Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Автор: Moura.
Название: Пандемия.
Тип: RPF, RPS.
Пейринг: ОМ/ДК, УМ/АМ.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Посвящение: Tommy_Wiksen в благодарность. Она знает, за что.
Примечание: 1) фем. Нет, молчите, гусары, я просто не могла не, должна была; 2) в какой-то момент доза флаффа может вбросить вас в инсулиновую кому. Но сначала будет доза ангста, которая вбросит куда-нибудь ещё.
{read}Петербург, март.
— Это как болезнь, Даня, - говорит она. - Как грипп. Знаешь, все эти разновидности. Птичий. Ещё какой-то. У нас - артистический. Он самый страшный.
— Артистический, - повторяет он глухо, и усмешка не изгибает - ломает его губы, почти крошит. Он трёт ладонями лицо и неровно выдыхает. У него трехдневная щетина и сеть алых тонких сосудов по белкам глаз, а ещё ей хочется протянуть руку, чтобы пригладить эту непривычно длинную челку, но она только обнимает ладонями чашку с остывающим капучино. От этого её «У нас» его боль на секунду облегчается, как от дозы новокаина.
Самый страшный, - думает Урсула, - потому что никто не влюбляется так, как актёры. Мы влюбляется и в маску, и в то, что под ней. Сразу.
Думает, но вслух не говорит.
Питерский март тринадцатого года - это зима, бессонница, его выстуженная квартира, пахнущая штукатуркой, и мобильный, который хочется швырнуть в стену.
Москва, за два месяца до.
Борта ванной скользкие, будто под ногами - голый горячий лёд, и ноги подламываются, съезжают; Даниле приходится вцепиться руками в чужие плечи до боли, до того, что Олег скалит зубы, и глаза у того тоже дикие, страшные, завораживающие. Он наклоняет голову и жмётся губами к жилке на шее так, словно хочет прокусить кожу. Козловский откидывает голову, ударяясь затылком об узорную плитку, и толкается в чужую руку судорожно, бесстыдно, сладко-хорошо. Густой пар клубами виснет в воздухе, тянется к потолку, льнет к стенам, и Данила так же льнёт к чужому телу. Одно желание - спаяться, врасти костьми, так, чтобы клетки кожи срослись с клетками кожи.
Он тоже ставит на Олеге свою метку зубами - там, где шея переходит в плечо; так он глушит стон, переходящий в рык, когда движения чужой руки становятся жестче и быстрее. На стенах век зарождается черная дыра, втягивающая в себя, и Данила падает в ничто, блаженное и тёмное, как вечность.
По спине течёт - то ли конденсат, то ли пот. На языке - еле ощутимая соль с привкусом хлорированной воды и геля для душа; этот вкус и этот запах хочется вживить в рецепторы, ввести в память тела на уровне биохимии.
Собственная сперма, смываемая почти что кипятком, бьющим по телу, стекает в водосток. Олег вдруг давит ладонью на его шею, заставляя упереться лбом себе в плечо - просить и не надо, голова без того ватная - и прижимается губами к виску, как стреляет - навылет, дробит височную кость, и Данила заглатывает влажный воздух одним большим куском.
Олег выходит первым, кутаясь в махровую белизну халата, Данила - спустя пятнадцать минут, ушедших на контрастный душ. Каждый жест этого человека всё ещё - как касание оголённого провода.
На кухне Меньшиков слишком долго гипнотизирует кофемашину, Козловский слишком долго - самого Меньшикова, застыв на пороге. Он готов к произнесённому тем после паузы:
— Тебе надо вернуться в Питер, - и не понимает, почему черная дыра, не схлопнувшись, перекочевывает в область грудной клетки. Разумеется, он вернётся в Питер, он всегда возвращается после одного, двух, трёх дней в съемной квартире элитного жилкомплекса, где никто и никому не задаёт вопросов.
— Даня, - Олег берёт чашку, отпивает, морщится, смотрит куда-то в угол между оконной рамой и подоконником, но не на него. - Вернуться. В Питер.
Вода, стекая с волос, холодно пятнает ворот футболки; Козловский передёргивает плечами. Ему хочется сказать: «Не понял», но одновременно думается, что, кажется, понял даже слишком хорошо, нельзя лучше и яснее. Меньшиков всё ещё морщится, болезненно и почти брезгливо, глядя то ли в окно, то ли мимо окна.
— Объяснишь? - очень ровно просит Данила, присаживаясь на тонконогий стул. Выдают только сцепленные в замок руки - крепко сцепленные, не разомкнуть, но Олег давно читает его, как с листа, так что прятать нет смысла.
— Скоро поднимется много шума, - теперь Олег всё-таки смотрит ему в глаза - чернота, непрозрачная и острая - сверху вниз. - Ты слишком заметный, Даня. Чересчур.
