускает взгляд. Меньшиков долго смотрит на него, кусая губы, вдруг произносит:
- Переоденешься, буду ждать тебя на парковке.
- Зачем? – удивленно спрашивает Данила.
- В гости ко мне поедем, Данила, - фыркает Олег. – С женой тебя познакомлю.
- Не надо! – он почти испуган.
Меньшиков снова щурится:
- Испугался что ли? На лед выйти под номером семнадцать ему не страшно, а тут…
- Я поеду! – обрывает его Данила. Выходит из гримерки быстро. Лучше не думать, зачем его Олег позвал. Может он проверить хотел. Был уверен, что Даня не согласится.
Козловский вылетает из здания в рекордные сроки. Меньшиков стоит у машины, кивает:
- Запрыгивай.
Данила послушно садится на переднее сиденье, спохватился:
- Может хоть цветов купить?
- Насте-то? – Олег фыркает, трогаясь с места. – Не хватало.
Даня только пожимает плечами, отворачивается к окну. И ни слова не произносит за всю поездку. До уже знакомой квартиры едут не так уж и долго, тормозят на стоянке.
Дверь в квартиру открывает очаровательная Анастасия Меньшикова. Данила улыбается робко как-то:
- Здравствуйте…
- Данила, да? – она улыбается в ответ, поправляет темную прядку. – Здравствуйте.
- Ну вот давайте, на «Вы» еще, - ворчливо произносит Меньшиков, проходя внутрь, скидывает ботинки. – У вас разница в три года.
- Ой, правда, - Настя снова смотрит на Даню. – Давай на ты.
Козловский кивает:
- С удовольствием.
- Насть, пожрать есть? – спрашивает Меньшиков.
- Конечно, вы проходите оба, мойте руки….
Она так трогательно суетится. Забирает у Олега пиджак, поправляет ботинки. Протягивает Дане тапочки. Меньшиков уходит куда-то вглубь квартиры, возвращается уже в домашних джинсах, футболке. Даня уже сидит на кухне, Настя накрывает на стол.
И так все это по-домашнему, уютно. Данила себя чувствует совершенно лишним. Девушка ставит тарелки на стол, ударяет Олега по рукам:
- Горячее же, подожди.
Меньшиков смеется, обнимает ее за талию, Настя наклоняется, коротко целует его в губы. Данила отводит взгляд, неприятно это видеть. Он даже знает почему.
Рагу у Насти великолепное, но Даня ест, совершенно не чувствуя аппетита. Только смотрит, как улыбается Олег своей жене, как моментально отзывается она на улыбку, как они касаются друг друга. Все так мягко, нежно. Невыносимо.
Данила отставляет тарелку, улыбается вяло:
- Я сейчас вернусь, прошу прощения.
Он поднимается, выходит в ванную. Споласкивает горящее лицо холодной водой. Ненадолго становится легче. Возвращаться не хочется, сбегать тем более. Данила идет к кухне медленно, тихо. И замирает у двери, не решаясь войти обратно. И невольно, на самом деле невольно, слышит голоса.
- Олеж, зачем ты так? – голос у Насти грустный, тихий.
- Ничего, пусть посмотрит, полюбуется. Убедится, что я счастлив в браке. Сразу перестанет лезть с ненужными поцелуями…
Как поддых ударил.
Данила хватается за стенку, чувствует шершавые обои. И уже даже не слышит, о чем там говорит чета Меньшиковых. Это все была игра?
Нужно высказать свою благодарность. Сам народный артист играл лично для него. И Настя, безусловно, хороша. Даня даже не может разобраться в собственных эмоциях. Словно постепенно обретает способность видеть. И слышать.
- Почему ты решаешь за него? – женский голос звенит сталью.
- Наськ, ты не понимаешь! – Меньшиков произносит это резко, тут же понижает голос. – Не надо ему это. Я был бы безумно рад, если бы в его возрасте за меня кто-то решил.
Козловский с трудом сдерживает себя, чтобы не ворваться на кухню прямо сейчас. А Настя вдруг спрашивает, словно желая его добить:
- Он, кажется, хороший парень. Почему нет? – и тон у нее веселый, радостный. Просто обжигающий. Пауза длинная, странная. Терпения не хватает. Даня не хочет знать, почему нет. Не хочет слышать, как Олег будет это объяснять. Он даже не успевает сообразить, как уже стоит на пороге кухни.
Меньшиков разворачивается к нему резко. По Даниному лицу и так все понятно. Слышал, достаточно слышал, чтобы понять.
- Даня, - Олег поднимается.
