ЛГБТ-сообщество Советского Союза
Автор: Moura.
Название: Variola vera.
Тип: RPF, намёк на RPS.
Пейринг: ДК/УМ, непрямой ОМ/ДК.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Посвящение: Tommy_Wiksen ко Дню Рождения. С любовь и всяческой нежностью.
Примечание: автор отчего-то давно не любит Юлию Снигирь, но с недавних пор любит Урсулу (которую органически не может называть Уршулой) и отп. Ещё у автора и адресата этого безобразия есть общий фанон с Урсулой - ласковым и мудрым психотерапевтом.
{read}
Всё заканчивается, не начавшись, и Данила неровно выдыхает воздух - толчками, порциями; растирает ладонями лицо. Она садится на постели, оборачивается через плечо. Он не может видеть сквозь плотно сомкнутые веки и маску рук, но знает, как она смотрит - с серьёзной, нежной жалостью, не способной даже - да-же - унизить.
Урсула медленно протягивает руку в сторону, цепляет кончиками пальцев собственную черную водолазку, одним рукавом свесившуюся на пол - пять минут назад он сам отбросил тряпичный ком в сторону, и светло-золотое облако её волос взмыло, и она тряхнула головой, которую он тут же обнял ладонями, чтобы целовать, не останавливаясь, бледно-розовые губы. Чернильное кружево на её коже, прозрачной, будто китайский фарфор, уже цеплялось к пальцам, когда она вдруг сжала его плечи - тонкие пальцы, острые ногти - и, отвернувшись, негромко сказала: «Это делается не так».
Она надевает водолазку, приглаживает растрепавшиеся волосы, снова поворачивает голову.
— Даня, - голос тихий, ровный, - Даня, не так. - И она тянется к нему, чтобы коснуться руки. - Я ведь даже не Юля.
— Причем здесь Юля, - бросает он, подаваясь вперёд. Теперь они сидят плечом к плечу, Данила - сцепив замком руки поверх колен, Урсула - рисуя пальцами похожий на иероглифы узор поверх ткани собственных джинсов. Фраза отвратительная, он бросает её в воздух, предчувствуя, как она упадёт на пол - влажно, сочно, разрываясь, как сгнивший плод. Юля - причем, и уж она-то подавно не виновата.
Урсула смотрит так, будто не узнаёт - легкая тень удивления, как ил, оседает на дне её зеленоватых глаз.
— Я знаю, не говори, - бормочет он скороговоркой, - ничего не говори, всё о себе знаю, мудак.
Крылья её носа вздрагивают - она ненавидит подобную лексику. Но потом лишь вздыхает - и мягко, осторожно опускает узкую ладонь ему на затылок.
— Ты - дурачок.
Она пришла просто поговорить, как до сих пор иногда приходит. Приходит заварить чай на его кухне - «Тебя нельзя подпускать к чайному листу ближе, чем на пистолетный выстрел, Данила», провести рукой по полке, на которой собирается серым слоем пуховая пыль, сесть рядом, чтобы сказать: «Расскажи мне, как твои дела». Иногда в такие моменты - это может быть утро, день или вечер - он думает: как так вышло, когда от любви, красным густым вином текшей по венам, они успели перейти к этому - к бесполой дружбе комнатной температуры, к звериной инстинктивной нежности, перебившей всё остальное, к связке в узел, переставший быть Гордиевым (Гордиев - разрубили).
Сегодня она тоже просто пришла - после предварительного звонка, после «У меня твой Гроссман» и «Я не хочу мешать, ты один?». Но на самом деле - и они знают это оба - дело не в великом горьком романе в плотной коричневой обложке и не в его скором отъезде. Урсула - его скорая помощь, но сегодня он, кажется, переборщил с дозировкой в вену.
— Ты ответила, - зачем-то говорит он - глухо, глядя в стелющийся по смятому покрывалу узор.
— Моих прабабушек-полячек сказалась кровь, - прищурившись, чеканно цитирует Урсула; углы её губ дёргаются, будто у гончей, и что-то шальное и острое секундно мелькает в короткой полу-улыбка, полу-усмешке. - Я увлеклась, Даня, я ведь не железная, - шепчет она, пожав плечами. - Может быть, хотела. Давай я буду честной.