— А, - кивает он. Пауза дробится, сыпется, скрипит на зубах. - Я слишком заметный. Неудобный такой. Ну прости.
Голос хрипит, но прятать и это нет ни смысла, ни сил. Татаренков твой, конечно, был менее заметным, - так и рвётся с языка, и хочется прополоскать рот с марганцовкой.
Олег снова выходит первым, оставляя на столе недопитый кофе - черный, крепкий и без сахара. Как собственный взгляд. Данила не помнит, сколько сидит на кухне. По полу гуляет сквозняк, а сумерки густеют, и густеют, и густеют, как подсыхающая голубая кровь.
— Лена.
— Господи.
— Лена.
— Я этого боялась.
— Я. Лена. Мне.
— Где ты?
— На Московском.
— Приезжай.
Она ещё долго слушает тишину после сброса вызова - и ненавидит собственное умение понимать с полузвука.
Неделю спустя.
Она всё ещё - Геля, всё ещё польская струнная девочка, влюбившаяся смертно, влюбившаяся, как - утонувшая, как - разбившаяся об. Сильная девочка, для которой всё обернулось не так, как мечталось. Из зеркала над гримировальным столиком смотрят слишком юные глаза, алые губы изгибаются в попытке улыбки отражению, а чужая кожа горит, натянутая поверх собственной. Урсула не сразу нащупывает в сумке мобильный.
Номер незнакомый, но это не редкость.
— Да.
— Уршула? - короткая пауза, хрустящая, как лист сминаемой упаковочной бумаги. - Здравствуйте. Вы меня не знаете, я - Настя, жена Олега Меньшикова... простите, вы можете говорить?
Девочка в зеркале растворяется. Линия её рта становится тоньше и жестче. Глаза - старше.
— Откуда у вас этот номер?
— У меня связи, - голос тихий-тихий, как будто почти испуганный. - Я нашла. Простите. Было очень нужно. Я не знала, как ещё. Уршула... - девушка на том конце связи, кажется, набирает полные лёгкие воздуха, как перед нырком, прежде чем выпалить: - Скажите ему, что он должен приехать в Москву! Срочно!
Секунда звенит, как бьющееся стекло.
— Что с... что с ним, Настя? - она спрашивает, требуя.
— Нет, нет, ничего такого, о чем вы подумали. Жив, здоров, всё в порядке... Уршула, простите, кому я вру, ничего не в порядке! Вы же всё знаете. Скажите Даниле. Я никогда Олега... никогда таким не видела. То есть, видела. И мне не нравится, что это повторяется. Уршула, это очень... нагло, что я позвонила?
Она смотрит в зеркало, только потом понимая, что успела подняться на ноги и сжать пальцами край стола.
— Нет, Настя. Вы всё сделали правильно. Я перезвоню вам, - она ловит взглядом тупой угол стрелок на настенных часах, - завтра утром. Во сколько вы встаёте?
— Встаю? - в звонком голосе - не женском, девичьем - лёгкое удивление. - Уршула, я не сплю последнюю неделю вообще.
Она перезванивает Насте, жене Олега Меньшикова, в пятом часу утра, с кухни квартиры Козловского.
— Вы и правда не спите.
— Я чай завариваю, - устало отвечает эта девочка, у которой болит сердце за родного человека - чувство знакомое и вызывает солидарность, отклик на уровне клеточного. Они говорят до восьми, и один раз Урсуле даже слышится улыбка в чужом голосе.
Она звонит Насте ещё раз - тем же вечером. Просто так. Чтобы услышать улыбку. Люди должны улыбаться, - в этом она убеждена твёрдо.
— И да, Настя... Через «л», если можно. Ещё можно - Леной.
— А Улей можно? Всегда любила «Ульяну».
— Давай попробуем.
Москва, начало февраля.
— Закрыл дверь? - она размешивает в чашке три ложки сахара. Мозгу нужна глюкоза - чем больше, тем сейчас лучше. - Просто закрыл дверь?
— Как говорит сам: «Захлопнул». А больше ничего не говорит. - Настя вздыхает, ёрзает на стуле. Слишком медленный интернет стопорит её движения, разбивает на пиксели, превращает девочку в окне скайпа в ломаную распадающуюся фигурку. У неё небрежный пучок наскоро перехваченных волос и какая-то смешная майка. - Уль, вот скажи мне, ты бы захлопнула дверь перед человеком, от которого у тебя в глазах черно?
— Не знаю, - Урсула честно качает головой. - У меня никогда не было намешано так много. Так много и так страшно, Настя, а твоему Олегу есть, за что бояться. Иногда проще, как он и поступил.