Козловский наоборот отшатывается, произносит тихо:
- Нужно было просто сказать. Я бы понял, - он кивает Насте. – Спасибо за ужин. И за спектакль.
Он разворачивается, вылетает в прихожую. Все зря. Не нужно было сюда приезжать.
А внутри у сердца что-то рвется. Еще утром он буквально был одержим Меньшиковым. Этим невероятным человеком, этим артистом. Но и подумать не мог, что это зайдет так далеко. Что это будет – так. Так неправильно, постыдно, но необходимо.
Нельзя быть таким человеком. Один раз коснувшись, хочется не отпускать никогда. Один поцелуй – и он уже не может забыть вкус губ Меньшикова.
Шнурки на кроссовках рвутся, Даня ругается сквозь зубы, выпрямляется. Открыть дверь, на площадку, к лифту.
- Данила! – до боли, теперь точно до боли, знакомый голос – ножом в спину.
Козловский сворачивает с площадки. Лучше по лестнице. Не побежит же он за ним. А Олег действительно бежит. Догоняет двумя этажами ниже, хватает за локоть. Цепко, сильно.
- Да стой ты!
И голос у него хриплый, дышит тяжело. Даня оборачивается. Меньшиков держит его за руку, а сам пытается восстановить дыхание, но все равно произносит:
- Что же ты… бежишь-то?
- Отпустите. Я все понял, - вырвать руку – раз плюнуть. Но Козловский медлит, словно дает еще один шанс – себе, Олегу.
- Не понял ты нихрена, - тяжело вздыхает Меньшиков. – Даня… давай вернемся? Поговорим.
Он сам не знает, зачем. Просто не может отпустить Даню – вот такого. Разбитого, потерянного. Как будто щенка отшвырнуть.
- Куда вернемся? К вашей жене? – Даня все-таки выдергивает руку. – А она вам точно жена? Или так, специалист по прикрытию?
- Жена, - Олег хмурится, скрещивает руки на груди. А потом вдруг опускается прямо на ступеньки. – Ну хорошо. Давай здесь поговорим.
Козловский фыркает, проходит мимо, собираясь молча уйти. И разворачивается вдруг. Меньшиков сидит тремя ступеньками выше. Прямо в тапочках. Руки сложены на коленях. Темная, непослушная прядка снова упала на лицо. И смотрит он… слов-то таких нет. Даня просто садится рядом, на ступеньку ниже. Спиной к Меньшикову.
Он и не видит, как Олег почти машинально тянет к нему ладонь, собираясь коснуться растрепанных волос, но тут же отдергивает, словно обжигаясь. И произносит тихо, вкрадчиво:
- Дань, давай на чистоту? Что это было? Там, в гримерке.
Он не договаривает, теряется в словах. А Даня судорожно вздыхает, подтягивает колени к груди, утыкаясь в них лбом, отзывается глухо:
- А непонятно было? Сначала просто… захотелось. Внезапно, резко. А вы ответили. И я, кажется, с ума сошел окончательно. Потом уже просто проверить хотелось, один я такой дурак или…
Он тоже не договаривает, сжимается как-то весь. А Меньшиков прикрывает рот ладонью в какой-то глупой попытке остановить слова. «Куда же ты полез, мальчик? Почему?». И сам он виноват страшно. Поддался эмоциям, позволил себе слишком много. Но, черт, целуется этот «мальчик» так, что дольше пары секунд продержаться просто нереально. Сдерживаться невозможно же.
Пауза долгая, слишком долгая. Если Даня сейчас обернется, у Олега точно не останется правильных слов, а их нужно найти.
- Даня, это все эмоции. Мы с тобой тесно общаемся, очень тесно. Вот и прорвалось. Так бывает… Пройдет.
«Должно пройти, иначе не жизнь просто – мучение».
Дане обидно. Странное, объемное, тяжелое, что он носит в груди вот уже несколько дней, назвали всего лишь эмоциями, которые пройдут.
От эмоций не смотрят сутками фильмы. И спится с эмоциями не так. Хотя бы вообще – спится. А тут две ночи подряд засыпать страшно. Да и не получается ведь.
- Нет, - Козловский не оборачивается, но обрубает резко. – Я пересмотрел все ваши фильмы. Хотите, расскажу всю фильмографию? Я видел сотни интервью, кажется. Я спать из-за вас не могу. Вы мне снитесь. Каждую ночь снитесь, и я сразу просыпаюсь. А у вас на коленях уснул.
Меньшиков вздрагивает почти на каждое слово. Даня словно гвозди в гроб заколачивает. В мясо.
- Молчи, господи, молчи…
Он сжимает его плечи, сильно, крепко.
