Из закромов фильмографии ОЕ)))

[Helen Hellish]

Пропаганда гомосексуальности в СССР)))))

ЗЫ: После этого фильма я зауважала лирику вагантов)))))

@темы: другие роли: Меньшиков

---

арт: Олег&Данила

[Allita]

Oleg vs Danila by ~Udavo4ka on deviantART

Как-то так. Возможно, обоина не закончена, я так и не придумала что на ней написать.

@темы: Меньшиков/Козловский, арт и графика

---

[Чудик]

Фандом: Легенда 17/AU

@темы: арт и графика

---

арты: Легенда № 17, Данила Козловский, Олег Меньшиков

[Allita]

Danila Kozlovsky by ~Udavo4ka on deviantART

Oleg Menshikov by ~Udavo4ka on deviantART

Legenda 17 by ~Udavo4ka on deviantART

Legenda17 by ~Udavo4ka on deviantART

@темы: Козловский, Меньшиков, арт и графика

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

14.05.2013 в 23:57

Пишет  Миссис Малфой:

Я тут в приватных разговорах говорила, что не хочу по ним АУ.
НУ КАК ЖЕ, конечно. Вопрос времени.

+1

или так: .. вообще, из этого бы коллаж сделать.











И вынесла мозг мафиози-фотосессия Козловского - vampireacademydaily.gallery.ru/watch?a=bCYh-jKU...



А Меньшикова - в роли крестного отца, да. Все еще нежно люблю мафия-АУ в любом фэндоме.
... а теперь представьте Гусева в костюме и с пулетом на перевес. *пустила слюни*
... или вот "я не предавал вас".

@темы: фото, идеи, Меньшиков/Козловский

---

[Moura]

Невинный не арт даже; так, капсовое рукоблудие.

@темы: арт и графика

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Lilee
Название: Это мечта всей моей жизни.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG-13 (наверное).
Размер: 1 260 слов.
Примечание: Я не понимаю, как это получилось и полагаю, что все там не в характере. И еще, фик написан под влиянием фанфиков Моры, так что местами возможен плагиат.
Посвящение: котфанду!

читать (читать ли?) дальше

Резкое движение отзывается болью, и Валера останавливается, опираясь на кованое ограждение клумбы.
«Тебе не больно, Харламов»
Он улыбается, прикрывая глаза. Перетерпеть.
Врач говорил, что по возвращению с суперсерии нужно долго лечить ногу, но Валера не мог, просто не мог остаться лежать дома и ждать. В конце концов, он понимал, что не дождется, и потребовалось немного времени, чтобы мальчишеская нетерпеливость победила наконец здравый смысл.
- Хар-рламов, - раздается за спиной знакомое и почти родное.
- Анатольвладимирович!
Он забыл про ногу и, резко развернувшись, сделал два стремительных шага навстречу Тарасову. Замер в неуверенности - можно обнять? Нельзя? В аэропорту он об этом не думал, но сейчас эта мысль тормозила. На самом деле, конечно, не эта мысль, а то, что за ней пряталось, жгучее и неуемное, которое заставило его прийти сегодня к дому Тарасова.
- Ну, боишься что ли, герой?
Тарасов улыбается, обнимает порывисто и почти по-отечески. Поджимает губы, пока Валера не видит.
Пока этот мальчишка не видит, как у него сердце вырывается - "Победил, отвоевал, привез победу".
Ему?
- Анатольвладимирович!
И замолкает, прижимается, как котенок, которого на день заперли одного.
-Валера, Валера...
Улыбается по-доброму, спокойно, не разжимая объятий.
Стоят так несколько минут, и Харламов молчит, не знает, как сформулировать, выплеснуть, чтобы было уместно и точно. Не получается. Молчит. В груди ворочается все то же жгучее безумие, мешает сосредоточиться и заговорить. Жить мешает.
- Ты ко мне что ли? – Тарасов спрашивает спокойно, почти равнодушно, и со стороны совсем не видно, как он относится к происходящему.
- Хотел. Если можно, - запинается Харламов.
Смотрит вниз, взгляда не поднимает, боится выдать себя глазами, движениями, походкой. Чувствует себя голым, не просто без одежды, а будто даже кожу сняли, и каждый контакт – касание или взгляд – болью отдается, обжигающей, невыносимой.
Тарасов только кивает в сторону подъезда и идет, не глядя на Валеру, но тот понимает - как на льду - чего Тарасов ждет от него, и плетется следом. Боль под коленом возвращается, но Валера только стискивает зубы, даже шаг не сбавляет.
«Тебе не больно, Харламов»
Поднимается по лестнице следом за тренером, облокачивается на перила, пока тот открывает дверь и, уже расслабившись, слишком сильно опирается на больную ногу, почти падает, механически хватая Тарасова за плечо.
В глазах искры, руку отдергивает резко, стремительно, но Тарасов уже успел обернуться и покачать головой.
- Валера.
Валере не хватает воздуха, он смотрит затравленно, потом и вовсе отводит взгляд.
- Зачем пришел?
Голос Тарасова стал суше и холоднее. Все равно проходит вглубь квартиры, приглашая двигаться следом, но не поддерживает, и Харламов опирается на стену, чтобы лишний раз не нагружать ногу.
- Хотел... не знаю... Хотел вас увидеть.
Валера прячет глаза – боится. Он все еще абсолютно голый, все еще помнит, что выдает себя каждым вздохом, словом, взглядом или жестом, но все равно говорит, потому что тренер выжидающе смотрит. Не дает промолчать.
- Без вас бы... Я бы не смог, я...
- Глупости не говори.
Голос Тарасова резкий, со стальными нотками.
Валера не понимает – просто не может понять, уложить это в голове – что Тарасова пугают его речи, до дрожи пугают, так, что он вынужден напрягать спину, вытягивать струной – чтобы ни один мускул не дрогнул.
- Но я же правду... – снова вырывается у Харламова, и он готов откусить себе язык за эту несдержанность, эту детскость, которой, казалось, давно уже не было в нем.
- Сядь.
Валера опускается на жесткий табурет, и Тарасов ставит перед ним вазу с печеньем, отворачивается, зажигает огонь под чайником. Спичка загорается с третьей попытки, и Валера хмурится, наблюдая за этим.
Собирается с мыслями, глядя на синие огоньки под чайником, и решается, потопить себя, скорее всего все испортить, наговорив ерунды, но держать ее в себе выше его сил. Выше его самого, и он сдается.
- Я понял, это не мне решать, - снова говорит, на этот раз увереннее.
- Что?
Тарасов разворачивается, тушит спичку и бросает ее в ведро.
- Да я там, в Канаде, играю и стоп себе думаю, не дурак ли я? Вы же всё... Вы же говорили - мечта всей жизни. Не имели мы права проигрывать.
Тарасов хотел было оборвать его, но неожиданно даже для себя смолчал. Значит, правда ему победу привез. Мальчишка.
- Валера...
Харламов поднимает голову и смотрит обнадежено, почти по-детски, и это отрезвляет Тарасова моментально.
- Чай пей.
- Анатолий Владимирович... Я же не только это. Я другое сказать хотел.
- Ну, что у тебя там еще, Харламов?
Он садится почему-то не напротив, а рядом, и на какое-то мгновение Валера чувствует его колено, и в который раз за этот вечер забывает, как дышать.
- Вы... Я, Анатолий Владимирович... Вы мне жизнь спасли. Изменили.
- Перестань.
Тарасов отмахивается с обычной интонацией, но что-то сжимается у него внутри от Валериного тона. И мысли в голову лезут – страшные, желанные. Скорее страшные.
«Мальчишка, нет, не смей. Не вздумай. Не бывает. Ну, не мучай меня".
Тарасов знает, что Валера молод и перспективен. Он по-юношески может натворить ерунды, наболтать глупостей, и это ничего не будет значить, ничего не изменит для Валеры, но ему, Тарасову, это снесет всё под корень, до основания, ничего не оставит.
Тарасов знает, что так будет. Он слишком давно и точно знает это.
- Нога как? - бросает он небрежно, для поддержания разговора, а самому кажется, что поспешность его выдает.
Но нет.
Валера слишком погружен в свое, он почти не запоминает услышанного, и вопрос будто проходит мимо. Он не отвечает. Смотрит на Тарасова и понимает, что глупость, и нельзя, и зря пришел, но оно все рвется наружу, и почти нет сил остановиться.
Он поднимается, все еще не зная, будет ли говорить. Боль в ноге подкашивает. Вновь невольно – невольно ли? – опирается на Тарасова. Одной рукой – в бедро.
Замирает. Прострел, электричество. Забывает про ногу тут же, рвано выдыхает и смотрит в глаза.
Тарасов знает, что это конец.
Мальчишка, разбитый во всех смыслах мальчишка. И, может быть, у него и в мыслях не было, а он, Тарасов, сейчас сломает все, что выстраивал годами. Но эта рука на бедре, и «вы говорили – мечта всей жизни», и «хотел вас увидеть», и эта идиотская призрачная надежда, которая не по возрасту и не по статусу, которую надо было удавить на корню, но он смалодушничал, не смог, и теперь все непременно обернется крахом, если не оттолкнуть, не привести в чувство.
Но оттолкнуть нет сил, а где-то в глубине, нутром чует, что не из-за колена, что специально.
И знает, что не содержится, что нет сил больше, а Харламов, вместо того, чтобы, как нормальный человек, отдернуть руку, сдвигает ее вверх, к поясу тарасовских брюк и замирает, ошарашенный, опьяненный своей смелостью.
- Ты что делаешь? Ты чего творишь, Валера?
Харламов вскакивает мгновенно, но у дверей мешкает, и Тарасов догоняет его в три шага.
Хватает за плечо и разворачивает к себе, резко и не давая возможности двинуться с места.
- Ну?
Смотрит пристально, по-тренерски, и Валера сжимается от неловкости и страха. Испортил. Все испортил.
- Не хочу все испортить, - он буквально выдавливает эти слова. – Не хотел.
- Уже испортил, Валера.
Тарасов притягивает его к себе, и Валера как в тумане ощущает прикосновение его губ к шее.
Потом ощущение пропадает, будто развеялся мираж, как ботинком по отражению в луже. Харламов открывает глаза (когда только успел закрыть?) и смотрит. Просто смотрит, ничего не говорит.
- Так хочешь? – почти со злостью спрашивает Тарасов. – Ты же погубишь, нас обоих погубишь, Ва-ле-ра. Ты понимаешь вообще?
Отвечает отчаянно, искренне, как правда думает и знает:
- Это мечта всей моей жизни, - голос Харламова почти не дрогнул, он несколько раз моргнул, пытаясь сосредоточиться.
Это погубит их обоих, это вырвет с корнем обе их устоявшиеся жизни, и потом, когда придется всё с нуля, Тарасову будет в миллиард раз сложнее.
Сейчас для них обоих правильна эта эгоистичность.
Валера сам припадает губами к тарасовскому лбу, обнимает, и все равно, что будет потом.