— А, то есть, лучше хлестать вискарь и таять на моих глазах? - другие, её, вспыхивают, смотрят с монитора гневно и огненно. Обиженные глаза ребёнка. - Несоразмерная цена. Я бы - рискнула.
— Но и его ты не можешь судить.
— Не могу. Как... Данила?
— Не пьет - хотя бы. Но и не спит. Улыбается людям. Работает. Звонит, чтобы молчать. Пугает меня.
Они тоже молчат с минуту. Урсула задумчиво проворачивает по часовой стрелке чашку чая. Настя сидит, поджав под себя ноги и сложившись на стуле почти вчетверо, смотрит в пол.
— Ты бы правда рискнула? - вдруг спрашивает Урсула.
И та, встретившись глазами с её цифровым взглядом, кивает.
Это случается как раз тогда. Артистический грипп. Самая опасная форма.
У одной - или обеих.
Но Урсула слишком многое понимает - на свою беду или счастье - чтобы спрашивать у кого бы то ни было, как. Или за что.
Москва, начало апреля.
— Потом он улетит - и это всё. Это - всё.
Урсула берёт её за руку, переплетая пальцы, и Настя улыбается, вздохнув. О Матка боска, о святые и ангелы, как эта девочка улыбается. Московский апрель неожиданно жаркий, уже почти что желто-зеленый, певчий и совсем не располагает к тем разговорам, что они ведут, но выхода нет. Дорожка огибает пруд, ныряет под ветвенную крышу.
— Сейчас ты должна сказать мне очень твёрдо и четко, Настя. За него сказать, понимаешь? - Урсула ждёт, Настя кивает: понимаю. - Ты совершенно уверена в том, что это - не отболит? Многое проходит.
Под ногами - кружево солнца и тени; скрипит песок. Какое-то время они молчат, Настя закусывает губу и смотрит вниз, действительно сопоставляя, а потом качает головой, и голос её - как та и просила - твёрд:
— Не это. Только не это. Не такое.
Последние слова она шепчет. Шепчет это «Не такое», поймав её взгляд.
Там Урсула впервые и целует эту девочку, обхватив ладонями её лицо - в тени слишком быстро распустившихся деревьев, посреди парковой дорожки. Теперь их на свете целых четверо - знающих, что не проходит. Больных самой страшной формой гриппа.
— Что мы будем делать?
— Ждать.
— И всё? - она приподнимается на локте, тёмная прядка падает на лицо. Урсула отводит её за ухо - и Настя бессознательно жмётся к ладони щекой, ближе.
— И быть рядом.
— Думаешь, они поймут?
— Мы же поняли. Мы подскажем.
Петербург, конец мая.
— Девочка, ты понимаешь, какая это глупость? - он щурит глаза, смотрит на неё внимательно, слишком взросло. Так, как обычно смотрит, пытаясь напомнить, кто из них авторитетнее, опытнее и старше. Обычно не срабатывает. То есть, срабатывает со всеми, кроме неё - и, кажется, ещё одного человека.
— Вот - глупость, - отвечает она, прижимая пальцы обеих рук к его щекам - впавшим до страшного. - А это, - она кивает на фасад дома, - это просто нужно. Олежа, - она смотрит ласково, старательно гася жалость и даже понимание, - ты мне веришь?
— Ты добрая душа, Настя, но ещё очень многого не понимаешь.
— Давай по-другому. Ты меня любишь?
— Запрещенный приём.
— Иди, пожалуйста.
— А куда ты? - он снова щурится, опускает руки в карманы пиджака. Тянет время, и это должно быть смешно, но - нет.
— У меня тут встреча недалеко. Тоже, - и она смеётся, глядя ему в лицо, в эти удивлённые черные глаза, тянется, быстро целует в щеку. - Потом! Расскажу потом, когда ты всё расскажешь. И только если мне понравится твой рассказ. А теперь побежала, всё.
— Как я тебе это позволил, - бормочет Меньшиков.
— Не мне, - она оборачивается уже на ходу, через плечо. - Не мне, Олежа. Себе.
И ей не страшно, что он передумает. Потому что, подойдя так близко, уже нельзя повернуть назад - это Анастасия Меньшикова знает по себе.
Они смотрят друг на друга слишком долго. Пожалуй, на второй минуте это становится даже смешным - или нелепым. «Откуда ты знаешь, что я в городе?», «Ты что здесь делаешь?» и «Ты реальный?» одновременно рвутся с языка, и Козловский - не сейчас, потом, когда сможет думать - будет даже рад своему онемению. Три вопроса разом прозвучали бы довольно глупо. Олег утомленно переступает с ноги на ногу, прислоняется к дверному косяку так небрежно, будто пришел к соседу стрельнуть сигарет, и спрашивает:
— Так и будем молчать через порог?