- Ты хоть понимаешь, куда ты лезешь? Осознаешь? Зачем тебе это? Ты же молодой, красивый парень. За тобой вон девчонки вьются так, что другим тесно…
Меньшиков уже сам не может себя остановить. Страшно, вдруг невыносимо страшно. Данила своей чересчур открытой манерой просто выбивает весь самоконтроль.
Козловский слышит этот шепот, накрывает пальцами ладони Олега, отзывается тихо.
- Не решайте за меня.
- Ненормальный, чокнутый…
Меньшиков шепчет это прямо в темную макушку, спрашивает еле слышно:
- Чего ты хочешь-то от меня?
- Вы же… не против были.
Словно издевается.
- Тебе слишком трудно сопротивляться.
Перебор с откровенностью. Явный перебор. У обоих.
Данила разворачивается, встает на колени прямо на лестнице.
- Олег Евгеньевич, я… Простите, я не должен был. Но это… сильнее меня. Вы же говорили – жить. Я жить хочу. А без вас уже не получается.
Он склоняется ниже, касается губами ладоней Олега, пальцев, запястий. Если сейчас его оттолкнут – это будут последние прикосновения. Их нужно запомнить, сохранить, сберечь.
- Даня, - голос у Меньшикова совсем тихий. – Зачем ты себе жизнь портишь? Это ведь не игра. Уже будет ничего не изменить, не исправить. Пожалеешь, Даня, пожалеешь…
Олег сопротивляется. А сам уже не может даже руки отдернуть. Не получается физически.
Козловскому плевать на все доводы. Ему важен только этот взгляд, этот хриплый шепот, эти руки.
- Моя жизнь. Значит, будет так… Не отталкивай.
И снова тянется за поцелуем, но теперь касается губами губ легко, мимолетно. Скользит по щеке.
- Увидит кто-нибудь, - последняя связная мысль теряется где-то на губах у Козловского.
Горячо, болезненно, порывисто. Эта безрассудность Данилы сводит с ума. И не идти за ним – невозможно. Он словно вскрывает тайные желания и свои, и Олега. Вытаскивает все наружу, перетряхивает все уголочки души.
Отстраняются они, кажется, спустя вечность. И дышат оба тяжело, губы горят у обоих.
- Тшш… Замри.
Олег утыкается лбом Дане в плечо. Собирается с мыслями по почти минуту. Данила не торопит, обнимает крепко, вдыхая какой-то древесный аромат от волос. Меньшиков поднимает голову, произносит тихо:
- Даня, ты сейчас пойдешь домой. Поедешь. Попробуешь уснуть. А завтра мы поговорим. Разберемся.
Козловский медленно кивает, разжимает руки. Отвечает глухо:
- Я и завтра скажу то же самое.
Олег встает, Данила за ним.
- Иди, Даня. Иди! – он почти кричит. Еще секунда и он его никуда не отпустит, не сможет.
Козловский отступает на пару шагов, вдруг снова дергается вперед, обнимает. Крепко-крепко, дышать не получается просто. И отстраняется так же резко – убегает вниз по лестнице. В голове только одна мысль – завтра они все равно снова поговорят. Спокойно, осознанно. А сейчас это – безумие, наваждение. Сумасшествие. Одно на двоих.
Олег стоит, тяжело опираясь на перила. Внутри – больно. Словно Даня старую рану задел. И все равно светло, легко. Теперь главное – дожить до завтра. И нет, только не надеяться, что завтра все будет точно так же. Нельзя надеяться. Но так хочется.



Продолжение здесь.

запись создана: 14.05.2013 в 15:24

@темы: фики, Меньшиков/Козловский, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор:  аландр, [Сашка]
Название: ... Без названия)
Пейринг: Валерий Харламов/Анатолий Тарасов.
Рейтинг: PG-13.
Предыстория: Сначала мы это разыгрывали. Потом пришла  Грациозный Юнкер и захотела больного Тарасова. И я не удержалась))
Больной и трогательный АВ. Заботливый Харламов.


Харламов звонит в дверь уже, кажется, десятый раз. То, что Анатолий Владимирович дома, он не сомневается. Сомневается, что он захочет открыть.
Валера совершенно случайно узнал, что Тарасов болеет, сидит дома. И ведь один сидит. И уж точно не позовет никого помочь, в этом Валера не сомневался. Вот и прихватил апельсины, сладости какие-то, не особо надеясь, что Тарасов такое будет есть, и примчался к тренеру.
- Да открывайте! Я же знаю, что вы дома! - Валера перестает звонить, ударяет кулаком в дверь.