@темы: фики, PG-13

---

[Миссис Малфой]

Пишет вам админ сообщества Сообщество все еще практически в закрытом состоянии, ждем баннеров-аватаров от дизайнера.
Но. Есть список того, что хорошо было бы увидеть в сообществе, и тут я поняла, что времени все найти самой - не хватит.

Перепост фиков-клипов - это я сама, а вот на что добровольцы нужны:
1. Подборка цитат из интервью (с пруфлинками) где Козловский или Меньшиков высказываются друг о друге, где о них говорит Лебедев и тд и тп.
2. Подборка вообще всех интервью Козловского и Меньшикова на тему Легенды №17
3. Пикспам РПС-фото
4. Пикспамы Меньшикова и Козловского - в отдельности
5. Хорошо бы сделать сборный пост идей, обсуждаемых в разных комментариях по дайри - просто цитатами комментариев, как-нибудь разделив на темы идей.
6. Подборка всяких исторических хроник-фактов про Тарасова и Харламова (которые могут быть отнесены и к реальности фильма).

.. еще что-то?

Если кто готов взяться за что-то - отмечайтесь в комментах)

запись создана: 13.05.2013 в 18:01

@темы: админское

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

13.05.2013 в 15:47

Пишет  Fenrira Grey:

Веселее, вы в хоккее!
Халтура дичайшая.
День на нарезку, день на монтаж, ночь на покраску.
Но не могу, ВШТЫРИЛО.

@темы: клипы

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: чукча  аландр, что уж тут
Название: ты тут короче постой и стоп себе подумай без названия
Жанр: недо-пре-слэш, рпс, недоюстовая хрень
Пейринг: почти ОМ/ДК
Размер: драббл
Примечания: лучи любви  Narcissa_Malfoy за толчок в нужную сторону - от заявки не осталось почти совсем ничего, ну праститибылвзволнован

немного о случайных встречах

Данила никогда не считал себя фаталистом - случилось и случилось, в жизни бывают случайные встречи. Все к лучшему. Но к лучшему ли - сейчас?
- Вы же не курите? - наконец решается спросить, даже не оборачиваясь. Май, воздух удивительно свежий и прохладный, едва ощутимый ветер треплет волосы, снова и снова заставляя его убирать с глаз слишком отросшую челку. Ночной Питер - сказка.
- Ты тоже бросил, - пожимает плечами Олег, голос у него тихий, непривычно, почти пугающе мягкий.
Они стоят на улице рядом с рестораном, и, наверное, Юля его уже ждет и потом, может, спросит, зачем он отходил - он действительно бросил, уже почти год как. Или не спросит. Сам себе объяснить, зачем он вышел на улицу, едва заметив, как Меньшиков поднимается из-за своего столика, Данила не может. Наверное, со стороны это выглядело глупо.
- Так зачем мы здесь? - голос чуть нервный, почти незаметно, но кто бы сомневался, что Меньшиков прекрасно разбирается даже в мельчайших изменениях интонаций - опыт, профессия, народный артист, все правильно. Козловский чудом не вздрагивает, краем уха улавливая, как Олег едва слышно хмыкает. Данила не смотрит, изо всех сил заставляет себя не смотреть, и это, пожалуй, тоже - глупо сверх меры.
- Ты мне скажи.
Да и зачем оборачиваться - если Козловский может представить себе эту легкую улыбку - уголком губ. В прошлом году этой улыбки было слишком много. Они не виделись - Даня судорожно считает в уме - около нескольких месяцев. И за эти месяцы - ни одного спокойного дня, ни одного спокойного вечера, даже самого тихого, самого домашнего. Потому что прикрыть глаза - и легкая улыбка, завораживающе темные глаза - на внутренней стороне век.
- Вас там ждут, - он прерывисто вздыхает, в очередной раз отводит с глаз челку и жмурится - все равно Меньшиков не увидит. О том, что его самого там ждут - тоже, он почему-то перестает помнить.
- Подождут, - Олег, кажется, непрошибаем, словно каменный истукан, это не равнодушие, нет - спокойная уверенность, и в чем эта уверенность, просто так не угадаешь.
«Да он издевается на нами», - всплывает в голове давно заученное, давно отыгранное, но забыть - не получается. В самом деле - словно издевается.
Это, пожалуй, самое нелепое, что может случиться в его жизни - стоять тут, не оборачиваться и молчать. Одного ждет любимая девушка, другого… Данила прекрасно знает имя, но вспоминать не хочет.
- А что вы тут…
- Отдыхаю. Я тоже имею право отдыхать, - Меньшиков не дает ему договорить, словно мысли читает. Нет, господи, пускай не читает, у него сейчас такое в мыслях творится, что он и сам-то разобраться не может.
Сейчас стоит спросить - определенно стоит - почему именно здесь, зачем он стоит тут с Данилой, пора бы уже обернуться, в конце концов. Но вместо этого Козловский мотает головой - и словно назло самому себе произносит:
- Думаю, нам лучше вернуться.
- Как знаешь, - разворачиваясь, Даня боковым зрением ловит эту улыбку самым уголком губ.
В ресторане душно, играет негромкая скрипичная музыка, Юля откровенно скучает - теребит темную прядку и то и дело оглядывается на дверь.
- Прости, - Данила виновато улыбается и больше всего сейчас надеется, что не последует никаких расспросов. Потому что он сам не в состоянии ответить, что он сейчас делал на улице. Самые идиотские пять минут за всю его жизнь.
- Не страшно, - она пожимает плечами - красивая-красивая - и улыбается уголком губ. Совершенно не так. - По работе?
Самое время расслабиться и согласиться, уцепиться за это «по работе», вариант удобный донельзя, но напряженные нотки в голосе выдают Юлю с головой. В такие моменты актриса и женщина - два совершенно разных человека.
- Да, что-то вроде, - кивает Данила и улыбается еще шире - совершенно не убедительно. Дышать вдруг становится еще тяжелее, он физически, кожей чувствует на себе пристальный взгляд с другого конца зала. Вдоль позвоночника пробегает холодок, собственная улыбка ощущается нервной гримасой. Козловский чувствует себя мальчишкой перед прослушиванием - он ни черта не в состоянии сдержать эмоции.
У Юли глаза - светлые-светлые, теплые и в то же время очень зимние, взгляд, хоть и настороженный, но мягкий до невозможности. У них романтический ужин, у них свидание, у них какая-то там дата. Он не думает о других, почти совсем черных, по-летнему душных, каких-то жарких глазах.
Дышать снова становится легко, воздух резко обогатили кислородом, предательские мурашки вот-вот пройдут.
Меньшиков улыбается своему - другу, коллеге? - широко и открыто и, вроде бы, даже смеется - отсюда не слышно. Ни намека на эту полуулыбку - Данила не видел, чтобы он так улыбался хоть кому-то, кроме него. Улыбка ли это, насмешка ли - черт разберет.
И, нет, он же не смотрит, он же не смотрит изо всех сил, ему же плевать на случайные встречи, и почему взгляд словно прикован, притянут, липнет, как к магниту, стоит лишь немного отпустить себя и забыть о том, что смотреть нельзя.
Остаток вечера на удивление спокоен - на первый взгляд, потому что Юля так и не расслабляется, потому что то и дело ощущение этого взгляда на себе - парализует, ледяной змеей скользит вдоль позвоночника, жаром отдается у самого горла. Его разорвет от перепада температур.