Данила кивает.
А потом резко подаётся вперед, хватает его за руки и втаскивает в квартиру.
Они действительно молчат следующие сорок минут - впрочем, молчание это слишком громкое и разнообразное.
— Ну что? - Настя лениво размазывает ванильное мороженое по стенкам креманки. Урсула нажимает на кнопку сброса и улыбается ей через столик:
— Не отвечает.
— Это хорошо или плохо? - она хмурится; тонкие тёмные брови сходятся в детски-болезненном изломе.
Урсула отбивает пальцами дробный ритм по столешнице.
— Хорошо, - наконец, кивает она. - Я думаю, хорошо. Вкусно?
— А? А, - Настя улыбается, облизывая ложку. - Вкусно, ага.
— Ешь.
Солнце яркое до слепоты - и греет почему-то изнутри.
— Я же заметный, - тяжело дыша, выговаривает Козловский, нависая сверху. - Чересчур.
Олег проводит ладонями по его рукам - рельеф чужого тела знакомый до болезненности, до галлюциногенного чувства нереальности.
— О, да. Слишком. Не представляю, как с этим мириться.
Данила смеётся, уронив голову ему на плечо - долго и как-то слегка нервично. Олег ерошит его волосы - и, повернув голову, прижимается губами к влажному от пота виску. Так, словно рубцует открытую рану.
Эпилог.
— Ленка, мы все как-то одномоментно сошли с ума. Это заразно, что ли?
— Это, Данечка, только гриппом все вместе болеют, с ума поодиночке сходят.
Он хмыкает - очень выразительно и как-то довольно.
— Артистическим? Гриппом?
— Им.
Они смеются друг другу - Урсула, идущая вдоль набережной Фонтанки, держа Настю за руку, и Данила, пытающийся сварить кофе, пока Олег курит. Никто из них не спрашивает про «Дальше».
Название: Пандемия.
Тип: RPF, RPS.
Пейринг: ОМ/ДК, УМ/АМ.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Посвящение: Tommy_Wiksen в благодарность. Она знает, за что.
Примечание: 1) фем. Нет, молчите, гусары, я просто не могла не, должна была; 2) в какой-то момент доза флаффа может вбросить вас в инсулиновую кому. Но сначала будет доза ангста, которая вбросит куда-нибудь ещё.
{read}Петербург, март.
— Это как болезнь, Даня, - говорит она. - Как грипп. Знаешь, все эти разновидности. Птичий. Ещё какой-то. У нас - артистический. Он самый страшный.
— Артистический, - повторяет он глухо, и усмешка не изгибает - ломает его губы, почти крошит. Он трёт ладонями лицо и неровно выдыхает. У него трехдневная щетина и сеть алых тонких сосудов по белкам глаз, а ещё ей хочется протянуть руку, чтобы пригладить эту непривычно длинную челку, но она только обнимает ладонями чашку с остывающим капучино. От этого её «У нас» его боль на секунду облегчается, как от дозы новокаина.
Самый страшный, - думает Урсула, - потому что никто не влюбляется так, как актёры. Мы влюбляется и в маску, и в то, что под ней. Сразу.
Думает, но вслух не говорит.
Питерский март тринадцатого года - это зима, бессонница, его выстуженная квартира, пахнущая штукатуркой, и мобильный, который хочется швырнуть в стену.
***
Москва, за два месяца до.
Борта ванной скользкие, будто под ногами - голый горячий лёд, и ноги подламываются, съезжают; Даниле приходится вцепиться руками в чужие плечи до боли, до того, что Олег скалит зубы, и глаза у того тоже дикие, страшные, завораживающие. Он наклоняет голову и жмётся губами к жилке на шее так, словно хочет прокусить кожу. Козловский откидывает голову, ударяясь затылком об узорную плитку, и толкается в чужую руку судорожно, бесстыдно, сладко-хорошо. Густой пар клубами виснет в воздухе, тянется к потолку, льнет к стенам, и Данила так же льнёт к чужому телу. Одно желание - спаяться, врасти костьми, так, чтобы клетки кожи срослись с клетками кожи.
Он тоже ставит на Олеге свою метку зубами - там, где шея переходит в плечо; так он глушит стон, переходящий в рык, когда движения чужой руки становятся жестче и быстрее. На стенах век зарождается черная дыра, втягивающая в себя, и Данила падает в ничто, блаженное и тёмное, как вечность.
По спине течёт - то ли конденсат, то ли пот. На языке - еле ощутимая соль с привкусом хлорированной воды и геля для душа; этот вкус и этот запах хочется вживить в рецепторы, ввести в память тела на уровне биохимии.