Слышит тихие шаги, скрежет в замке, тут же расплывается в улыбке, иначе почему-то не получалось. Хотя на лице у Тарасова явно написано неодобрение.
- Ты тут какого хрена забыл? – интересуется он, качая головой. Как всегда, не очень-то ласково. Только голос на этот раз хриплый, больной..
- Здрасьте, Анатолий Владимирович! А я вас навестить зашел, - Валера радостно демонстрирует авоську с апельсинами. И тут же протискивается в квартиру, без труда отодвигая Тарасова, захлопывает за собой дверь. - Вы как себя чувствуете?
Вопрос откровенно дурацкий. Выглядит тренер не важно, укутанный в свитер, в шарф. Да и хмурится, но это тоже как обычно.
- Харламов, ты мою квартиру с тренировочной площадкой не перепутал? - мрачно спрашивает Тарасов, скрещивая руки на груди. - Развернулся и вышел, у тебя сейчас тренировка.
Харламов пожимает плечами:
- У меня выходной. Вполне законный, между прочим. Вот сижу дома и стоп себе думаю "Ну не дурак ли я?". Любимый тренер болеет, а я его даже не навестил ни разу.
Валера скидывает ботинки, проходит на кухню, по-хозяйски так.
- Любимый тренер тебя посылает далеко и надолго, - безрадостно сообщает Тарасов. Харламов отзывается спокойно совершенно:
- Тренер, не напрягайте горло, вам кричать нельзя. Потом меня погоняете, - он кладет апельсины на стол, ставит сладости. - Вы как себя чувствуете? Я вам тут витамины принес.
- И нечего было грабить продуктовый, - Тарасов, кажется, упорно делает вид, что вопроса не слышит. - Забирай свои апельсины и иди побегай, а меня не трогай.
- Я уже набегался, - пожимает плечами Валера. - А вот вы тут неизвестно как лечитесь. А как сборная без вас?
Харламов оглядывает кухню в поисках хоть каких-то лекарств.
- Вон у вас малиновое варенье стоит не открытое. А оно помогает очень, знаете? А хотите я вам чай сделаю? Вкусный и полезный при простуде. Меня мама учила!
- Мне твоя мама с ее пирогами, Харламов, в кошмарах снится. Либо ты сейчас бегом вылетаешь из моей квартиры, либо потом у меня всю Москву бегом пробежишь и навечно останешься в ссылке на скамейке запасных, - голос сейчас звучит не особенно грозно, но тренер явно старается. - Мне тишина и спокойствие нужны, а не обнаглевшие мальчишки.
Первую часть фразы Харламов игнорирует, отзывается только:
- Тишина и спокойствие? Так вы идите, полежите. А я вам чай сделаю, полечу вас, - и снова улыбается. - Ну ведь не выгоните. Я упрямый.
Как-то словно чувствует, что серьезно Тарасов его пока не прогоняет. Только ворчит, хотя реакция у него непредсказуема совершенно.
- Делай свой чай и иди-ка ты, великий хоккеист, нахрен отсюда, - а хмурится еще сильнее.
Харламов радостно кивает:
- Хорошо! Сейчас только чайник поставлю.
Он наливает воду в чайник, быстро разбираясь, что где. Ставит на плиту и снова оборачивается к Тарасову:
- Анатолий Владимирович, а что же вы? Пойдите, полежите...
Он подходит ближе, тянет тренера за плечо в комнату, осторожно так, вдруг снова начнет ругаться.
- Вас уложить, может?
- Харламов, да ты в конец охренел?! – Тарасов похоже честно пытается орать. - Я взрослый человек и сам прекрасно знаю, как мне нужно лечиться, и забота самоуверенного мальчишки - это последнее, что мне сейчас нужно.
В любой другой ситуации такой тон, такие резкие слова точно остудили бы дурацкие порывы позаботиться о таком человеке. Харламов бы точно послушался.
Если бы они были на льду.
Здесь не работает, совсем не работает. Валеру даже не задевает.
- Вот, говорите, что взрослый человек, а самоуверенный мальчишка дело говорит. Вам полежать надо. Вон у вас глаза больные, вижу. А кричать вам тем более нельзя. Иначе будете нас потом гонять только шепотом, как же мы вас услышим?
Он ведет себя осторожно, мягко, но настойчиво. Полностью уверенный в своей правоте.
- У меня глаза больные, потому что я тебя видеть уже не могу. На тренировках я от тебя никуда не денусь, не хочешь меня в покое оставить хотя бы в моем собственном доме? Или для великих хоккеистов закон не писан?
