ЛГБТ-сообщество Советского Союза
03.05.2013 в 22:40
Пишет Moura:Автор: Moura.
Название: Хранить молчание.
Фандом: Легенда №17.
Тип: пре(слэш).
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечание: по-прежнему - вариации на тему «После сцены в душевой». И да, я никогда не напишу, кажется, хотя бы детский рейтинг с этими людьми, потому что элементарно не знаю, как к этому вообще подвести. Чую, Юля сказала: джен - и почти предрекла.
{read}
***
— Злишься, - Тарасов кидает это слово в воздух так, как швыряет на лёд шайбу. Легко, подбрасывая ввысь, чтобы потом - тяжело упало на холодный кафель; почти смакует. Валера ерзает по этому скользкому кафелю, согретому теплом собственного тела, наклоняет голову, а потом снова откидывает её к стене - получается так, словно он бьётся о стену, и видимость недалека от желания. Затылок приятно холодит. Где-то справа мерно капает из плохо завинченного крана вода.
Тарасов стоит на пороге тёмной душевой, упираясь руками в косяк - будто собирается преграждать дорогу. Свет, текущий с потолка раздевалки, бьёт ему в спину; лица не видно, только силуэт - черный на лимонно-желтом, а ещё - золотой контур по телу. Валера смотрит на него снизу вверх, лениво щурясь. По собственному телу расплескивается, стоит двинуться, приятное ощущение падения - конца, разрушенной карьеры, продолбанной жизни и прощания со льдом. Привет, звёзды чебаркульской Звезды, скоро увидимся. В лучшем случае.
— Злишься, - утверждает Тарасов, прицокнув языком. - Ну, позлись, полезно для кровообращения.
— Вы зачем пришли? - он собирался спросить в полный голос, но спрашивает шепотом, скрипящим и хрипящим, как старая пластинка под граммофонной иглой.
— Закрывается лавочка, Валера, - тон у Тарасова какой-то играюще-злой, насмешливый и требовательный (требованием - чего?) одновременно. Он похлопывает ладонью по косяку, - закрывается. Собирайся - и вперёд, к маме.
Он крепче сжимает в замке сложенные поверх колен руки и закрывает глаза. Сказанное проходит мимо, он улавливает только одно: надо уходить. И кто-то добавляет над ухом тихо, свистяще: навсегда-а-а? Значит, нужно сказать. Хотя извиняться - извиняться он никогда не умел. По крайней мере, так же хорошо, как что-то портить.
— Я не хотел. - Шепот всё ещё слишком громкий, многократно отражается от гладких стен и возвращается обратно, ударяясь о барабанные перепонки.
— Что? Не расслышал.
— Я не хотел, - он повторяет громче, подаваясь вперед, отделяясь от стены, и чувствует, как тело дрожит, напряженное, натянутое, будто перед выходом на лёд. - Я не хотел.
— Че-го? - лица Тарасова всё ещё не видно, только крест силуэта, только внимательно наклоненная вперёд голова, а, может, это не внимание, а, может, это боевая стойка - как у испанских быков на аренах и узких улицах на энсьерро.
— Я вам сказал, - Валера тяжело сглатывает. - Я не хотел. Я так не думаю. Я не так думаю. Я не...
— Ты вообще не думаешь, Харламов, - с хищнической ласковостью заканчивает Тарасов. Его версия альтернативная, но очень похожа на правду. - И вот что я тебе скажу, мальчик. Мне плевать, - голос его крепнет, взлетает, звеня, под потолок, ударяется о стены, будто ему тесно, - что ты думаешь обо мне. Мне плевать, что ты думаешь о моих методах. Мне даже плевать, что ты вообще думаешь, если это не касается льда, ты понял меня?
Его внимание снова работает избирательно, и он в очередной раз улавливает только одно: лёд.
— Я буду играть? - на этот раз он подаётся вперед всем телом, подбираясь, будто готовясь пружиной выстрелить вверх. Ленивую сонливость прощания с смывает, как прибоем.
— Нет, Харламов, - Тарасов чеканит, - ты будешь работать, как вол, и отбивать шайбы у меня будешь каждый день, скажу - грудью, а скажу - головой будешь, ясно?
— Ясно, - Валера, быстро кивнув, вскакивает на ноги. Душевая на секунду, сделав затейливый кульбит, обрушивается вниз и в сторону. По затекшему телу ударяет колкая волна. - Так вы меня... не выгоняете?
— За что? - тон всё ещё опасный, будто подначивающий. В нём - металл.
— За то, что я... Сказал я...
— Валера, - Тарасов, продолжая руками держаться за косяк, наклоняется вперёд, морщится, щурится, смотрит исподлобья, - хоккеист Валерий Харламов, ты меня за кого считаешь, я не понимаю? Я тебе сопливый мальчишка из дворовой команды, что ли? Это спор-р-рт, Валера, большой спорт, - голос бьет и толкает, гулкий, сильный, прямо в грудь, как превосходящий соперник, - отсюда не вылетают из-за истерик. Но чтобы эта - была последняя, - и фраза тяжелой печатью ложится на память. Несказанное «Иначе - всё» таится за ней, неотступное, непобедимое, безальтернативное.