Собственная сперма, смываемая почти что кипятком, бьющим по телу, стекает в водосток. Олег вдруг давит ладонью на его шею, заставляя упереться лбом себе в плечо - просить и не надо, голова без того ватная - и прижимается губами к виску, как стреляет - навылет, дробит височную кость, и Данила заглатывает влажный воздух одним большим куском.
Олег выходит первым, кутаясь в махровую белизну халата, Данила - спустя пятнадцать минут, ушедших на контрастный душ. Каждый жест этого человека всё ещё - как касание оголённого провода.
На кухне Меньшиков слишком долго гипнотизирует кофемашину, Козловский слишком долго - самого Меньшикова, застыв на пороге. Он готов к произнесённому тем после паузы:
— Тебе надо вернуться в Питер, - и не понимает, почему черная дыра, не схлопнувшись, перекочевывает в область грудной клетки. Разумеется, он вернётся в Питер, он всегда возвращается после одного, двух, трёх дней в съемной квартире элитного жилкомплекса, где никто и никому не задаёт вопросов.
— Даня, - Олег берёт чашку, отпивает, морщится, смотрит куда-то в угол между оконной рамой и подоконником, но не на него. - Вернуться. В Питер.
Вода, стекая с волос, холодно пятнает ворот футболки; Козловский передёргивает плечами. Ему хочется сказать: «Не понял», но одновременно думается, что, кажется, понял даже слишком хорошо, нельзя лучше и яснее. Меньшиков всё ещё морщится, болезненно и почти брезгливо, глядя то ли в окно, то ли мимо окна.
— Объяснишь? - очень ровно просит Данила, присаживаясь на тонконогий стул. Выдают только сцепленные в замок руки - крепко сцепленные, не разомкнуть, но Олег давно читает его, как с листа, так что прятать нет смысла.
— Скоро поднимется много шума, - теперь Олег всё-таки смотрит ему в глаза - чернота, непрозрачная и острая - сверху вниз. - Ты слишком заметный, Даня. Чересчур.
— А, - кивает он. Пауза дробится, сыпется, скрипит на зубах. - Я слишком заметный. Неудобный такой. Ну прости.
Голос хрипит, но прятать и это нет ни смысла, ни сил. Татаренков твой, конечно, был менее заметным, - так и рвётся с языка, и хочется прополоскать рот с марганцовкой.
Олег снова выходит первым, оставляя на столе недопитый кофе - черный, крепкий и без сахара. Как собственный взгляд. Данила не помнит, сколько сидит на кухне. По полу гуляет сквозняк, а сумерки густеют, и густеют, и густеют, как подсыхающая голубая кровь.
— Лена.
— Господи.
— Лена.
— Я этого боялась.
— Я. Лена. Мне.
— Где ты?
— На Московском.
— Приезжай.
Она ещё долго слушает тишину после сброса вызова - и ненавидит собственное умение понимать с полузвука.
Неделю спустя.
Она всё ещё - Геля, всё ещё польская струнная девочка, влюбившаяся смертно, влюбившаяся, как - утонувшая, как - разбившаяся об. Сильная девочка, для которой всё обернулось не так, как мечталось. Из зеркала над гримировальным столиком смотрят слишком юные глаза, алые губы изгибаются в попытке улыбки отражению, а чужая кожа горит, натянутая поверх собственной. Урсула не сразу нащупывает в сумке мобильный.
Номер незнакомый, но это не редкость.
— Да.
— Уршула? - короткая пауза, хрустящая, как лист сминаемой упаковочной бумаги. - Здравствуйте. Вы меня не знаете, я - Настя, жена Олега Меньшикова... простите, вы можете говорить?
Девочка в зеркале растворяется. Линия её рта становится тоньше и жестче. Глаза - старше.
— Откуда у вас этот номер?
— У меня связи, - голос тихий-тихий, как будто почти испуганный. - Я нашла. Простите. Было очень нужно. Я не знала, как ещё. Уршула... - девушка на том конце связи, кажется, набирает полные лёгкие воздуха, как перед нырком, прежде чем выпалить: - Скажите ему, что он должен приехать в Москву! Срочно!
Секунда звенит, как бьющееся стекло.
— Что с... что с ним, Настя? - она спрашивает, требуя.
— Нет, нет, ничего такого, о чем вы подумали. Жив, здоров, всё в порядке... Уршула, простите, кому я вру, ничего не в порядке! Вы же всё знаете. Скажите Даниле. Я никогда Олега... никогда таким не видела. То есть, видела. И мне не нравится, что это повторяется. Уршула, это очень... нагло, что я позвонила?
Она смотрит в зеркало, только потом понимая, что успела подняться на ноги и сжать пальцами край стола.