Харламов моментально надувается, это уже обидно, пожимает плечами:
- Я вам могу и на глаза не попадаться особо. Вот чай приготовлю, что-нибудь поесть могу сделать, вам тяжело, наверное. И свалю. Если хотите. Но не раньше, - он с уверенностью может сказать, что о Тарасове сейчас заботиться некому. А после всего, что он для него сделал, Валера себя как-то даже обязанным чувствует. Но пришел вовсе не для того, чтобы отдать долг. Просто кажется, что так правильно, так нужно.
- Уйди лучше сразу, пожалей нервы мои, - устало ворчит тренер.
Харламов только упрямо бычится, смотрит нехорошо так, из-под челки:
- Я лучше ваше здоровье пожалею. А нервы ваши не сильно пострадают. Меня вы каждый день видите, не выгнали же до сих пор...
Он отводит взгляд, идет обратно на кухню, не хочется уже продолжать разговор. А вот чай сделать он может. И сделает, Тарасов его, конечно, и выльет запросто, но так все равно лучше.
- Харламов, не нарывайся, у тебя все еще впереди, выгнать всегда успею, - голос у него не становится теплее ничуть, но уже как-то все равно. Валера насыпает в большую кружку стоящий рядом чай, открывает банку с вареньем. Злится, обижается. И уже не думает, что говорит:
- В злого тренера играете, да? Не выйдет. Со мной точно не выйдет. Вы же не железный, как хотите казаться...
Харламова ужасно обижает и раздражает эта манера Тарасова прикидываться железным человеком без слабостей, у которого никогда ничего не болит. Наверняка и сейчас просто не хочет быть на глазах у ученика в таком состоянии. А Валере это и не важно было, знал же, что некому о нем позаботиться.
- Слушай, великий психолог, что ж ты в хоккее тогда забыл, раз такой знаток человеческих душ? – Тарасов язвит, тон раздраженный такой. Харламов только опускает голову еще ниже, сжимает губы:
- Нашел то, что люблю. Вот и полез...
Больше он ничего не говорит, отворачивается, смотрит на чайник, дожидаясь, пока вскипит. По-хорошему, действительно нужно уйти, но только не с его упрямством. И плевать на характер Тарасова. И то, что на следующей тренировке Валере мало не покажется точно.
- Вот и иди лучше лишний раз позанимайся любимым делом, раз у тебя энергию девать некуда. Это, впрочем, дело поправимое. Позаботиться не о ком? Иди девочку себе найди или котенка подбери блохастого.
Харламов не трогается с места. Отзывается глухо:
- Есть мне о ком заботиться. И обо мне есть кому заботиться...
Намекать, что о Тарасове заботиться некому, он не хотел. Но как-то само сорвалось. Валера даже взгляд не отводит с чайника, уже ругая себя, что так много воды налил.
- Вот и я найду, кому о себе позаботиться. И самовлюбленный мальчишка, видимо, решивший, что ему все можно, в число этих людей явно не входит…
Харламов резко разворачивается:
- Какой же вы, - он задыхается в словах, в эмоциях. - Я-то думал вы человек все-таки. А вы... Я же просто хотел помочь. Вы бы и поправились быстрее... Но теперь я вам глаза буду мозолить только на тренировках! Обещаю!!
Он почти вылетает из квартиры, едва успев натянуть ботинки.
- Ну вот, теперь правильно, - устало и грустно вздыхает Тарасов, закрывая входную дверь. Но Валера этого уже не слышит, пролетает несколько пролетов, садится прямо на ступеньки, ударяет в стену кулаком. Боль остужает совсем чуть-чуть. Не надо было так орать на тренера. Но до чего же он его уже довел, просто слов нет. Валера-то уже действительно подумал, что вот тогда, когда он его на ноги поднимал, Тарасов был настоящий, живой. Оказалось, зря надумал себе... И обидно сейчас до слез, как ребенку.
Харламов так и сидит на ступеньках, пытаясь как-то успокоиться. Хочется вернуться, но нельзя же. Наверху слышно, как кто-то спускается, Валера уже встает, чтобы никому не показываться на глаза, когда слышит какой-то странный шорох, тихий вскрик. Харламов поднимается выше на один пролет. Точно на площадке лежит Тарасов. Без сознания.
У Валеры словно вся гордость исчезает мгновенно. Он тут же кидается к тренеру, падает рядом на колени:
- Анатолий Владимирович?! Анатолий Владимирович, вы меня слышите? Вот же черт упрямый, чтоб тебя... Куда ж тебя понесло-то?
Тарасов в себя не приходит. Харламов серьезно пугается, не долго думая, подхватывает тренера на руки, несет до квартиры, еще и бурчит на ходу:
- И он меня мелким называл... Жрать надо больше.