***

Данила на мгновение замирает около гардероба, неловко улыбается и просит, видимо, так, что сказать «нет» тут просто невозможно:
- Юль, я… сейчас, ладно?
Меньшиков смотрит на них неприкрыто и выжидающе, насмешка во взгляде давит дыхание в самого горла. Юля кивает молча, и в мягких-зимних глазах на мгновение скользит тихая горечь; она не разворачивается резко, не говорит ни слова, едва заметно кивает и выходит на улицу.
И снова - полуулыбка и душный, завораживающий взгляд, голос - тихий, до неприличия спокойный:
- В общем, Дань, если вдруг решишь, зачем мы там стояли, я у вас тут в Питере еще на три дня. А не догадаешься - оно и к лучшему. Все к лучшему, Дань.
Ледяную змейку вдоль позвоночника нещадно топит жар - от горла и по всему телу.

@темы: преслэш, фики, Меньшиков/Козловский

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор:  аландр |  ох, Ленский. (один и тот же человек, если что)
Название: Заставляешь жить
Фандом: Легенда №17
Пейринг: Тарасов/Харламов
Рейтинг: детский
Исходники: видео - «Легенда №17»; музыка - «Кукрыниксы - Холодно»
Примечания: это сумасшествие и посвящение всем-всем-всем. Саше - моему трогательному Валере х) Кире и Варе за то, что все же убедили меня его сделать и давали клюшкой по голове в процессе; Moura, Gwirithdess, Миссис Малфой, Maranta и, я думаю, много еще кому - хотя бы в будущем, когда фандом окончательно сформируется, за осознание того, что ты-не-один-тут-такой; Стасе за то, что пнула меня в сторону нужного куска и всем-всем-всем

@темы: клипы

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Пишет  Gwirithdess:

10.05.2013 в 18:47

Скачать в качестве получше: yadi.sk/d/V8Z3Qcgv4hg30

URL комментария

Название: Здесь
Автор: Gwirithdess
Форма: клип
Пейринг/Персонажи: АТ, ВХ
Рейтинг: G
Исходники: видео - "Легенда №17"; аудио - Кукрыниксы "Холодно"
Продолжительность и вес: 02.10 мин, 21 мб
Саммари: Он воспитывал достойного ученика. Пусть и жёсткими методами.

@темы: клипы

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Moura.
Название: Слепые и зрячие.
Тип: RPS.
Пейринг: Меньшиков/Козловский.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Примечание: а) кто хотел Колю-друга и Колю-шиппера; берите, всё ваше; б) я никогда не научусь доводить дело до рейтинга в этом фандоме.
Посвящение: Lilee. (она же Грациозный Юнкер Меньшиков-Толстой)- за наш совместный творческий процесс и то, как она усмирила мою фикрайтерскую паранойю.

{read}

говорит: "расскажи". я морщусь, но говорю:
"каждый из них однажды пребудет слеп. <...>" ©

— Коля, ты знаешь, как это называется? - Олег сидит, откинув голову на спинку кресла. Вот таким, неровно освещённым снизу, лицо его кажется особенно усталым, выдающим все пятьдесят с небольшим. Поза расслабленная, и бокал покачивается в пальцах так, словно сейчас выскользнет, но Лебедев знает: хватка крепкая; из руки не выбить. В народном артисте России Меньшикове вообще много этой обманчивой (заманчивой) небрежности, считываемой профессиональным режиссёрским взглядом.
Ещё, если бы он был дураком, он бы уже сочинял мысленные оды этому горлу - расстёгнуты три верхних пуговицы рубашки, этим музыкальным пальцам на стекле, этой мальчишеской чёлке. Но он не дурак, он давно расставил для себя все точки над.
— А тебе какое слово больше нравится? Есть хорошее - «Коммуникация». Или даже бери шире - «Установление актёрского взаимодействия», чудесное выражение, - Лебедев улыбается мягко-мягко, нежно-нежно. - «Творческий процесс» и «Гиперболизация предлагаемых обстоятельств» тоже ничего, красиво.
— Провокация, - роняет Меньшиков. Теперь он смотрит прямо в глаза, и пальцы его уже цепче держат бокал. Взгляд - как крепчайший эспрессо, та же бьющая наотмашь, сразу синапсами в мозг, чернота. - Провокация. Вот моё слово, - и улыбается тоже ласково, но с той лаской, от которой хочется зябко повести плечами, встать, попрощаться и выйти за дверь.
Лебедев вздыхает, наклоняется вперёд и, сцепив замком руки, спрашивает, качнув головой, - очень ровно, очень тихо:
— Олеж, я у тебя один раз спрошу, больше не буду.
Последовавший вопрос разбивается о чужой взгляд, как брошенный в стену бокал. Крепкий кофе в глазах Меньшикова непозволительно закипает, выплёскиваясь наружу.

***

Данила кивает. Хмурит лоб, на секунду захватывает крепкими белыми зубами губу, но кивает. Меньшикову хочется подойти, взять его за плечи, тряхануть несильно и спросить, почто он такой бесконфликтный, не звездящий, слушающийся режиссёра; откуда, из каких питерских переулков он взялся такой трудоголично-работящий и без возражений соглашающийся на шестой дубль. Почему бы ему не устроить сцену внутри сцены, не швырнуть бутафорскую клюшку оземь. Олегу очень хочется подойти и спросить: «Данила, ты совсем слепой?». Он подходит и спрашивает - не к Козловскому и не у Козловского.
— Коля, какого ляда ты творишь? - буднично, безэмоционально. Но линия рта жесткая, заострившаяся, и кажется, что если коснуться - плоть рассечется и закровит. Лебедев, повернув голову, ерзает на неудобном стуле, зачем-то одёргивает рукава джинсовки и вкрадчиво сообщает:
— Это режиссура.
— Коля, - искренне обещает Олег, - Коля, я ведь тебя убью.
— А ты думаешь, - Лебедев наклоняется ближе, угол его губ как-то странно, нервично дёргается, и обычная томная легковесность уходит из взгляда, - ты думаешь, оно тебе одному надо? На мальчика посмотри, глаза открой, наконец, и посмотри.
Он не успевает ответить, когда Лебедев, быстро выпрямившись, кричит:
— Работаем!
Меньшиков стоит, опустив руки в карманы тарасовского пальто, и никто не видит, как там, под плотной черной тканью, он мерно сжимает и разжимает кулаки. Лицо его до каменности бесстрастно.

***

Свет бьёт снизу, закладывает четкие рисованные тени в чертах чужого лица.
— Олеж, я у тебя один раз спрошу, больше не буду, - предупреждает он. - Х о ч е ш ь?
Меньшиков на секунду размыкает губы, это кажется почти оскалом, не прозвучавшим рыком. Глаза его расширяются и темнеют стремительно, влёт.
— Ч-что ты мне его как вещь предлагаешь!
— Народный артист России Олег Евгеньевич Меньшиков, ты, конечно, хороший мужик, а актёр вообще от бога, но какой же, прости, идиот, - прочувствованно сообщает он, а потом добавляет - одними губами: - Вы у меня поперёк горла уже. Оба. С этими своими, - и жест рукой, вот этот невнятный жест, что-то должен, видимо, объяснить.
Десятилетний Лафройг они допивают в полной, вакуумной, совершенно кошмарной тишине; Лебедеву кажется, что он не слышит даже биения собственного сердца, пока Олег ни говорит, тяжело бросая об пол:
— Не оба.