— Нет, Настя. Вы всё сделали правильно. Я перезвоню вам, - она ловит взглядом тупой угол стрелок на настенных часах, - завтра утром. Во сколько вы встаёте?
— Встаю? - в звонком голосе - не женском, девичьем - лёгкое удивление. - Уршула, я не сплю последнюю неделю вообще.
Она перезванивает Насте, жене Олега Меньшикова, в пятом часу утра, с кухни квартиры Козловского.
— Вы и правда не спите.
— Я чай завариваю, - устало отвечает эта девочка, у которой болит сердце за родного человека - чувство знакомое и вызывает солидарность, отклик на уровне клеточного. Они говорят до восьми, и один раз Урсуле даже слышится улыбка в чужом голосе.
Она звонит Насте ещё раз - тем же вечером. Просто так. Чтобы услышать улыбку. Люди должны улыбаться, - в этом она убеждена твёрдо.
— И да, Настя... Через «л», если можно. Ещё можно - Леной.
— А Улей можно? Всегда любила «Ульяну».
— Давай попробуем.
***
Москва, начало февраля.
— Закрыл дверь? - она размешивает в чашке три ложки сахара. Мозгу нужна глюкоза - чем больше, тем сейчас лучше. - Просто закрыл дверь?
— Как говорит сам: «Захлопнул». А больше ничего не говорит. - Настя вздыхает, ёрзает на стуле. Слишком медленный интернет стопорит её движения, разбивает на пиксели, превращает девочку в окне скайпа в ломаную распадающуюся фигурку. У неё небрежный пучок наскоро перехваченных волос и какая-то смешная майка. - Уль, вот скажи мне, ты бы захлопнула дверь перед человеком, от которого у тебя в глазах черно?
— Не знаю, - Урсула честно качает головой. - У меня никогда не было намешано так много. Так много и так страшно, Настя, а твоему Олегу есть, за что бояться. Иногда проще, как он и поступил.
— А, то есть, лучше хлестать вискарь и таять на моих глазах? - другие, её, вспыхивают, смотрят с монитора гневно и огненно. Обиженные глаза ребёнка. - Несоразмерная цена. Я бы - рискнула.
— Но и его ты не можешь судить.
— Не могу. Как... Данила?
— Не пьет - хотя бы. Но и не спит. Улыбается людям. Работает. Звонит, чтобы молчать. Пугает меня.
Они тоже молчат с минуту. Урсула задумчиво проворачивает по часовой стрелке чашку чая. Настя сидит, поджав под себя ноги и сложившись на стуле почти вчетверо, смотрит в пол.
— Ты бы правда рискнула? - вдруг спрашивает Урсула.
И та, встретившись глазами с её цифровым взглядом, кивает.
Это случается как раз тогда. Артистический грипп. Самая опасная форма.
У одной - или обеих.
Но Урсула слишком многое понимает - на свою беду или счастье - чтобы спрашивать у кого бы то ни было, как. Или за что.
***
Москва, начало апреля.
— Потом он улетит - и это всё. Это - всё.
Урсула берёт её за руку, переплетая пальцы, и Настя улыбается, вздохнув. О Матка боска, о святые и ангелы, как эта девочка улыбается. Московский апрель неожиданно жаркий, уже почти что желто-зеленый, певчий и совсем не располагает к тем разговорам, что они ведут, но выхода нет. Дорожка огибает пруд, ныряет под ветвенную крышу.
— Сейчас ты должна сказать мне очень твёрдо и четко, Настя. За него сказать, понимаешь? - Урсула ждёт, Настя кивает: понимаю. - Ты совершенно уверена в том, что это - не отболит? Многое проходит.
Под ногами - кружево солнца и тени; скрипит песок. Какое-то время они молчат, Настя закусывает губу и смотрит вниз, действительно сопоставляя, а потом качает головой, и голос её - как та и просила - твёрд:
— Не это. Только не это. Не такое.
Последние слова она шепчет. Шепчет это «Не такое», поймав её взгляд.
Там Урсула впервые и целует эту девочку, обхватив ладонями её лицо - в тени слишком быстро распустившихся деревьев, посреди парковой дорожки. Теперь их на свете целых четверо - знающих, что не проходит. Больных самой страшной формой гриппа.
— Что мы будем делать?
— Ждать.
— И всё? - она приподнимается на локте, тёмная прядка падает на лицо. Урсула отводит её за ухо - и Настя бессознательно жмётся к ладони щекой, ближе.
— И быть рядом.
— Думаешь, они поймут?
— Мы же поняли. Мы подскажем.
***
Петербург, конец мая.