Дверь Тарасов даже не закрыл, то ли торопился, то ли не заметил. Валера вносит его внутрь, укладывает на кровать в спальне. Только ботинки стягивает и куртку.
Приносит из ванной влажное полотенце, прикладывает ко лбу. Горячий, как печка же. Врача вызвать все-таки не рискует, хотя очень хочется. Еще и в стакан воды наливает, ставит на тумбочку рядом. Сам не знает, куда кидаться. То ли врача вызывать все-таки, то ли пойти лекарство поискать...
Спустя каких-то пару минут, Тарасов шевелится на кровати, пытается открыть глаза, кажется. Валера тихо вздыхает, поднимается, задергивает шторы. Так хотя бы не так светло.
- Харламов, ты какого черта еще здесь? - голос у Тарасова хрипит страшно, едва слышно. Харламову даже не хочется смотреть на него:
- Предпочитаете валяться на лестничной площадке без сознания? Надо было там и бросить?
- Дурак ты, Харламов, хоть сиди и думай себе свой стоп, - совсем тихо вздыхает Тарасов и откидывается на подушки закрывая глаза. Харламов не отвечает, уходит на кухню. Быстро делает чай с малиной. Горячий, полезный. Ставит на тумбочку.
- Вот... выпейте хоть. Полегче будет, - бурчит тихо, не глядя. - Я посмотрел, у вас в аптечке лекарств-то нет почти. Давайте я в аптеку схожу хоть. Вам чего взять?
Таким Тарасова он никогда не видел. Обида все еще берет свое, но все равно хочется хоть что-то сделать, чтобы тренеру было хоть немного легче.
- Что ж ты возишься так со мной? - хрипит Тарасов, не открывая глаз. - В твоих же эгоистичных интересах, чтобы я тут провалялся подольше и не терзал тебя бедного-несчастного на тренировках.
Харламов только вздыхает, пожимает плечами:
- Хочу и вожусь, - он кидает быстрый взгляд на тренера. - На мои вопросы вы принципиально не отвечаете? Я сейчас пойду и скуплю в аптеке все, на что хватит денег.
И добавляет совсем обреченно, даже не надеясь:
- И чай стынет.
Тарасов все-таки садится на кровати, но к чаю даже не тянется:
- У тебя более важных дел нет? Девочка на свидание не ждет, мама не ругается?
- Да какая разница? - бурчит Харламов. - Я сейчас уйду, а вас опять куда-нибудь понесет. Может в этот раз упадете не так удачно и... мало ли.
Он снова вздыхает, садится на край кровати, берет в руки кружку с чаем, почти самостоятельно засовывает ее в ладони Тарасову, у того, кажется, даже сил нет сопротивляться.
- Пейте. Аккуратнее, горячая же, не обожгитесь.
- Ох, Харламов, по характеру ты определенно в маму пошел, - даже сейчас ворчит, по привычке что ли?
- Может и в маму, - кивает Валера. - Вы пейте, Анатолий Владимирович, пейте. А я в аптеку схожу.
Он поднимается, уже прикидывая, где он тут по близости видел аптеку.
- Скоро вернусь. Не надейтесь, что сбегу.
Он разворачивается, выходит из комнаты. На кухне тормозит пару мгновений, он точно видел где-то рецепт из больницы. Рецепт находится быстро, только не на кухне, а в куртке Тарасова. Вот в аптеку-то он и пошел, конечно.
Сбегать до аптеки один квартал - раз плюнуть. Возвращается Харламов быстро, входит в комнату
- Даже чай выпили? А я думал, не будете. Я вам тут все принес. Только вот тут написано "после еды". Вы ели когда последний раз?
На откровенно недовольный вид Тарасова Валера старается не обращать внимания. Пусть ворчит и ругается, зато встанет на ноги быстрее.
- Не потерялся, - обреченно вздыхает Тарасов, нехотя открывая глаза. - Тебе какая разница? Спасибо за лекарства, я дальше разберусь. Я, может, вообще на еду смотреть не могу еще с незабываемого пирога твоей мамочки.
- Дался вам это пирог, - обиженно бурчит Валера. - Он вкусный, между прочим. У мамы все вкусное.
Он растерянно мнется, сжимая в руках лекарства. Тарасов спасибо сказал, уже хороший знак. Можно наглеть дальше.
- Я могу вам поесть приготовить. Я умею. Можно?
- Знал бы я, сколько проблем с тобой, навечно бы в Чебаркуле оставил.