***

Он просто привык работать качественно - или не работать никак, а ещё слишком любит съемочную площадку для того, чтобы превращать её в оживший мелодраматический фарс. Есть вещи, которые не должны мешать профессионалам, и эти вещи он собирается устранить, сбросить с шахматной доски, как фигуры побеждённой стороны.
— Даня, - он прислоняется спиной к косяку на пороге чужой гримёрной, Козловский вскидывает голову - мгновенный отклик, без паузы, замершая на середине движения рука, - зайди ко мне потом, - и разворачивается, не дожидаясь ответа.
Шаги звучат слишком скоро, слишком быстро, след в след.
— Олег Евгеньич, - Козловский останавливается на пороге - почти в той же позе, в какой парой минут назад - сам Меньшиков. У него до смешного ровная харламовская челка над чересчур серьезными глазами, а ещё (и это - как высказывается Николай? - улавливается режиссёрским глазом) - непривычно, незнакомо напряженные плечи, идеально прямая спина. - Что?
— Сядь, - Меньшиков кивает на стул. Он стоит так с минуту - прислонившись бедром к краю столешницы, всё ещё держа руки в карманах так и не снятого пальто. Козловский сидит напротив, подавшись вперёд и скрепив замком руки. Стоит - и смотрит; так вдумчиво, будто оценивает с ног до головы, от мысков ботинок до той самой челки. Взгляд спокойно-изучающий, но слишком внимательный, и Данила поводит плечами. Меньшиков, вздохнув, словно это сигнал, начинает: - Даня, тебе как работается?
— Нормально. Пока. Хорошо работается, - кивает он.
В чужом голосе нет явного удивления, только легкая - не тень даже, тень от тени - растерянность. Тот кивает, словно получает ожидаемый ответ.
— Ничего не мешает? Не смущает? Раз-з-здражает?
— Нет, - Козловский как-то неровно усмехается. - А вас - да?
Меня - да, - хочется ответить Олегу. - Меня смущает, когда мне лезут в душу, и раздражают посторонние факторы, и я устаю думать о том, что мешает работать.
— Нет, Даня, меня - нет, - он улыбается - и старательно давит в себе слабину, ширящуюся внутри: это приятно - улыбаться Даниле. И это - потолок. - Ничего не замечаешь, значит, да? - тихо спрашивает он напоследок, почти без вопросительных интонаций, и растирает пальцами веки. - И слава богу. Л-ладно, - тянет он, и голос усиливается, крепнет, - давай, отрывать больше не буду.
Колины кульбиты и немые посылы ты не считал - и хорошо. И прекрасно актёру Козловскому работается, Коля, ничего-то ему не мешает, ничего-то его смущает, ни на кого он, Коля, щенячьими глазами не смотрит; проклятый твой, слепой режиссёрский глаз.
Козловский кивает, встаёт и уже доходит до двери, когда вдруг оборачивается, но смотрит не на Меньшикова, а в пол:
— А что должен был?
— М? - тот поднимает голову, смотрит с такой умелой, чистой незамутнённостью, что Козловский отвечает только со второго раза - в первый губы размыкаются беззвучно:
— Что должен был заметить, Олег Евгеньич?
— Ничего, Данил, ничего, - небрежно отмахивается он. - Иди давай, кофе ещё успеешь выпить.
Но Козловский не уходит - кофе ему, видимо, не хочется (Олегу - вдруг хочется очень), выдыхает как-то рвано - и наконец поднимает глаза.
— Олег Евгеньич, я спрошу?
Почти дежа вю царапает - когтистая лапа по щеке.
— Давай.
— Вам со мной сложно?
Где-то падает на пол, разбиваясь, что-то стеклянное. Может быть, в его голове. Тихий, тихий дальний звон.
— Данила, ты устал? - вкрадчиво интересуется он. Температура у тебя, что ли, Данила?
— Не знаю, - честно отзывается тот. - Всё, простите. Недопонял, - и надавливает на ручку двери, когда Меньшиков, наклоняясь вперёд, сжимает пальцы на его руке, поверх светло-серой, с металлической искрой, ткани харламовского костюма.
— Стоять, - и интонации почему-то не свои, не родные, чьи-то ещё, он даже знает - чьи, и раньше ему гораздо легче удавалось защищаться от своих ролей. - Говори.
— Вам со мной сложно? - повторяет он - и тут же поясняет: - Что-то не идёт в последнее время. Что не так? Что я делаю не так?
— Дань, - он выдерживает паузу, смотрит исподлобья. - Голову не забивай. Ты хороший молодой артист, я - почти такой же хороший немолодой артист - и брюзга. Давай это всё объяснит?
— То, что вы со мной не разговариваете, тоже? - интонации упрямые, в глазах - решимость. Спросить бы, от кого понахватался, но, кажется, ответ известен.
— А сейчас я что делаю?
— Не то, - негромко говорит Данила, - не то. Просто если уж мы с вами говорим. И если вы спрашиваете, мешает ли мне что-то. Вот это мне мешает.

***

— И как ты это называешь? Как-нибудь - «установить дистанцию»?
— Ты сказал - один вопрос.
— Я не говорил: один вопрос, я сказал: один раз спрошу.

***

У Козловского чайные глаза под дурацкой уложенной челкой и всё ещё слишком прямая спина, и разговор идёт совсем не так, как планировалось, но жалеть поздно; жалеть всегда - поздно.
— Я всё думал: может быть, вы хоть дубля после четвертого что-нибудь скажете, но вы не говорите. Думал: сделаю с первого раза - скажете, но и тогда.
— Да-ня, - очень аккуратно, пристально глядя в чужие глаза, начинает Меньшиков, - вот эти четвертые дубли - нет, мыслей никаких не возникает? Николаю оно зачем?
— Режиссура, - слово ломается ближе к концу, звуки опадают шелухой; уверенность с голоса опадает так же.
— Режиссура, - усмехается он - и заканчивает шепотом, отворачиваясь: - Святая простота.
— Подождите, - чужая ладонь опускается на плечо; Козловский пытается развернуть его к себе, но Меньшикову достаточно всего лишь легко повести плечом, чтобы у того поубавилось прыти, - подождите, а что?..
— Всё ты делаешь так, - четко произнося каждое слово, говорит Олег; зеркало над гримировальным столиком отражает полу-своё, полу-чужое лицо, - всё-то ты делаешь правильно, и дубли эти - не твои. Мой хороший друг Коля Лебедев, и не дай бог тебе таких врагов, как мои друзья, просто не туда смотрит.
— Не понимаю, - признаётся Козловский. Голос его почему-то звучит тихо. Почти шепот, над самым ухом.
— Даня, уйди, - Меньшиков медленно качает головой. Надо заканчивать, надо заканчивать, пока не - без финала, пока не. - Уйди. Всё, поговорили. Не твоя забота.
— Да что не моя забота-то? - Козловский, внезапно осмелев, всё-таки разворачивает его за плечо лицом к себе. Молодец, мальчишка, хорошего у своего Харламова понабрался.
— Я б тебе сказал, Даня: ты, но прозвучит смешно. Не находишь?
И, наверное, нет, не находит, потому что вдруг, шагнув ещё ближе, убивая эти спасительные полшага между ними, вжимается телом в тело, пресекая вдох, а губами - в висок.
Тихий звон в голове всё длится, и нарастает, и переливается хрустальным.
Замечательно, Коля, ты большой молодец, смотрел, куда нужно, только не о том заботился; ты должен был думать, Коля, как не дать мальчишке в это вляпаться. Старые идиоты, - звон усиливается, крепнет, глушит, - мы старые идиоты.
— Трижды подумай, надо ли тебе, - он пытается говорить внушительно, почти вкрадчиво. И плевать уже, так ли был прав Лебедев с его режиссёрским намётанным глазом; важно то, что с этой дорожки потом не сворачивают, обратно не возвращаются, это - забирает, а нет времени, чтобы объяснить. - Трижды, Даня.
Но Козловский только кивает - Меньшиков сомневается, дошел ли до того вообще смысл сказанного - и, подняв руку, осторожно убирает с его лица тонкую тёмную прядку, упавшую на лоб. Вдох, нагреваясь, втекает в легкие жаром. Олег закрывает глаза. Говорит:
— Лишнее, - и это единственное, что он успевает произнести до того, как становится темно. Данила закрывает собою свет, секунда, единственная и необратимая, успевает упасть в смешавшиеся выдохи, а потом Козловский целует его. Прямое, как удар в сердце, прикосновение губ к губам, и надо быть умнее, чтобы оттолкнуть, но умнее быть не получается, и Олег отвечает, потому что есть вещи - он знает - сильнее, чем. Отвечает мгновенно, не успев подумать, размыкая губы и подаваясь вперёд, глотая, как глотают воздух после нырка, - это. Данила резко выдыхает, почти на грани всхлипа, и руки его натягивают на меньшиковской спине плотное персонажное пальто - до треска. А потом тянут его прочь.
— Тихо! - шепот громкий, останавливающий; охолонуть почти получается - Данила отстраняется, смотрит затянутыми коньячным бархатом глазами - мягко, неосмысленно. - Тихо, Тихо, Даня, не здесь, да? Не так. - И медленно, спрашивающе кивает, дожидаясь ответного, через паузу, кивка. - Ты ещё подумаешь. Ты подумаешь, понял?
И Козловский говорит:
— Подумаю, - так, что Меньшиков понимает: поздно.

***

— Ол-ль... лег... - закипающий, хриплый, не человеческому существу принадлежащий выдох впитывается в сминаемую подушку.
— Тихо, - шепчет он, касаясь губами чужой поясницы - идеальная линия, идеально; соль и сладость на языке, - ти-и-ихо.
Но на этот раз это скорее поощрение, чем сигнал «Стоп».

***

Непочатая бутылка десятилетнего Лафройга ставится им прямо посреди стола - очень осторожно, даже не стукаясь о гладкую столешницу; Лебедев удивлённо поднимает глаза. Олег мимолётно, юно, лишу малую толику устало улыбается ему, разворачивается и уходит, не произнося ни слова.
— Вот я знал! - кричит ему вслед Лебедев. - Я знал!
— Сводня, Коля, - оборачиваясь, смеётся Меньшиков, - ты старая сводня! Неприлично!
И смех у него - двадцатилетний.

@темы: фики, Меньшиков/Козловский, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Moura.
Название: На дне, где ил.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш, кусок внезапного гета.
Пейринг (персонажи): непрямой АТ/ВХ, Гусь.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Примечание: сначала я не выдержала и села писать один текст. Он не пошел - и, словив копьё Идеи, я продолжила его как другой. Но другой тоже не пошел, в итоге я слила и его, написав невнятный третий оос.

{read}

... Просто я, наверно, умер
Во времена накануне дня.
© Би-2.