— Девочка, ты понимаешь, какая это глупость? - он щурит глаза, смотрит на неё внимательно, слишком взросло. Так, как обычно смотрит, пытаясь напомнить, кто из них авторитетнее, опытнее и старше. Обычно не срабатывает. То есть, срабатывает со всеми, кроме неё - и, кажется, ещё одного человека.
— Вот - глупость, - отвечает она, прижимая пальцы обеих рук к его щекам - впавшим до страшного. - А это, - она кивает на фасад дома, - это просто нужно. Олежа, - она смотрит ласково, старательно гася жалость и даже понимание, - ты мне веришь?
— Ты добрая душа, Настя, но ещё очень многого не понимаешь.
— Давай по-другому. Ты меня любишь?
— Запрещенный приём.
— Иди, пожалуйста.
— А куда ты? - он снова щурится, опускает руки в карманы пиджака. Тянет время, и это должно быть смешно, но - нет.
— У меня тут встреча недалеко. Тоже, - и она смеётся, глядя ему в лицо, в эти удивлённые черные глаза, тянется, быстро целует в щеку. - Потом! Расскажу потом, когда ты всё расскажешь. И только если мне понравится твой рассказ. А теперь побежала, всё.
— Как я тебе это позволил, - бормочет Меньшиков.
— Не мне, - она оборачивается уже на ходу, через плечо. - Не мне, Олежа. Себе.
И ей не страшно, что он передумает. Потому что, подойдя так близко, уже нельзя повернуть назад - это Анастасия Меньшикова знает по себе.
Они смотрят друг на друга слишком долго. Пожалуй, на второй минуте это становится даже смешным - или нелепым. «Откуда ты знаешь, что я в городе?», «Ты что здесь делаешь?» и «Ты реальный?» одновременно рвутся с языка, и Козловский - не сейчас, потом, когда сможет думать - будет даже рад своему онемению. Три вопроса разом прозвучали бы довольно глупо. Олег утомленно переступает с ноги на ногу, прислоняется к дверному косяку так небрежно, будто пришел к соседу стрельнуть сигарет, и спрашивает:
— Так и будем молчать через порог?
Данила кивает.
А потом резко подаётся вперед, хватает его за руки и втаскивает в квартиру.
Они действительно молчат следующие сорок минут - впрочем, молчание это слишком громкое и разнообразное.
— Ну что? - Настя лениво размазывает ванильное мороженое по стенкам креманки. Урсула нажимает на кнопку сброса и улыбается ей через столик:
— Не отвечает.
— Это хорошо или плохо? - она хмурится; тонкие тёмные брови сходятся в детски-болезненном изломе.
Урсула отбивает пальцами дробный ритм по столешнице.
— Хорошо, - наконец, кивает она. - Я думаю, хорошо. Вкусно?
— А? А, - Настя улыбается, облизывая ложку. - Вкусно, ага.
— Ешь.
Солнце яркое до слепоты - и греет почему-то изнутри.
— Я же заметный, - тяжело дыша, выговаривает Козловский, нависая сверху. - Чересчур.
Олег проводит ладонями по его рукам - рельеф чужого тела знакомый до болезненности, до галлюциногенного чувства нереальности.
— О, да. Слишком. Не представляю, как с этим мириться.
Данила смеётся, уронив голову ему на плечо - долго и как-то слегка нервично. Олег ерошит его волосы - и, повернув голову, прижимается губами к влажному от пота виску. Так, словно рубцует открытую рану.
***
Эпилог.
— Ленка, мы все как-то одномоментно сошли с ума. Это заразно, что ли?
— Это, Данечка, только гриппом все вместе болеют, с ума поодиночке сходят.
Он хмыкает - очень выразительно и как-то довольно.
— Артистическим? Гриппом?
— Им.
Они смеются друг другу - Урсула, идущая вдоль набережной Фонтанки, держа Настю за руку, и Данила, пытающийся сварить кофе, пока Олег курит. Никто из них не спрашивает про «Дальше».
@темы: фики, Меньшиков/Козловский, PG-13
-
-
31.05.2013 в 20:01Татаренков твой, конечно, был менее заметным,
дааа! блин, меня штырит, когда упоминается Никита! *0*
Не пьет - хотя бы. Но и не спит. Улыбается людям. Работает. Звонит, чтобы молчать.
вот точно, он бы так и делал! не стал бы спиваться и истерить, а вот так вот
Я же заметный, - тяжело дыша, выговаривает Козловский, нависая сверху.
СВЕРХУ!!!! обоги
-
-
31.05.2013 в 20:08спасибо за такую вкуснотищу
спасибо за ваши описания, которые руками потрогать хочется, и за все эти запахи... я будто там внутри оказалась
загрипповала вместе с нимирейтинг - шикарный
девочки - умнички
-
-
31.05.2013 в 20:28Спасибо.