— Понял, - он шепчет ответ одними губами. Голова не перестаёт кружиться, кружится только сильнее, и вместе с ней по часовой стрелке движется вся выстуженная душевая, и проём двери, и желтый прямоугольник, перечеркнутый чужим силуэтом, в котором тоже - натяжение струны.
Как в сказке, - безотчетно думает он, - о мёртвой и живой воде. Был Валера-дурак, заглотнул мёртвой не по мерке, а потом влили в него живой.
— Анатолий Владимирович, - ему хочется вдавить слова в стене, в пол, вмять в блёклый кафель, - я больше никогда. Правда. Я не думаю так. Честное слово вам говорю, не думаю!
И Тарасов вздыхает. Долго, протяжно, утомлённо. Отталкивается от проёма и шагает вперёд, подходит ближе, берёт за плечо. Сокращение расстояния ударяет в идущую кругом голову, как сто грамм на пустой желудок. Света не становится сильно больше, он всё ещё бьет Тарасову в спину, и даже вблизи по-прежнему не различить взгляда, только глянцевый желтоватый отблеск.
— Каким я там пнём у тебя был?..
— Анатолий Владимирович! - он чувствует, как вспыхивают уши, и закрывает глаза. Тарасов сжимает его плечи - и их приходится открыть, чтобы тут же удариться о непрозрачную черноту чужих.
— Слушай меня внимательно, Валера. Всю свою гордость, весь норов свой - засунь подальше. На играх - там пускай хоть фонтаном, чтоб шарахались от тебя, а до и после ты у меня будешь работать, работать, работать, потому что однажды, Валера, - Тарасов наклоняется ближе, почти прижимается лбом к его лбу, чужое лицо так близко, что плывёт перед глазами, как в пьяном чаду, - ты их всех сделаешь. Говорю один раз, больше повторять не буду.
— Вы так думаете? - он шепчет это глупое, самое важное, и чувствует, как собственное дыхание застывает у лица напротив. От плеч по всему телу, наверх, в голову, и вниз, к солнечному сплетению, к животу, растекается пульсирующий, алый жар. Ему нужно услышать - смертно, смертельно.
— Ду-ма-юу-у? - Тарасов вдруг резко поднимает руку ещё выше, опускает ладонь на затылок, вжимает его лбом в свой лоб. - Я знаю, Валера, хоккеист Хар-р-рламов.
И Валера пытается глотнуть нагревшийся, густой, как горячий пар, воздух, и не может. Это лицо, жестко и строго выточенное, слишком близко, выдохи смешиваются в одну ядовитую газовую смесь, и бежать некуда, потому что огромный земной шар весь, с параллелями и меридианами, мировым океаном и антарктическими льдами, с пустынями и горными хребтами, сужается, трансформируясь, до куба душевой. До человека, который в него верит. От которого ему больно.
От тяжелой руки - больно всегда.
Только боль боли - рознь, а эта, двойной дозой, душит, душит и питает.
— Спасибо, - губы двигаются ещё, но он ничего больше не говорит, только пытается захватить губами воздух, откусить от него кусок. Сейчас можно совершить целую одну - ещё одну - ошибку, и если из-за истерик из большого спорта не гонят, то из-за такого - выгонят взашей, и дай бог - если только из спорта, но чужое лицо всё ещё близко, и этот глянцевый отблеск в глазах тянет, как на привязи, и когда слышишь подобное «Я знаю» - можно принять это почти за...
— А теперь пошёл, - тихо говорит Тарасов - и отстраняется. - Давай, домой пошёл, спать.
— Анатолий Владимирович...
— Иди-иди, - он кивает в сторону двери. - И синяки подлечи. Ледку приложи.
— Ледку я и так прикладываю. Весь прикладываюсь, ежедневно, - усмехается он. Свет, бьющий из дверного проёма, слепит глаза. Смешок у Тарасова короткий и хрусткий. - Спасибо вам.
— За синяки? - а усмешка - острая, как бритвенный край, узкая, усталая. Теплая, как нагретый телом кафель.
— За всё. - Он оборачивается уже на пороге, договаривая: - Я вас не разочарую. Никогда. Обещаю.
— Ты не зарекайся, Валера, - негромко отзывается Тарасов, и он только кивает.
Больше никогда, - забрасывая на плечо сумку и косясь на дверь душевой, откуда так и не выходит тренер сборной, думает он, - больше никогда не разочарую. И тогда - скажу.
— Всё я вам скажу, - шепчет он в стену, не видя, как Анатолий Тарасов в полутёмной душевой мерно бьётся затылком о холодную стену, пытаясь выбить из головы жаркую, рвущуюся наружу дурь - почти сказанное или сделанное.
То, о чём я тебе никогда не скажу, хоккеист Валера Харламов.