У Харламова Чебаркуль вообще больная тема, Валера тут же опускает голову, почти втягивая в плечи, произносит совсем тихо:
- Я вам мешаюсь, да? Я уйду. Только лекарства-то все равно надо после еды, а вы сам даже стоять нормально не можете. Я же вижу.
- Могу я или не могу - это дело мое, - снова хмурится Тарасов. - А что я не сильно этому рад, с первого взгляда видно было, или ты у нас непонятливый такой?
Валера почти взрывается:
- Я вообще дурак. Непонятливый и самоуверенный!
Он разворачивается, хлопает дверью спальни. Но не уходит, только направляется на кухню, судорожно вспоминая, что вообще ел на его глазах Тарасов. Самое простое и удобное - картошка. Желательно пюре. У него вон горло болит, может ему и есть больно будет.
Харламов уже сам не особо понимает, какого черта он так переживает за тренера, но бросать его одного он не собирается. Даже если ему тут, мягко говоря, не рады. Возвращается он с тарелкой пюре. Отдельно чай, отдельно молоко, на выбор. Хлеб даже.
- Вы такое едите, я помню, - бурчит Валера все еще обиженно. - Вот ешьте давайте. А потом лекарство. И да, можете не уточнять. Я вредный, назойливый и непонятливый, я помню.
- Я тебе еще подобных "комплиментов" придумаю, не волнуйся, - Тарасов мрачно смотрит на еду. - Слушай, давай ты меня с ложечки кормить не будешь, а? Я тебе уже не один раз повторял, что тебя тут не ждали, иди вон в больницу работать, раз душа так болит за чье-то здоровье.
- Да понял я уже, понял, - Валера пододвигает поднос ближе. - Сами поедите, не маленький. И душа у меня только за вас болит, елки-палки. Хватит ворчать, что вы как дед старый. Ешьте, а потом лекарство.
Он улыбается вдруг, добавляет весело:
- Могу еще горчичники поставить. Хотите?
- Я, может, и есть дед старый, - усмехается Тарасов, со вздохом забирая у Валеры тарелку с с картошкой. - Ну все, все, успокойся, съем я пюре твое и лекарства выпью, так-то ты меня в покое оставишь?
Валера только улыбается шире, неожиданно весело:
- Это вы горчичников испугались, да? А насчет "оставить в покое" я подумаю.
У Харламова моментально меняется настроение. Прямо радуется, что Тарасов уже не так ворчит.
- Там еще апельсины есть. И сладости какие-то, не знаю, едите вы такое или нет
- Идею с апельсинами у девочки своей подхватил? - фыркает Тарасов, доедая картошку, отставляет пустую тарелку на тумбочку. - А сладости я никакие не ем, так что, увы, все твои старания бессмысленны.
- Старания все равно не мои, - фыркает Харламов, подхватывая тарелку и благополучно пропуская упоминание про "девочку". Тот период вообще не очень хочется вспоминать. - Я сейчас...
Он уходит, возвращается уже с лекарствами.
- Вот это пить, это потом, часа так через два, - а сам уже жует мамино печенье, не пропадать же добру.
- Харламов, слушай, бросай хоккей, иди во врачи, а? И мне нервотрепки меньше, и ты вон найдешь, куда свое бесконечное желание заботиться деть, - ворчит Тарасов, разглядывая таблетки, сиропы, капли самые разные. - Ну все, теперь твоя миссия выполнена? Иди уже отсюда.
- Не дождетесь, - снова почти обиженно ворчит Харламов. - Не уйду из хоккея. А от вас уйду. Только вы лекарство выпейте при мне. И пообещайте, что поспите. Вам надо.
Он уже сам боится своей наглости, но надо же идти до конца теперь.
- Что ж ты так, может, мир гениального врача теряет, - хмыкает Тарасов, но лекарства все выпивает. - Теперь все? Обещаю, что усну, как только твоя наглая морда перестанет мне глаза мозолить.
- Хорошо-хорошо, удовлетворенно кивает Харламов. - Я ухожу. Дверь захлопну, не вставайте.
Он даже не прощается толком, уходит из спальни, выходит в прихожую. Дверью действительно хлопает, но только для вида. На цыпочках пробирается в соседнюю комнатку, устраивается на диване, обещая себе, что уйдет, как только убедится, что Тарасов уснул.
Валера укладывается на диване, рассматривая обстановку комнаты. И глаза почему-то жутко слипаются, он и сам не замечает, как вырубается на диване, сворачиваясь в клубок.