— Ой, ну какой ты, ой, ну что... - от неё тяжело пахнет скисшей сладостью, потом, смешанным с запахом дешевых духов, какого-нибудь Ландыша серебристого. Такая винная, давленая сладковатая кислинка.
Она и пила-то, - думает он отстранённо и как-то почти зло, - портвешок Агдам. С аппетитом.
Сетка скрипит, провисая, она мотает головой, то ли пытаясь поймать его губы, то ли, наоборот, уворачиваясь, и он рывком, качнувшись, стаскивает с неё дурацкую розовую кофточку. Её могут звать Таней, могут Людой, а могут не звать никак, ему до омерзения (от себя, исключительно) всё равно. На секунду в почти-что-темноте, рассеиваемой светом далёкого фонаря, что-то нежное появляется в золотистом блеске её завитых фальшивых кудрей, в восковом пятне размазанной губной помады, и Валера замирает, нависая над нею сверху, стопорится. Заглядывает в глаза - они у неё огромные и почему-то невыразимо усталые - и тяжело сглатывает. В горле наждачка вместо слизистой, а на корне языка уже горчит предвестием скорого тошнотворного утра. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но не говорит, и это беззвучное «О», темнеющее «О» её рта, почему-то окончательно срывает ему крышу.
— Тихо ты, тихо, - запинаясь, просит он, и она как-то мелко, согласно кивает, и тянется вверх, подставляя губы.
Валера берёт её за плечи, толкая на колючее, так и не сброшенное одеяло, и сетка снова скрежещет оглушительно громко. Потом, коленом раздвигая её ноги, перехватывая одной рукой запястья, он так и не спросит у себя, откуда была эта чудовищная грубость жестов, которую даже в угаре не перепутать со страстью, и из-за чего у неё был такой красноречивый, такой усталый взгляд.
Где-то слева Гусь будет что-то заполошно, заплетающимся пьяным языком шептать той, второй безымянной, и под этот шепот, совершенно сейчас не стыдный, Харламов возьмёт эту женщину - вместе с её кисловатым запахом и золотым блеском завитых щипцами локонов. Возьмёт сильно и резко, как никогда не смел касаться женщины, и падая в горьковатое, плывущее забытье, он ещё успеет подумать, что, нет, это вовсе не было срывом - и да, его хватка не предназначалась девичьим запястьям и слишком узким в кости плечам.

*
Ладони ложатся на чужие плечи идеально, соразмерно, так, словно одно тело лепилось под другое ради совершенного совпадения плавных линий. Сильное к сильному. Нет этого инстинктивного страха тяжести собственного тела - чужое принимает легко, согласно. И, накрывая сверху всем собою, как одеялом, Валера чувствует, как бешено пульсирует в мозгу какой-то сосуд - вот-вот лопнет; всё слишком хорошо, слишком через край, чересчур.
Чьи-то пальцы - кожа на подушечках жесткая, грубая, щекотно - проводят по шее, ныряют в волосы, осторожно, с тщательно отмеренной силой тянут за прядки, и губы, узкие и тонкие, жмутся к горлу. Это не поцелуй, это - как лезвием от края до края. Он не выдерживает, упирается лбом в чужое плечо - то самое, в которое всё ещё впивается пальцами - и делает первое скользящее движение плотью по плоти, чтобы хоть как-то успокоить зудящий, больной жар.
Глаза, в которые он всё-таки решает посмотреть перед тем, как лопнет сосуд в мозгу, - широко распахнутые, черные и острые, как молотый перец в ложке.

*
— Убью, ну говорил: убью! - Гусь, вслед за ним спрыгивая на твёрдую землю, решает держать слово - и, толкнув в грудь, вбивает Валеру спиной в звенящий лестничный металл. В воздухе тяжелый дымный запах - промышленный, чебаркульский, уже въевшийся в лёгкие. Руки у Гусева сильные, тут не откажешь, но глаза мальчишеские и беззлобные, как у ребёнка, налитые непониманием. - Дурак, что ль, Валер? - почти с обидой спрашивает он. - А если б убились?
— Ну и убились бы, - одними губами отвечает Харламов - быстро, быстрее, чем тот договаривает. Дыхание у обоих тяжелое и неровное, неприлично для спортсмена сбитое, и пар вырывается изо рта плотными ватными клочьями. - Ну и убились бы, Гусь, что?! Что?
Но перепалки почему-то не выходит, хотя в наличии все слагаемые. Гусь смотрит на него долго и печально, как пнутый под живот щенок, а потом вздыхает, шмыгает, крякнув, носом, и, вдохнув полной грудью, говорит:
— Валер, слушай, у меня не ума палата и вообще, но я ж тоже не идиот. Муть с тобой какая-то.
В этом - невысказанный вопрос, целая вереница, но Харламов молчит, не принимая паса. Гусь отводит глаза первым.
— Как хочешь, - тихо произносит он. - Как хочешь, Валер, но - муть. Ты это... захочешь - скажешь, ага?
— Ага, - безразлично откликается он.
Когда Гусев, вздохнув ещё раз и напоследок покачав головой, разворачивается и уходит, Харламов ещё долго смотрит в обтянутую синим спину. Ему внезапно думается, что убиться они, пожалуй, действительно могли бы, а ещё: что «муть» - самое подходящее слово. Как будто кто-то взбил со дна ил в его голове, и тот никак не осядет, стоит плотной стеной, не отцедить.
Он не может догнать Гуся, чтобы сказать: я знаю, кто виноват. Потому что, конечно, не виноват никто, кроме него самого, и в том, что ему требуется врач, подавно не виноват человек с черными режущими глазами и жесткими складками у рта. Человек, снящийся ему по ночам в снах, от которых хочется сигануть с вершины заводской трубы.
Есть только один выход, - думает он, срываясь на бег (в теле - переизбыток силы), - чтобы не двинуться умом окончательно - играть. Играть. Играть.
Просто чтобы однажды всё-таки не сигануть, а вовсе не для того, чтобы вернуться.

*
Это всё двадцать лет, будь они неладны, и непослушное тело, и этому должно быть какое-то объяснение - медицинское там, он не знает, психиатрическое, какое-нибудь, какое-нибудь четкое, внятное объяснение.
Валера взахлёб пьёт воду, холодную до ломоты и сведённых челюстей, и зубы стучат о край алюминиевой кружки, кажется, оставляя на металле следы - маленькие, хищные, нервичные выбоинки. Ему ещё никогда не было так страшно засыпать снова. На часах без двадцати три, и вплоть до звона будильника в семь он сидит на разворошенной постели, сцепив руки вместе так, что белеют ногти.

От чужих ладоней, ложащихся на лопатки, исходит болезненный жар - и абсолютная уверенность. «Ну, Валера», - губы двигаются, как в замедленной съемке, - «Давай. Давай». Кожа, к которой он жмётся губами, солёная от терпкого пота, и под этим невинно-порочным прикосновением чужое сердце сорвано заходится в бешеном ритме. И Валера чувствует ликование, потому что знает: он - причина. Знает: эта сила подчинилась ему - так же, как он подчинился ей. Равное к равному.

... Рухнув на скамейку рядом, Гусь спросит после:
— У тя чего с глазами?
— Не выспался, - бормотнёт Валера, растирая веки, под которыми будет цвести алая, тонкая паутина сосудов.
— Кошмары, что ли? - фыркнет тот.
Он только кивнёт в ответ с невнятным «Угу». На следующий день они выиграют у Сибири с разгромным, каким-то не хоккейным даже счётом.

*
Чебаркульский апрель - цвета грязи и дыма. У него какой-то мазутный, совсем не весенний запах - и, кажется, слишком уж короткий световой день. Гусь мнётся на пороге, поправляя ворот пижонской рубашки в пёстрых огурцах, и зовёт собой «К девчонкам тем, ну, помнишь, её Машка звали...» К девчонкам, к тому же «тем», Харламову не хочется. Он слишком хорошо - лучше, чем хочет и чем, вообще-то, должен, помнит, как вжимал чужие плечи в матрас, и как скрипела прогибающаяся сетка, и её усталые глаза тоже помнит. Ему стыдно за грубость, а ещё - просто нет желания.
— Тогда я тоже не пойду, - упрямо сообщает тот, проходит и садится на койку так решительно, будто Валера собирается его, Гуся, вместе с этой койкой выставлять в коридор.
— Гусь, ты чего? Иди давай, тебя там эта... Маша ждёт.
— Не пойду, - мотает он головой. - Валер, мы ж друзья? - вдруг спрашивает Гусев, подняв глаза. Детские вот эти свои, безо всякой илистой больной мути. Сил в них смотреть нет своими - в липкой патине.
Вопрос неожиданный, ничего хорошего не обещающий, зато обещающий продолжение. У Харламова получается даже улыбнуться от уха до уха («На ваш испанский манер», - хмыкал всегда отец) и, подойдя ближе, хлопнуть Гуся по плечу, садясь рядом.
— Гусь, да ну тебя. Друзья, конечно!
— Ага, - как-то обреченно кивает тот. - Чего происходит-то, а? - и добавляет с решимостью: - Не уйду, пока не скажешь. Намертво засяду.
— Гусь, - он понижает голос, наклоняется ближе. - Хорошо всё, ну правда. Выигрываем, скоро в первую лигу пройдём, там, глядишь, в Москву... Ну?
Гусев ерошит волосы, морщится.
— Ты потому такой пришибленный, что ль? Из-за Тарасова?
На секунду, всего на одну секунду в груди, под рёбрами, толкается нелепый, холодный, как сухой лёд, страх.
— Ч-чего?
— Ну, что он тебя в команду не возьмёт, что ли? Да возьмёт он!
— А, - откликается Валера. - Ну да. Из-за этого.
— Слушай, как у тебя голова не треснет - всё думать про это, а.
— Сам не знаю, Гусь, - шепчет он, и правды в этом гораздо больше, чем кажется. - Сам не знаю.
Тот всё-таки уходит к незапомненной Харламовым Машке, а в голове продолжает биться гулко и шумно, как шайбы, ударяющиеся о ведерное днище, это «Из-за Тарасова?». Из-за Тарасова, - думает он, пятернёй проходясь по волосам, - из-за Тарасова. Тот просто слишком больно прошелся по его самолюбию, просто слишком много пообещал, ничего не обещая. Вот и всё. Вот и всё.
Просто, логичное, сладковатое, с кислинкой, объяснение. Как дешевый портвейн.