-
-
31.05.2013 в 20:28Спасибо.
-
-
31.05.2013 в 20:30-
-
31.05.2013 в 20:37не стал бы спиваться и истерить, а вот так вот
Он бы, думаю, старался ради окружающих (близких - и социума вообще) держать беспечно-счастливую обыденную маску. Это ОЕ, как ни странно, мог бы - как мэтр
и Бальзак- позволить себе вспышку, загул, что-то ещё. Но не Данила с его излучаемостью...СВЕРХУ!!!! обоги
Вас тоже штырит, да?
lutikov@, ащщщ, спасибо, это очень-очень приятно).
Это самые важные и прекрасные слова - что можно пощупать, что можно увидеть, можно там очутиться, в этом кусочке вымышленной реальности. Спасибо ещё раз).
Девочки прекрасные сами по себе (и я всё ещё не верю, что это говорю). *сердца*
-
-
31.05.2013 в 20:51контора пишет, ох, спасибо огромное! Чудовищно приятно.
-
-
31.05.2013 в 20:53И знаете, так точно попало... в ритм? того, как я чувствую этот пейринг, так естественно, за это вам отдельное спасибо
-
-
31.05.2013 в 20:56Спасибо, Moura,
-
-
31.05.2013 в 20:57Оо тут вчитываешься в каждую фразу, думая, что автор её каждую сидел выписывал! есть такие люди, которые умеют охренительно всё описывать на графоманство совсем не тянет, вы что
Девочки прекрасные сами по себе
прекрасны хотя бы тем, что они есть, и есть фем как факт. а уж тем более мы говорим о фике вашего стиля написания
моя фемслэшерская душа хочет добавки-
-
31.05.2013 в 21:12Асмея, аввв, спасибо!
Боже, я снова превращаюсь в зефир. Девушек этих люблю с неких пор невыразимо - особенно в контексте отп - так что рада, что они и вам здесь понравились).lutikov@, что-то, конечно, составляется, подбираются слова, делается шлифовка, но 80% - это поток, сам идёт через руку). Просто, знаете, никогда ведь не можешь быть уверенной в собственном тексте). Так что особенно приятно слышать такие отзывы.
Спасибо!
моя фемслэшерская душа хочет добавки
Моя фемслэшная душа ничего не берётся обещать, но в голове держит
-
-
31.05.2013 в 21:26ОЕ и Даня здесь просто - выстрелом в сердце!
Спасибо вам огромное!
СВЕРХУ!!!!...Надо уже написать, блин, когда-нибудь такой рейтинг))
О, ДА!!!
-
-
31.05.2013 в 22:03Не просто надо, а НАДО!!!
Бууудем дуууумать *смирк*.
-
-
31.05.2013 в 22:12Ура!
-
-
31.05.2013 в 22:24определённо! *маньячит* блин, как же всё-таки хочется узнать что ж там было то у них... ну.. эх... конкретно... *но не понятно что конкретно ты имела ввиду? хД*
Вас тоже штырит, да? Надо уже написать, блин, когда-нибудь такой рейтинг)).
меня не то что бы штырит, у меня конкретно крышу рвёт уже которую неделю...
-
-
31.05.2013 в 22:47*краснеет*
Ну и надо же погладить уже себе этот кинк
Майский_Снег, как же всё-таки хочется узнать что ж там было то у них
Вообще, мне кажется, что это наше счастье - что мы можем только додумывать. Ибо все додумывают, кому что нравится, и счастливы
но не понятно что конкретно ты имела ввиду?
Про прошлое? Ну, что в фанонной реальности Татаренкова в жизни ОЕ уже уж точно нет, в ней есть один трепетный лось с челкой
у меня конкретно крышу рвёт уже которую неделю...
Жму вашу сильно-сильно!
-
-
31.05.2013 в 23:41-
-
01.06.2013 в 00:32Конкретно по Легенде? Второго или третьего мая сходила в кино, кончилась как личность и началась как группа поддержки советского хоккея; в последний раз так мощно, да, УЖЕ И НЕ ПОМНЮ, КОГДА ВЫНОСИЛО
Причем, да, жму руку, ничто не предвещало, как говорится. Но тут вошла в зал с подругой, а вышла с подругой и новым фандомом *фейспалм*. Коля Лебедев - чудо-человек, что тут ещё скажешь, подарил нам счастья
-
-
01.06.2013 в 15:28а вот это просто ыыыыыыыыыыыы... и на самом деле весь текст ыыыыыыыыыыыыыы
Просто так. Чтобы услышать улыбку. Люди должны улыбаться, - в этом она убеждена твёрдо.
— Мы же поняли. Мы подскажем.
Так, словно рубцует открытую рану.
-
-
01.06.2013 в 16:48