— Что тогда...
— Ты - дурачок.
— Ты говорила.
— А ты не расслышал.
— Юля, - мягкое, перекатывающееся по языку имя неожиданно режет губы - и, может быть, так он пытается спросить, почему - нет; он понимает, он всё понимает, конечно же, и когда Урсула уйдёт - с радостью пару-тройку стукнется головой о чугунную чеканку батареи. - Я - мудак.
— Теперь ты повторяешься, - тонко-тонко, мазком по губам, улыбается она - и вдруг молниеносно подаётся к нему, перекрывает вдох, заслоняет свет, толкает - тело ударяется о тело, вминается; заставляет упасть навзничь - спиной в скользкую ткань покрывала в странном узоре (выбирала - Юля). Урсула обхватывает коленями в жесткой джинсе его бедра, прижимается тесно, сладко-горько, стыдно-привычно-жарко, упирается ладонью в грудь, словно хочет продавить рёбра и смять сердце, сбившееся с ритма.
Козловский коротко выдыхает, как от удара поддых, а она уже наклоняется - так же стремительно, и он почти успевает потянуться навстречу её губам, когда она вдруг замирает - её лицо слишком близко, так, что плывёт перед глазами. Решительное, требовательное, со вспыхнувшими на скулах алыми лепестками.
— Хотел меня?
Светлая прядка, выбившаяся из-за уха, перечёркивает её лицо, он тянется убрать, но Урсула резко отворачивает голову. Глаза её темные, как море в шторм.
— Ты хотел меня? - голос бьёт и звенит, и он успевает только начать это:
— А тебе нужно усл... - когда она, качнув бедрами, жмётся ещё ближе. Телу тяжело и жарко, слишком хорошо, почти больно, - ... лы... шать?
Они смотрят на друга десяток слишком долгих, минутами меряемых секунд, и дышат сорвано, как загнанные лошади после финального забега. И она вдруг выдыхает - протяжно, ртом - медленно поднимает руку, оглаживает кончиками пальцев его лицо - от виска до подбородка, наклоняется, целует в щеку - долго, нежно - и шепчет:
— Бедный ты мой.
А потом быстро перекатывается на спину и одним слитным, не улавливаемым глазом, изящным движением спускает ноги с постели и встаёт.
Дежа вю почти сюрреалистическое, почти абсурдное: он снова смотрит ей в спину, обтянутую черным, пока она поправляет волосы. Урсула поднимает с пола его футболку, не глядя кладёт на постель и выходит из комнаты, не обернувшись.
— Что с тобой происходит, Данила, - без вопросительных интонаций спрашивает она, когда он следом возникает на пороге кухни. Урсула разливает по чашкам (не тем, что выбирала Юля) чай. Почти неуловимый запах бергамота и ещё более неуловимый лимонной цедры слоями втекает в воздух. Он уже почти готов сказать «Не знаю, знаю, послушай меня, нет, не спрашивай, спроси точнее, ты знаешь ответ, ты никогда не поверишь в ответ» - выбрать что-то из, когда она продолжает: - «Что с тобой происходит?» - я должна была спросить это давным-давно, но не спрашивала, а теперь поздно.
Вода льётся в чашку, ударяется о тонкое дно. Легкий пар вьётся над.
— Лена.
— Не надо, - она улыбается. - Садись и пей. Только, я тебя умоляю, никакого сахара.
— Это жестоко.
— Это оправданная жестокость.
На дне её глаз - всё ещё ил, непрозрачный, тёмный. Он не уточняет, что именно она имеет в виду.
— Ты сказала: не так. Это делается не так, - на языке - терпкая нота, лимонная кислинка. - Что - это?
— Вытравливается не так, - очень тихо, почти шепотом говорит она, кладёт руки на стол, задумчиво перебирает пальцами по гладкой псевдокаменной столешнице - будто наигрывает на фортепиано неслышимую мелодию. - Ты бы пожалел себя. И Юлю свою пожалей. И меня. И его.