*
Темная челка падает на чужой лоб, рассеченный проталинами морщин. Валера поднимает руку и разглаживает их кончиками пальцев - долго, медленно, собирая пот. Здесь чудовищно жарко, но всё равно бьёт озноб. «Скажи» - шепот требующий, на тонкой границе с просьбой. «Да», - говорит он, всё ещё оглаживая пальцами чужое лицо, - «Да».

*
— Специально это делаешь, да? - Харламов смотрит в мутное овальное зеркало, тяжело опираясь руками на треснувшую раковину. - Издеваешься, да? Даже здесь, здесь, здесь издеваешься, ненавижу, ненавижу!
Зеркало теряет форму.
Острые, узкие стеклянные треугольники ломают свет на дне раковины. В том, что остаётся на стене, он с трудом различает собственное лицо - искорёженное и двоящееся, троящееся, с провалами глазниц, в которых теплится сумасшествие. Валера замечает кровь на ребре ладони только тогда, когда первая алая капля падает на зеркальный осколок.

*
— Ну что, Чебаркуль?! Надерём Москву?!
Он чувствует чей-то взгляд спиной - ввинчивающийся между лопаток, просверливающий в позвоночнике опасное смертоносное отверстие. Он знает этот взгляд, он его выучил - там, в ночной комнатной темноте, в снах, от которых нужно лечиться. Выучил его другим, но всё-таки - узнаваемым.
— Харламов, а ты чего зеваешь?! Вон туда!
И ил взвивается с новой силой - во второй паре глаз.

*
— Будет нам с тобой теперь ЦСКА, а? Будет тебе Тарасов? - Гусь толкает его плечом в плечо, широко, щербато, мальчишески улыбается, когда они вваливаются в раздевалку. У него сияющие, прозрачные глаза, и Харламов, улыбаясь, опускает ладонь ему на плечо.
— Будет, Гусь. Будет.

*
Это, в ночной темноте, - слишком страшное. Слишком страшное для того, чтобы не понять: вылечить можно только одним способом.

@темы: фики, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Он не знал своего величия (Анатолий Тарасов о Валерии Харламове)

[Gwirithdess]

Глава из книги А.В. Тарасова "Настоящие мужчины хоккея"
(Физкультура и спорт; Москва; 1987)

Он не знал своего величия

Все «золото мира» – медали чемпионатов Европы, мировых первенств, Белых олимпиад – было добыто им за годы служения хоккею. Но Валерий Харламов никогда, подчеркиваю – никогда, не чувствовал себя этаким старателем на россыпях спортивной удачи. Он сражался не на живот, а на смерть за победу сборной Страны Советов. И когда под сводами ледовых дворцов звучал наш гимн, не своим вкладом, хотя порой он ох как велик был, гордился Валерий – горд был в первую очередь за державу, ибо естественное чувство патриотизма всегда было свойственно Валерию Харламову в высочайшей степени!
Харламов Валерий Борисович. 1948–1981 гг. Заслуженный мастер спорта.
В 1967–1981 гг. играл в ЦСКА. Чемпион СССР 1968, 1970–1973, 1975, 1977–1981 гг. Лучший хоккеист сезонов 1971–1972 (вместе с А.Мальцевым) и 1972–1973 гг.
Чемпион мира 1969–1971, 1973–1975, 1978, 1979 гг. Чемпион Европы 1969, 1970, 1973–1975, 1978, 1979 гг. Олимпийский чемпион 1972, 1976 гг. Признан лучшим нападающим чемпионата мира 1976 г.
Награжден орденами Трудового Красного Знамени (дважды), «Знак Почета».
Одареннейшим человеком был Валерий. Убежден, что, займись он в юности всерьез футболом, и в этом виде спорта был бы на первых ролях. А как он танцевал! Помню, во время традиционного у армейцев праздничного вечера по случаю окончания сезона, когда Валерий со своей дамой вышел в круг, как то сразу отошли в тень такие признанные танцоры, как Анатолий Фирсов, Владимир Викулов. Харламов был настолько пластичен, так владел своим телом, так тонко понимал партнершу, что провожали эту пару после танца аплодисментами – подобное в своем, почти семейном кругу друзей и товарищей по команде мне не доводилось видеть ни до ни после этого.
Да, безусловно, Валерий талантлив был во многих сферах деятельности, но создан то он был все же для хоккея, для этой скоростной, хитроумной и боевой игры настоящих мужчин. И какие бы звезды и среди соперников, и среди партнеров ни окружали Харламова на льду, он оставался сильнейшим среди сильнейших, первым среди равных.
Валерий довел до необычайной степени совершенства владение тремя скоростями – взрывной скорое ъю передвижения и маневра на площадке, скоростью реакции клюшкой на малейшее изменение игровой ситуации и, наконец, скоростью мышления, не уступающей, думаю, самым современным компьютерам. Каждую из этих скоростей можно встретить – правда, лишь по отдельности – и у других классных форвардов, но сплав их являлся как бы фирменным знаком лишь Валерия Харламова.
Владение этими тремя скоростями позволило Валерию выработать обводку, которую можно назвать не только харламовской, но и легендарной, – не одного, а нескольких противников обходил он раз за разом и даже признанных мастеров силовых единоборств, которых иные наши асы побаиваются до сих пор. Харламова не могли остановить даже откровенной грубостью. Более того, знаменитый Бобби Кларк в 1972 г. в первой серии матчей сборной СССР со звездами НХЛ, откровенно охотившийся за Валерием, позже писал: «Я проникся таким уважением к этому великому форварду русской команды, что стыжусь тех минут, когда доставлял ему боль. Но другими средствами остановить Харламова мы просто были не в состоянии…»
К сожалению, порой хоккеисты и наполовину не столь талантливые, как Валерий, мнят себя чуть ли не центрами вселенной – требуют особого отношения, особых условий, на партнеров смотрят лишь как на «подносчиков патронов». И здесь особо хочется напомнить, насколько подобное отношение к людям, к жизни было чуждо Валерию. Вот уж кто ничего не требовал для себя! Вот кто умел радоваться удаче товарища! И не просто радоваться, а помогать рождению этой удачи!
Ради этого Харламов лез в самое пекло. Заставлял противника бросаться – в страхе за свои ворота – на него, освобождая тем самым от опеки партнеров Валерия. Вот тут то Харламов скрытным броском и переадресовывал шайбу товарищу по команде, находившемуся на выгодной для завершения атаки позиции. И первым же поздравлял того с успехом.
Выше интересов команды для Валерия не было ничего. И когда перед Белой олимпиадой в Саппоро мы, тренеры, попросили Харламова в связи с разработанной принципиально новой тактической расстановкой расстаться, пусть на время, с Борисом Михайловым и Владимиром Петровым, друзьями партнерами, понимавшими его с полуслова, он спорить не стал. И придя в новое звено, сумел заразить своей невероятной энергией, неиссякаемым оптимизмом и Александра Рагулина, и Анатолия Фирсова, и Геннадия Цыганкова, игроков, к тому времени уже знаменитых. Все они, а также Владимир Викулов, чья лучшая игра приходится на тот сезон, когда он выступал в одном звене с Валерием, были благодарны судьбе, сведшей их (о чем мне не раз говорили они сами) в одну игровую компанию с Харламовым.
Должен сказать, что талант Валерия раскрылся для всех нас не сразу. Даже в молодежной команде ЦСКА Харламов хотя и выделялся, но первым не был – коекто из его партнеров казался многим в общем то поперспективнее. Вот тогда то и приняли мы, тренеры, рискованное, но, как оказалось впоследствии, оправданное решение – дабы мог Валерий развить в себе игровую самостоятельность, усовершенствоваться в обводке, разучить новые финты и опробовать их на реальных соперниках, мы предложили Харламову сезон поиграть в Чебаркуле в одной из наших армейских команд среднего класса.
Разумеется, отправив его туда, я, не скрою, волновался, хотя знал, что Харламов попал в хорошие руки справедливого наставника Владимира Альфера. Периодически мне докладывали, как у Валерия в новой и взрослой компании идут дела: замечаний нет… играет самоотверженно… в мастерстве прибавляет (а я разработал для Харламова индивидуальный план) день ото дня. Из Чебаркуля мне много раз сообщали, что стадион, вмещающий около восьми тысяч зрителей, в дни матчей всегда переполнен – все идут на хоккей и «на Харламова», желая видеть его мастерство и боевитость. А вскоре Валерий созрел и для ЦСКА – мы поняли, что он не потеряется среди наших знаменитостей. Чуть позже задумка о создании принципиально нового по распределению обязанностей звена форвардов воплотилась в жизнь – родилась тройка, в которую вошли основные игроки команды, – Борис Михайлов, Владимир Петров и Валерий Харламов.
Великая тройка!
В 1976 году казалось, что Валерий расстанется с хоккеем – после первой автокатастрофы, окончившейся переломами ног и ребер, он начал прихрамывать. И хотя Харламов с чудовищным упорством возвращал себя в хоккей, был поистине жесток к себе, дорожил каждой минутой, но никак не мог поймать миг психологической уверенности в сложных игровых ситуациях. Несколько дней я ломал голову над этой проблемой и предложил Валерию в дополнительных тренировках поиграть одному против шести 10 – 15 летних мальчишек.
Ребятам мы ничего не сказали о цели эксперимента, иначе тренировки могли бы превратиться в поддавки. Временами мне казалось, что такую дьявольскую нагрузку невозможно выдержать. Но Валерий выдюжил и в результате вернул веру в самого себя, стал прежним Харламовым, хоккейным рыцарем без страха и упрека. Но, увы, какой то автомобильный рок висел над ним – 27 августа 1981 г. Валерия Харламова не стало.
Валерий Харламов не знал своего величия! Вернее – не хотел знать. Не хотел ничем выделяться среди товарищей партнеров – даже от капитанской повязки, а мы, и тренеры и игроки, предлагали ее ему не раз, отказывался, предпочитая оставаться, как говорят психологи, «неформальным лидером». Говоря о будущем, мечтал о работе с мальчишками. Именно с мальчишками, а не с мастерами хоккея, хотя последнее считается куда престижнее.
Но престижность Валерия никогда не волновала. И там, где иные мастера раздували, как говорится, щеки, Харламов всегда оставался самим собой.
Как мне рассказывали, однажды после победы сборной СССР в чемпионате мира и Европы один из известнейших наших игроков в грубой форме отказал в интервью нашему молодому журналисту, Валерий, узнав об этом, изумился:
– Да вы что, ребята?! Ему (то есть журналисту) надо свою работу делать… Что за барские замашки?
К сожалению, обо всем этом приходится говорить в прошедшем времени, однако я, близко знакомый с Валерием Харламовым почти два десятилетия, не могу не подчеркнуть еще раз, что и талант Валерия Харламова как хоккеиста, и его чисто человеческие качества – честность, принципиальность, порядочность – эти достоинства долго еще будут для молодых образцом для подражания.