Тарасов выдыхает облегченно, слыша, как хлопает входная дверь. Наконец-то - тишина и спокойствие, и не лезет он со своей заботой. Глупый еще и маленький, совсем не понимает, когда и что можно - а когда и с кем - нельзя. И что ему же проще будет и жить, и тренироваться, и играть - не видя в тренере живого человека. И уж тем более к нему не привязываясь.
Через какое-то время он действительно проваливается в сон - видимо, действуют таблетки, но долго проспать не получается. Едва-едва стемнеть успело - и пары часов не прошло, как Тарасов просыпается снова, в горле сухо, как в пустыне, и немедленно необходимо хоть стакан воды выпить. Голова еще кружится, но уже не настолько, не до потери сознания.
А в гостиной обнаруживается Харламов, спящий сном младенца - вот только этого еще не хватало.
- Баран упрямый, - тихонько вздыхает Тарасов, достает из шкафа теплый плед - будить этого идиота сейчас только к очередной ссоре, пусть уж поспит, а потом уйдет сам. И улыбается даже во сне, наверное, снится ему что-нибудь светлое и теплое, - неудивительно, почему на эту самую улыбку ведутся такие толпы далеких от хоккея фанаток. Челка чуть взъерошенная, ресницы пушистые - ну просто как картинка из книги детской.
Тарасов мотает головой, отбрасывая эти мысли, словно наваждение, и быстро укрывает спящего Харламова пледом, чтобы не замерз - в квартире не особенно тепло.
А Харламову снится тренер. Он укутан в колючий шарф, ругается хриплым голосом, прогоняет все время. Валера во сне сжимается в клубок под пледом, бурчит сквозь сон:
- Не уйду... никуда не уйду...
- Да куда ты уйдешь, разве ж прогонишь упрямца такого... - обреченно вздыхает Тарасов, невольно улыбаясь, еще раз поправляет плед и уходит обратно в спальню - у самого глаза слипаются, да и, может, станет чуть полегче.
Валера просыпается, когда на улице уже стемнело. Мысленно ругается. Обнаруживает вдруг, что укрыт пледом, это получается Тарасов вставал, позаботился. С чего бы вдруг?
Харламов поднимается, аккуратно складывает плед. Тихонько заглядывает в спальню. Тарасов спит, кутаясь в одеяло, хмурясь даже во сне. Валера качает головой, подходит ближе зачем-то, осторожно касается рукой лба, температуры вроде нет сейчас.
Он так и садится на пол у кровати, ловля себя на том, что на вот такого тренера приятно смотреть. И вообще так хорошо и спокойно.
Тарасов резко открывает глаза, смотрит растерянно как-то. И шепчет тихо:
- Валера?
- Тшш... спите-спите, - почему-то так же тихо отзывается Харламов. Утыкается лбом в кровать и добавляет шепотом. - Только не прогоняйте...
Уходить дико не хочется. Вот только не сейчас.
Тарасов молчит, только улыбается краем губ, и чуть поправляет сползшее одеяло. Валера осторожно поднимает голову. Кажется, прогонять его и не собираются. Он робко так улыбается, опускает подбородок на кровать, с такой теплотой глядя на Тарасова. Пусть спит, правда. Он такой трогательный, когда вот такой тихий и сонный.
Несколько секунд они так и смотрят - глаза в глаза, а потом Тарасов прикрывает глаза, не спит еще точно, дыхание слишком неспокойное. Валера сидит, смотрит на тренера, рассеянно поглаживая край кровати. Дожидается, пока действительно уснет. И еще сидит, черт знает, сколько времени. Потом поднимается, уходит на кухню. Тихо, стараясь не шуметь моет посуду. Пишет записку "Рецепт чая это совсем просто, вы знаете. Лекарство пить три раза в день, там написано. После еды. Я к вам еще зайду, не надейтесь, что избавились."
Записку оставляет на тумбочке, там же стакан воды, какой-то сироп от горла. И зачем-то снова осторожно касается Тарасова, лба, темных волос, щеки. Отдергивает руку, уходит быстро, но тихо. Осторожно прикрывая дверь. Завтра он еще вернется, теперь уж Тарасов его точно не прогонит.

Просыпается Тарасов ранним-ранним утром - ежится от холода и натягивает одеяло до подбородка, позволяя себе еще несколько минут в тишине.
Вставать приходится, банальный прием лекарств не отменял никто. На тумбочке записка - Тарасов щурится, без очков читать не особенно удобно, но почерк у Харламова разборчивый.
Вот же упрямый, с этой заботой своей, да вообще со всем.
Но почему-то невозможно не улыбнуться, представив себе, как он в следующий раз притащится с очередными апельсинами, или что еще там придумает. И ведь он вернется, обязательно вернется.

@темы: фики, PG-13