Терпкая нота, кислинка, - вкус оседает на корне языка, густеет, сочнеет, наливается сладковатой гнильцой. Он сглатывает чайный ком с привкусом старой падалицы; вкус поднимается изнутри.
— Ты про что?
— Козловский, - ещё тише продолжает она, - я три года была за тобой замужем. Играю - гораздо дольше. Поэтому знаю, когда не играешь - ты. Ещё я знаю, что не играют в принципе. - И договаривает совсем тихо, одними губами, так, что он читает по движению их: - ты с этим человеком - пропал. Упал, как в колодец падают.
Он вздрагивает - крупно, резко. Очень осторожно ставит чашку на стол - та кажется слишком хрупкой во внезапно отяжелевших руках, спрашивает - голосом внезапно севшим, но не удаётся даже откашляться:
— Ты что говоришь? Ты что... Лена, ты что говоришь?
Морион чужого взгляда - не её - бьет из глубины сознания сразу в каждую клетку мозга, от подкорки до участков, отвечающих за контроль. Морион чужого взгляда - непрозрачно-чёрный, как густой кофе в турецких кофейнях. Морион, полудрагоценный камень, заточенный до состояния бритвы.
Колодезное дно. Блики на поверхности, ловящей свет.
Её-не её взгляд, так похожий на чей-то - он помнит, чей - ещё.
На полке тикают часы - очень мерно, очень ровно. Урсула снова вздыхает - долго, протяжно, так, словно боится выдохнуть разом весь кислород, ничего не оставив в лёгких.
— Я люблю тебя, - спокойно говорит она - и Даниле хочется лечь прямо тут, головой под стол, и сдохнуть, не быть, но она продолжает: - не так, как тогда. Но всё ещё люблю тебя. Что ты собираешься делать?
Ил со дна её глаз поднимается к поверхности, просвечивается солнцем. В её мире с этим что-то можно делать, надо же. Что ж, значит, этот мир гораздо счастливее, чем его.
— Сниматься в очередной вампирской саге для девочек среднего и старшего школьного возраста, - хрип почти уходит, он этим - почти гордится.
— Да-ни-ла! - польский акцент, смазанный щелчок, пробивается, когда она повышает голос - всего на тон.
— Что ты хочешь услышать?
Но она не отвечает, спрашивает сама - после паузы, густой и липкой, как сироп. Слова отдираются от неё с треском:
— Бы-ло?
— Лена!
— Я знаю о тебе слишком многое для того, чтобы это меня смущало. Ты знаешь, что я знаю, и потому это не должно смущать тебя, - она снова поводит плечами. - Это не любопытство, Данила.
— Не было. - Он смотрит в зазор между столом и стеной. - Он не знает, то есть, твою мать, Лен, я не. Не уверен. Он не знает.
Минута - он уверен: досчитывает про себя до шестидесяти - проходит в молчании; она недвижна напротив, эта высокая тонкая женщина с лицом из тех, что прежде вырезали на камеях. А потом Урсула вдруг приподнимается, наклоняется к нему через угол стола, опускает ладонь на затылок, ерошит волосы - ласково - и говорит на ухо звонким шепотом, почти касаясь губами мочки:
— Знает. Об этом - всегда знают.
И он вскидывает голову - быстро, так, что она почти отшатывается, поднимает руки, обхватывая ладонями её талию (почти смыкаются; черная мягкая ткань, горячая кожа под), смотрит снизу вверх.
— Ох, глаза твои... - почти испуганно шепчет она. - Скажи. Имя скажи. Сам. Мне.
Из глубины всё ещё тянет этой сладковатой гибельной терпкостью, неизбывной, въедающейся в слизистую, смешивающейся со слюной. Рта не раскрыть, но он всё-таки пробует, потому что она приказывает-просит - и потому что это тоже инъекция (так прививают - от натуральной оспы - натуральную оспу).