@темы: матчасть

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

10.05.2013 в 16:59

Пишет  Moura:

О любви и прочих бесах.
RPS, Меньшиков/Козловский, PG, мини. Миссис Малфой, это не совсем то, о чём мы говорили (ладно, окей, это совсем не то, не бейте сильно по рукам). Серьёзно, я сама не знаю, как это сейчас вообще получилось.

{read}

-1-

В такие моменты о человеке хочется сказать: «Он издевается. Да он просто, черт побери, издевается». Ассистентка из тех, что зарабатывают ношением кофе, а через десяток лет гениально ставят Шекспира, пробегает мимо, на ходу бросая «Ваш Козловский в зале», и её улыбка и рыжий всполох огненных кудрей ещё долго висят в воздухе, как оскал Чеширского кота, а он даже не успевает возмутиться. Вот это, первичное, «Да он просто изд...» быстро сменяется на:
— Не мой он, - но отрицание, сказанное громким шепотом, падает на пол засценка, никем не услышанное и не подхваченное. - «Ваш Козловский», - проговаривает он, - такой же мой, как...
Это мимолётное «Ваш» действует, как вогнанный в висок гвоздь.
Третий звонок рождается из ниоткуда, наплывает звуковой волной, и никогда ещё Олег Меньшиков не чувствовал себя настолько лордом Генри, настолько ловцом душ и творцом нового Дориана, как четырнадцатого мая две тысячи тринадцатого. Мысль о том, как сделать так, чтобы Козловский потом не попал за кулисы, смешная и какая-то недостойная, не по годам и не по рангу, раздражающе-тоскливая. Разумеется, он её никак не реализовывает.
Данила приходит в антракте, ловит - по случайности - в коридоре, не говорит ничего кроме «Олег Евгеньевич», и голос у него осторожный, как бывают осторожны прикосновения: не потревожить, не прогнать играемого. У Данилы какая-то бобтейловская челка, падающая на глаза, да и сам он похож на большого ласкового пса, даже взгляд сияет так же - с нежной восторженностью.
Меньшиков сам не понимает, как умудряется сказать это:
— Дождись меня после, - и по пути к сцене долго и старательно давит желание приложиться затылком о стену. Он взрослый, разумный человек, по крайней мере, всегда себя таковым считал, и что такое искушение, если ты не в состоянии с ним бороться. Но борьбы как-то не выходит, и это обескураживает, злит и выбивает из-под ног землю. Бешено крутящуюся Землю, на которой ему как-то тесновато с актёром Козловским, - того слишком много, он распирает грудную клетку, как нескончаемый вдох, жжется в кончиках пальцев, воспаляется нарывом, и если бы можно было предвидеть, то он конечно бы... что?
Черт его побрал бы, этот советский хоккей.

-2-

Они продолжают иногда созваниваться - между делом, ради разговора обо всём и ни о чём, ради «Как дела?» и «Видела твой новый фильм». Оба считают себя удачным примером того, как брак не сделал из людей врагов, а развод - чужих. Он всё ещё зовёт её Леной, она всё ещё мягко перекатывает по языку его имя со смазанным польским акцентом.
Урсула звонит накануне, вечером тринадцатого. У неё усталый голос и долгие выдохи.
— Ты скоро будешь совсем-совсем популярный, Данила, - если бы он мог видеть её губы, но он не видит - только догадывается о еле заметной грустной дуге.
— Боишься, что большой экран убьёт во мне артиста? - он пытается рассмеяться, ногой захлопывает дверцу холодильника и падает за стол.
— Артиста не убьёт, убьёт актёра, - вздыхает она. - Но я знаю, ты будешь стараться.
— Не упасть?
— Как ми-ни-мум. А лучше - расти.
— Лен, - он отпивает глоток чая - слишком горячего, обжигает губы, - мне везёт. Я играю с такими людьми, ты просто не представляешь. Ну, что я тебе рассказываю, ты же Легенду видела. Тут только учиться. Посмотрю завтра олегова Дориана, тоже, считай, мастер-класс.
— Посмотришь... - пауза слишком долгая - даже для вдумчивой Урсулы с её текучими фразами. - Да, Данила, - наконец, медленно произносит она, - к слову о том, с кем ты играешь. Очень разное говорят, Данила, я так не люблю сплетни, - он почти слышит, как она шипит от отвращения к сарафанному кулуарному радио, которое когда-то попортило им обоим много крови, - но, знаешь. Ты должен... как это сказать, Данила... быть в курсе?
— Не понимаю, - он морщится. Тогда она вздыхает снова - долго, протяжно.
— Слишком много хороших слов. Ты умница, Даня, ты говоришь всё правильно, но очень много, понимаешь? А Олег Меньшиков - это тот, с кем всё гораздо сложнее... Как тебе сказать, Даня, - она щелкает пальцами, щелчок в динамике глухой и трескучий. - Я слушаю, что говорят. Разное говорят. Ладно про него - говорят, - голос её становится вкрадчивым, - про него говорят давно-о-о, ты знаешь. Только всё, что ты будешь делать теперь, начнут истолковывать... слово такое... двояко, Данила.
Этот разговор завершается тем, что он фыркает в трубку, но его «Лена, брось, ну» её, кажется, не убеждает. Из них двоих ей снова не всё равно, кто и что говорит. Даже если говорят, - думает он, - какой-то невероятный бред. На прощание она просит: «Осторожнее», и он обещает: «Буду», тут же, впрочем, забывая.

-3-

Козловский жестикулирует, рисует что-то руками на белоснежной, твёрдой, будто накрахмаленной, скатерти, срывается с длинных, почти рецензентских монологов на отрывистые междометия, и снова смотрит этими своими глазами щенка бобтейла - из-под падающей на глаза челки, с выражением хоть-пни-меня-всё-равно-вылижу-руки.
Меньшиков дёргается на стуле. Мысль определённо несвоевременная.
Данила замолкает, замирает напротив, через ресторанный столик, и смотрит очень внимательно.
— Я бы ещё Игроков посмотрел, - говорил он, и, перекатив по языку глоток кофе, приходится ответить единственно возможное:
— Так приходи, когда будешь свободен.
У тебя три месяца съемок, а потом закроется сезон, а потом, к осени, я выпутаюсь из тебя. Я знаю, как это бывает. Знаю дольше, чем ты живёшь.
Данила кивает, улыбается белозубо и благодарно - и смотрит исподлобья. Меньшиков знает о себе, как об актёре, всё, и твёрдо уверен в спокойствии на собственном лице и небрежности голоса, но всё-таки на какую-то долю секунды он ловит себя на том, что изо всех сил старается не смотреть жадно.
— Олег Евгеньич, - тихо зовёт Данила.
— М? - он выгибает бровь.
Но Козловский больше ничего не произносит, только глядит в стол, и Меньшиков слишком долго смотрит на его губы. Это послабление внутренним демонам, и надо бы, конечно, сворачивать эти пост-спектакльные посиделки.
— Я приду, - тот, наконец, поднимает глаза. - Ещё приду.
Не впиться пальцами в край стола - это его, худрука театра имени Ермоловой, особенное достижение в тот вечер.