Чужое имя выдавливается им из себя, как гной из воспалённой раны - густо и страшно. Черное и неясно-стыдное, искрящее, как ток, изумительное и пугающее прорывается наружу. Теперь это не только его тайна. Теперь с этим можно жить, потому что в её мире с этим даже что-то делается.
— Никого не вижу больше. Ничего не слышу. Всё замыкается. Юлька - сбежала. Просыпаюсь и думаю: сорвусь к херам, поеду на вокзал; Лена, Лена, что я за, черт, Ле-на...
Урсула, обхватив руками его голову, тянет к себе, наклоняется, целует в волосы.
Данила выдыхает. Ему кажется, что сейчас они совершили какой-то неясный, почти языческий ритуал, и её жар наплывает на него волнами, греет, входит в костную ткань, рубцует, обещает.
Больше не нужно быть с и в ней, чтобы ощущать его.
Больше - нет.
_______________________________
* Variola vera (лат.) - натуральная оспа.
** Моих прабабушек-полячек // Сказалась кровь - цитата из стихотворения Марины Цветаевой «Безумье — и благоразумье...»
*** До Лены сокращено от второго имени актрисы - Магдалена.
URL записи
Название: Variola vera.
Тип: RPF, намёк на RPS.
Пейринг: ДК/УМ, непрямой ОМ/ДК.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Посвящение: Tommy_Wiksen ко Дню Рождения. С любовь и всяческой нежностью.
Примечание: автор отчего-то давно не любит Юлию Снигирь, но с недавних пор любит Урсулу (которую органически не может называть Уршулой) и отп. Ещё у автора и адресата этого безобразия есть общий фанон с Урсулой - ласковым и мудрым психотерапевтом.
{read}
Я требую еще, но не то плечо
Касается меня, а зря...
© Кукрыниксы, Нежность.
Касается меня, а зря...
© Кукрыниксы, Нежность.
Всё заканчивается, не начавшись, и Данила неровно выдыхает воздух - толчками, порциями; растирает ладонями лицо. Она садится на постели, оборачивается через плечо. Он не может видеть сквозь плотно сомкнутые веки и маску рук, но знает, как она смотрит - с серьёзной, нежной жалостью, не способной даже - да-же - унизить.
Урсула медленно протягивает руку в сторону, цепляет кончиками пальцев собственную черную водолазку, одним рукавом свесившуюся на пол - пять минут назад он сам отбросил тряпичный ком в сторону, и светло-золотое облако её волос взмыло, и она тряхнула головой, которую он тут же обнял ладонями, чтобы целовать, не останавливаясь, бледно-розовые губы. Чернильное кружево на её коже, прозрачной, будто китайский фарфор, уже цеплялось к пальцам, когда она вдруг сжала его плечи - тонкие пальцы, острые ногти - и, отвернувшись, негромко сказала: «Это делается не так».
Она надевает водолазку, приглаживает растрепавшиеся волосы, снова поворачивает голову.
— Даня, - голос тихий, ровный, - Даня, не так. - И она тянется к нему, чтобы коснуться руки. - Я ведь даже не Юля.
— Причем здесь Юля, - бросает он, подаваясь вперёд. Теперь они сидят плечом к плечу, Данила - сцепив замком руки поверх колен, Урсула - рисуя пальцами похожий на иероглифы узор поверх ткани собственных джинсов. Фраза отвратительная, он бросает её в воздух, предчувствуя, как она упадёт на пол - влажно, сочно, разрываясь, как сгнивший плод. Юля - причем, и уж она-то подавно не виновата.
Урсула смотрит так, будто не узнаёт - легкая тень удивления, как ил, оседает на дне её зеленоватых глаз.
— Я знаю, не говори, - бормочет он скороговоркой, - ничего не говори, всё о себе знаю, мудак.
Крылья её носа вздрагивают - она ненавидит подобную лексику. Но потом лишь вздыхает - и мягко, осторожно опускает узкую ладонь ему на затылок.
— Ты - дурачок.
Она пришла просто поговорить, как до сих пор иногда приходит. Приходит заварить чай на его кухне - «Тебя нельзя подпускать к чайному листу ближе, чем на пистолетный выстрел, Данила», провести рукой по полке, на которой собирается серым слоем пуховая пыль, сесть рядом, чтобы сказать: «Расскажи мне, как твои дела». Иногда в такие моменты - это может быть утро, день или вечер - он думает: как так вышло, когда от любви, красным густым вином текшей по венам, они успели перейти к этому - к бесполой дружбе комнатной температуры, к звериной инстинктивной нежности, перебившей всё остальное, к связке в узел, переставший быть Гордиевым (Гордиев - разрубили).
Сегодня она тоже просто пришла - после предварительного звонка, после «У меня твой Гроссман» и «Я не хочу мешать, ты один?». Но на самом деле - и они знают это оба - дело не в великом горьком романе в плотной коричневой обложке и не в его скором отъезде. Урсула - его скорая помощь, но сегодня он, кажется, переборщил с дозировкой в вену.
— Ты ответила, - зачем-то говорит он - глухо, глядя в стелющийся по смятому покрывалу узор.
— Моих прабабушек-полячек сказалась кровь, - прищурившись, чеканно цитирует Урсула; углы её губ дёргаются, будто у гончей, и что-то шальное и острое секундно мелькает в короткой полу-улыбка, полу-усмешке. - Я увлеклась, Даня, я ведь не железная, - шепчет она, пожав плечами. - Может быть, хотела. Давай я буду честной.
— Что тогда...
— Ты - дурачок.
— Ты говорила.
— А ты не расслышал.
— Юля, - мягкое, перекатывающееся по языку имя неожиданно режет губы - и, может быть, так он пытается спросить, почему - нет; он понимает, он всё понимает, конечно же, и когда Урсула уйдёт - с радостью пару-тройку стукнется головой о чугунную чеканку батареи. - Я - мудак.
— Теперь ты повторяешься, - тонко-тонко, мазком по губам, улыбается она - и вдруг молниеносно подаётся к нему, перекрывает вдох, заслоняет свет, толкает - тело ударяется о тело, вминается; заставляет упасть навзничь - спиной в скользкую ткань покрывала в странном узоре (выбирала - Юля). Урсула обхватывает коленями в жесткой джинсе его бедра, прижимается тесно, сладко-горько, стыдно-привычно-жарко, упирается ладонью в грудь, словно хочет продавить рёбра и смять сердце, сбившееся с ритма.
Козловский коротко выдыхает, как от удара поддых, а она уже наклоняется - так же стремительно, и он почти успевает потянуться навстречу её губам, когда она вдруг замирает - её лицо слишком близко, так, что плывёт перед глазами. Решительное, требовательное, со вспыхнувшими на скулах алыми лепестками.
— Хотел меня?
Светлая прядка, выбившаяся из-за уха, перечёркивает её лицо, он тянется убрать, но Урсула резко отворачивает голову. Глаза её темные, как море в шторм.
— Ты хотел меня? - голос бьёт и звенит, и он успевает только начать это:
— А тебе нужно усл... - когда она, качнув бедрами, жмётся ещё ближе. Телу тяжело и жарко, слишком хорошо, почти больно, - ... лы... шать?
Они смотрят на друга десяток слишком долгих, минутами меряемых секунд, и дышат сорвано, как загнанные лошади после финального забега. И она вдруг выдыхает - протяжно, ртом - медленно поднимает руку, оглаживает кончиками пальцев его лицо - от виска до подбородка, наклоняется, целует в щеку - долго, нежно - и шепчет:
— Бедный ты мой.
А потом быстро перекатывается на спину и одним слитным, не улавливаемым глазом, изящным движением спускает ноги с постели и встаёт.
Дежа вю почти сюрреалистическое, почти абсурдное: он снова смотрит ей в спину, обтянутую черным, пока она поправляет волосы. Урсула поднимает с пола его футболку, не глядя кладёт на постель и выходит из комнаты, не обернувшись.