-4-

Июнь висит над Москвой, как марево, плотный, душный и уже пропылённый насквозь. В крови всё ещё разбавлены гоголевские фразы.
— Вы - лучший, - совершенно убеждённо говорит Данила. Тон его такой ровный, словно он сообщает: «За окном плюс двадцать два и безветренно». - Это правда моя большая удача. Что Коля Лебедев снял Легенду.
— Актёрская - конечно, - его поза нарочито небрежна всем - от закинутой на ногу ноги и до покачиваемого в пальцах бокала с плещущейся на дне дымной жидкостью. В противовес позе Козловского, сидящего на самом краю дивана, сцепив в замок руки. Визуальный контраст.
Тот медленно качает головой.
— Мне нравится смотреть, как вы работаете. Мне нравится на вас смотреть.
Лена звонит ещё, Лена говорит «Ты меня пугаешь», Лена шипит «Если бы он был приличный человек, то не давал бы тебе вредить себе», Лена выдыхает: «Ты не понимаешь, как это выглядит со стороны», и чем больше она говорит о чем-то несусветно глупом, тем сильнее ему хочется ответить: «Я вообще об этом не думал, пока ты не начала». Но она начала, потому что хотела как лучше, а почва вышла слишком зыбкой.
Он смотрит на Меньшикова. В рассеянном электрическом свете чужой зрачок сливается с радужкой, затапливает чернотой, и если слишком долго смотреть в эту бездну на остро выточенном чужом лице, то она вдруг начинает смотреть в ответ. А пальцы раскачивают бокал, и ещё, и ещё, и амплитуда завораживает, и вдруг хочется потянуть вверх белоснежный манжет, оголяя чужое запястье.
Данила трясёт головой.
Вообще-то, сейчас он должен мрачно смотреть в камеру где-то в шотландской глуши, и разбуженные бесы тоненько заливаются над левым плечом.

-5-

— Это мне за все грехи мои тяжкие, - бросает в пустоту Меньшиков, захлопывая дверцу автомобиля. У дверей служебного выхода, спрятав руки в карманах куртки, стоит Козловский. Октябрь в этом году дождливый и прозрачный, как чисто вымытое стекло. - Ты что здесь делаешь, питерец Данила? - окликает он, и Козловский улыбается - широко, но не очень весело. И пожимает плечами.
— Соскучился. Давно в театре не был.
— Ну, похвально. Пройдёшь? - он кивает на здание театра, и ветер бьёт в лицо, наотмашь, бросая в глаза волосы; Меньшиков щурится и смотрит на Козловского почти испытующе. Он его, в конце концов, не звал. Сам.
Ты - сам.
— Если приглашаете, - улыбается тот - и вдруг вынимает из кармана руку, поднимает медленно, будто хочет коснуться, откинуть с чужого лба волосы, но не решается, и снова опускает её в карман. Глаза его уже совсем не бобтейловские, что-то не то с ним сотворила смена обстановки, сильно не то.
— Пошли, - бросает Меньшиков, и когда Данила за его спиной переступает через порог, понимает с необратимостью, упрямой и твёрдой, как гранит: нет, не выпутался.

Лена звонит реже. Иногда говорит «Мне кажется, что-то с тобой не так». Данила только закрывает глаза. С внутренней стороны собственных век на него смотрит бездна чужого тёмного взгляда, и он не уверен точно, кто и когда его в эту бездну втолкнул. Что-то подсказывает, впрочем: это случается сразу - или не случается вообще.

Он не выдерживает уже тогда, когда закрывает за собой дверь меньшиковского кабинета. Ловит того за рукава пальто, сжимая ткань в горсти, и тянет на себя, неловко попадая губами куда-то в угол чужого, тонкого и жесткого рта, и задыхается от: а если чертова ошибка, от мгновенной неумелости, сводящей мышцы, от ощущения падения с космической высоты. Хриплый выдох, слышащийся в ответ, похож на короткий стон обречённого, но от этого почему-то становится легче.
Значит, правда, - вспыхивает в мозгу. - Всё правда.
Падение же не заканчивается, и длится, и длится, и что-то разрывает грудь - будто нескончаемый, невместимый вдох.

@темы: фики, Меньшиков/Козловский, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

08.05.2013 в 16:02

Пишет  Moura:

(пре)RPS, Меньшиков и Козловский, PG, съемки Академии вампиров, зарисовка.

{read}

Джазовая, переливчатая трель мобильного наплывает издалека, выныривает с самого дна сна. Он нащупывает телефон на прикроватной тумбочке рефлекторно, ещё не проснувшись, и рефлекторно же жмёт на «Принять», не открывая глаз.
— Да.
— Привет.
Фоном к этому «Привет» идёт ритмичный грохот, словно на заднем плане кто-то катит по ухабам тележку с металлоломом, и «Fifteen minutes, Даньила, fifteen minutes!». Сон покрывалом стаскивается с мозга. Меньшиков, открыв глаза, ловит глазами кислотно-салатовые цифры на электронном циферблате. 04.28.
— Ты знаешь, сколько сейчас по Москве? - ровно интересуется он, растирая глаза.
На том конце связи, натягиваясь над океаном и десятью тысячами километров, повисает пауза. Данила дышит в трубку шумно, как большой пёс, и Олег почти слышит скрежещущий звук, с которым в его голове прокручиваются шестерёнки.
— Утро, - обречённо доносится из динамика.
— Очень раннее утро, Данила, - он, вздохнув, спускает ноги с постели. Настя рядом сонливо втягивает воздух, ежится, переворачивается на спину. Тонкая бретелька сползает с её плеча.
— Олежа, кто там?.. - кажется, она тоже всё ещё спит; шепот хриплый и почти без вопросительных интонаций, автоматический.
— Это по работе, - отзывается он. В половине пятого. - Спи, спи, - и не слышит больше ни звука, пока осторожно не прикрывает за собой дверь спальни.
— Слушай, прости. Прости. Просто... - грохот всё не утихает, разбивается чьи-то русским «Где мой кофе?!» с предельно сильным акцентом.
— Ну, - он снова вздыхает, переступая ногами по холодной плитке кухонного пола. Мысль о кофеине действительно кажется очень своевременной, и наливая холодный, горько пахнущий напиток в первую попавшуюся чашку, Меньшиков ждёт продолжения. - Говори.
— Да понимаешь, сил нет, стопорюсь. Какой дубль запарываю. Ну не могу я этот кусок прочесть, - в чужом голосе - и раздражение, и извинение, и неловкость. - И что ты хмыкаешь.
— Ничего, - он ловит себя на улыбке, как на преступлении, - давай. Читай, актёр Козловский, чем тебе там надо покорять Голливуд и широкую аудиторию.
«Ten minutes!», «Coffee! What the...», «Олья, коффье».
— Ерунда, на самом деле, н-но.
— Даня, - он откидывается на спинку стула, запахивая полу халата и прижимая корпус телефона плечом, - не бывает ерунды, бывают безответственные актёры, понял?
Пауза короткая и шипучая, как газированная вода, а последующий смешок - тихий-тихий, глухой, почти беззвучный.
— Послушаешь? - просьба всё равно опасливая, звучит смущенно.
— Давай. Уже.
Вчерашний холодный кофе горчит на губах, пока он слушает прочувствованное признание в любви. Данила читает хорошо, был бы режиссёром - не Константином Сергеевичем, конечно - даже поверил бы. А девочки-подростки поверят тем паче, и всё-таки что-то там - да, действительно - не так.
— Как-то вот, - подводит в конце итог Козловский, - вот.
Он снова трет пальцами веки, молчит с десяток секунд.
— Н-да. Не Вайнштейн, конечно. Сценарий пришли.
— Что?
— Сценарий мне пришли, - спокойно повторяет Меньшиков. - Будем читать, актёр Козловский, твой шедевр. По ролям.
Данила не отвечает, пожалуй, слишком долго, а потом фыркает. И очевидно подавляет смешок. И снова фыркает. А потом, наконец, не выдерживает и разражается смехом - переливчатым, почти мальчишеским, наполненным тепловой физической энергией. Меньшиков здесь, в Москве, слушает этот лос-анджелевский смех, не поведя и бровью.
— Что, правда, что ли?
— Шко-ля-р, - беззлобно бросает в трубку Олег.
«Come on, сome on! Go, go, go! Даньила!»
— Я побегу, - быстро отзывается тот - и добавляет после паузы: - слушай, я это... я что звонил-то...
— Сценарий пришли, обормот, - прерывает он.
Выдох, оседающий внутри ушной раковины, рваный и долгий.
— Пришлю. Всё, побежал. Пока.
— Давай. И, Даня, - пальцы прокручивают стоящую на столе чашку против часовой стрелки, - да.
Ответную улыбку можно услышать так, будто она звучит вслух.

upd: Ну и как бы уже не важно, что съемки должны были проходить в Англии и Шотландии. Лос-Анджелес. Dixi.

@темы: преслэш, фики, Меньшиков/Козловский