— Что с тобой происходит, Данила, - без вопросительных интонаций спрашивает она, когда он следом возникает на пороге кухни. Урсула разливает по чашкам (не тем, что выбирала Юля) чай. Почти неуловимый запах бергамота и ещё более неуловимый лимонной цедры слоями втекает в воздух. Он уже почти готов сказать «Не знаю, знаю, послушай меня, нет, не спрашивай, спроси точнее, ты знаешь ответ, ты никогда не поверишь в ответ» - выбрать что-то из, когда она продолжает: - «Что с тобой происходит?» - я должна была спросить это давным-давно, но не спрашивала, а теперь поздно.
Вода льётся в чашку, ударяется о тонкое дно. Легкий пар вьётся над.
— Лена.
— Не надо, - она улыбается. - Садись и пей. Только, я тебя умоляю, никакого сахара.
— Это жестоко.
— Это оправданная жестокость.
На дне её глаз - всё ещё ил, непрозрачный, тёмный. Он не уточняет, что именно она имеет в виду.
— Ты сказала: не так. Это делается не так, - на языке - терпкая нота, лимонная кислинка. - Что - это?
— Вытравливается не так, - очень тихо, почти шепотом говорит она, кладёт руки на стол, задумчиво перебирает пальцами по гладкой псевдокаменной столешнице - будто наигрывает на фортепиано неслышимую мелодию. - Ты бы пожалел себя. И Юлю свою пожалей. И меня. И его.
Терпкая нота, кислинка, - вкус оседает на корне языка, густеет, сочнеет, наливается сладковатой гнильцой. Он сглатывает чайный ком с привкусом старой падалицы; вкус поднимается изнутри.
— Ты про что?
— Козловский, - ещё тише продолжает она, - я три года была за тобой замужем. Играю - гораздо дольше. Поэтому знаю, когда не играешь - ты. Ещё я знаю, что не играют в принципе. - И договаривает совсем тихо, одними губами, так, что он читает по движению их: - ты с этим человеком - пропал. Упал, как в колодец падают.
Он вздрагивает - крупно, резко. Очень осторожно ставит чашку на стол - та кажется слишком хрупкой во внезапно отяжелевших руках, спрашивает - голосом внезапно севшим, но не удаётся даже откашляться:
— Ты что говоришь? Ты что... Лена, ты что говоришь?
Морион чужого взгляда - не её - бьет из глубины сознания сразу в каждую клетку мозга, от подкорки до участков, отвечающих за контроль. Морион чужого взгляда - непрозрачно-чёрный, как густой кофе в турецких кофейнях. Морион, полудрагоценный камень, заточенный до состояния бритвы.
Колодезное дно. Блики на поверхности, ловящей свет.
Её-не её взгляд, так похожий на чей-то - он помнит, чей - ещё.
На полке тикают часы - очень мерно, очень ровно. Урсула снова вздыхает - долго, протяжно, так, словно боится выдохнуть разом весь кислород, ничего не оставив в лёгких.
— Я люблю тебя, - спокойно говорит она - и Даниле хочется лечь прямо тут, головой под стол, и сдохнуть, не быть, но она продолжает: - не так, как тогда. Но всё ещё люблю тебя. Что ты собираешься делать?
Ил со дна её глаз поднимается к поверхности, просвечивается солнцем. В её мире с этим что-то можно делать, надо же. Что ж, значит, этот мир гораздо счастливее, чем его.
— Сниматься в очередной вампирской саге для девочек среднего и старшего школьного возраста, - хрип почти уходит, он этим - почти гордится.
— Да-ни-ла! - польский акцент, смазанный щелчок, пробивается, когда она повышает голос - всего на тон.
— Что ты хочешь услышать?
Но она не отвечает, спрашивает сама - после паузы, густой и липкой, как сироп. Слова отдираются от неё с треском:
— Бы-ло?
— Лена!
— Я знаю о тебе слишком многое для того, чтобы это меня смущало. Ты знаешь, что я знаю, и потому это не должно смущать тебя, - она снова поводит плечами. - Это не любопытство, Данила.
— Не было. - Он смотрит в зазор между столом и стеной. - Он не знает, то есть, твою мать, Лен, я не. Не уверен. Он не знает.
Минута - он уверен: досчитывает про себя до шестидесяти - проходит в молчании; она недвижна напротив, эта высокая тонкая женщина с лицом из тех, что прежде вырезали на камеях. А потом Урсула вдруг приподнимается, наклоняется к нему через угол стола, опускает ладонь на затылок, ерошит волосы - ласково - и говорит на ухо звонким шепотом, почти касаясь губами мочки:
— Знает. Об этом - всегда знают.
И он вскидывает голову - быстро, так, что она почти отшатывается, поднимает руки, обхватывая ладонями её талию (почти смыкаются; черная мягкая ткань, горячая кожа под), смотрит снизу вверх.
— Ох, глаза твои... - почти испуганно шепчет она. - Скажи. Имя скажи. Сам. Мне.
Из глубины всё ещё тянет этой сладковатой гибельной терпкостью, неизбывной, въедающейся в слизистую, смешивающейся со слюной. Рта не раскрыть, но он всё-таки пробует, потому что она приказывает-просит - и потому что это тоже инъекция (так прививают - от натуральной оспы - натуральную оспу).
Чужое имя выдавливается им из себя, как гной из воспалённой раны - густо и страшно. Черное и неясно-стыдное, искрящее, как ток, изумительное и пугающее прорывается наружу. Теперь это не только его тайна. Теперь с этим можно жить, потому что в её мире с этим даже что-то делается.
— Никого не вижу больше. Ничего не слышу. Всё замыкается. Юлька - сбежала. Просыпаюсь и думаю: сорвусь к херам, поеду на вокзал; Лена, Лена, что я за, черт, Ле-на...
Урсула, обхватив руками его голову, тянет к себе, наклоняется, целует в волосы.
Данила выдыхает. Ему кажется, что сейчас они совершили какой-то неясный, почти языческий ритуал, и её жар наплывает на него волнами, греет, входит в костную ткань, рубцует, обещает.
Больше не нужно быть с и в ней, чтобы ощущать его.
Больше - нет.
_______________________________
* Variola vera (лат.) - натуральная оспа.
** Моих прабабушек-полячек // Сказалась кровь - цитата из стихотворения Марины Цветаевой «Безумье — и благоразумье...»
*** До Лены сокращено от второго имени актрисы - Магдалена.
URL записи
@темы: Меньшиков/Козловский, PG-13
-
-
24.05.2013 в 14:24Мне тоже нравится Урсула (жаль, что они расстались...) и не нравится Юлия (вроде прекрасная девушка, но... вот не нравится, и все тут).
Финал прямо до мурашек
-
-
24.05.2013 в 14:33И всё должно же быть хорошо, что вы; ведь в её вселенной (в отличие от его) с этим что-то делается, так что - с таким другом рядом Данила прорвётся).
Ооо, жму вашу руку! В Юлии меня некоторые вещи сквикают внешне. Видела я её только в первом Обитаемом острове - и она меня совершенно не цепанула как актриса, скорее наоборот. Так что всё с давних пор было предрешено. А Урсула собрала в себе всё лучшее - внешний типаж, польскую кровь (это мой человеко-фетиш), брак, в конце концов. О эти внезапные любимые женщины в слэшных отп)).
-
-
24.05.2013 в 14:45Кстати, мне почему-то всегда нравится, когда о своих бывших хорошо говорят. А Данила об Урсуле отзывается невероятно нежно и практически с любовью))
-
-
24.05.2013 в 14:50Это, конечно, да *вздох*.
Опустим завесу жалости над фандомной мечтой о его совместном счастье с ОЕВот да-да-да. Отзывы о бывших - вообще качественный показатель того, что собой представляет человек. И у Урсулы тоже было прекрасное, когда её спросили об отношениях Козловского со Снигирь: «У нас была большая любовь, но пытаться снова мы не станем, теперь у каждого своя дорога» - или как-то так; очень сдержанно, дипломатично).
-
-
24.05.2013 в 15:11Я мечтатель и фантазер, но не до такой степени
Всегда грустно, когда такая вот большая любовь все-таки заканчивается( Ничего вечного нет