[tarlamov]

Запрещённый приём
Пейринг: Тарасов/Харламов; implied Анатолий Тарасов/Василий Сталин
Рейтинг: PG-13
Жанр: angst/romance, местами типа даже экшн, кругом драма.
Дисклеймер: Тарасов, Харламов, Бобров и прочие семидесятники - из художественного фильма «Легенда №17», спасибо создателям. Василия можем с чистой совестью отписать создателям сериала «Сын отца народов» (ура, теперь у нас есть крайние!). Ни на что не претендую, материальной выгоды не извлекаю.
A/N: 1. Давно нас здесь не было. Ознакомиться со всем остальным, что есть у меня про Тарасова, Харламова и Василия, можно здесь.
2. Матчасть и я встретились, пообщались, раскланялись, и я, как обычно, делаю вид, что матчасти не знаю. Таким манерам меня научили создатели «Легенды №17» и «Сына отца народов»!
3. Прости меня, Бобров.

Москва, 24 сентября 1972 года

Москва, 24 сентября 1972 года
В подтрибунных помещениях Лужников отдалённый шум толпы и музыка сливаются в однообразный монотонный гул. При таком нервном напряжении он почти убаюкивает.
– Здорово, Бобров, – тихо говорит Тарасов, едва взглянув на коллегу, но тот цепко хватает его за локоть.
– Привет, Толь. Я тебе пытался позвонить, но...
– Меня дома не было, чего сказать хотел? – Тарасов смотрит мимо него, на дверь раздевалки. Он в курсе, что не имеет права тут находиться, но кто бы рискнул ему запретить.
– Прекрати ты ему голову морочить, – шипит Бобров. – Он же мальчишка совсем, Толь, ты очумел? Ты ж не женишься на нём, не увезёшь его за границу, а жизнь ему испортишь нахер...
– Чего ты такое несёшь? – Тарасов пытается разжать его пальцы на своей руке, но тщетно. – Бобёр, ты сейчас о чём вообще?
– О Валере твоём! – шепчет Бобров ему в ухо. – Ты думаешь, я не вижу? По нему всё сразу понятно, да и по тебе тоже... Тарасов, тебе годиков-то сколько? Пятьдесят три, если я не ошибаюсь? Какого хера ты мальчишке совсем молоденькому башку дуришь?
Вдох-выдох. Открылась и захлопнулась дверь раздевалки, кто-то непонятный оттуда вышел...
– Думаешь, я его шантажом к себе в постель затащил? – криво усмехается Тарасов. – Знаешь, чем он мне пригрозил?
– Ну-ка? – заинтересовался Бобров.
– Что в Чебаркуль уедет и там сопьётся. – Тарасова аж трясёт от нервного смеха. – Сечёшь, Бобёр?
– Ни хера себе, – качает головой Бобров. – Чуйка у парня что надо. И ведь ничего не знал...
– И не дай бог ему узнать! – Тарасов наконец перевёл взгляд на Боброва. – Сева, если ты ему хоть словом обмолвишься...
– Опоздал ты со своими угрозами, – взметнул брови Бобров. – Уже.
– Что – уже? – похолодев, спрашивает Тарасов.
– Он знает, – еле слышно произносит Бобров. – Теперь знает.
Его пальцы выпускают обмякшую руку Тарасова. Бобров разворачивается и идёт к раздевалке советской сборной.
– Бобров, ты охерел? – кричит Тарасов, рванувшись за ним вслед. – Чего ты ему там наплёл? Да ты сам-то чего знаешь?
Да плевать, что их слышат, да плевать, что на них оборачиваются. Как он посмел вообще в это лезть? Кто он такой?
– Всё я знаю, – бросает через плечо Бобров.
– Нет уж, погоди! – Тарасов разворачивает его к себе. – Что ты ему сказал? Что конкретно?
– Привёл ему прекрасный пример того, как ты относишься к тем, кто тебе доверился, – сбросив его руки, отвечает Бобров. – Рассказал, что было между тобой и Василием. Сколько это продолжалось, что с ним случилось и как он закончил свою жизнь. Один. В Казани. Пока ты продолжал строить свою блестящую карьеру в Москве. Валера имеет право знать, на что подписывается и с каким человеком связался.
– Какой же ты мудак, Бобров... – с отвращением шепчет Тарасов.
Наверное, этого следовало ожидать. Такие люди не прощают тех, кто хоть раз заставил их почувствовать себя трусливым дерьмом.
– Давай ты мне потом будешь морду бить, ладно? – тихо говорит Бобров. – Перед канадцами позориться нельзя.
Тут не поспоришь. Выбрал отличный момент для откровений.
– Тогда пиздуй отсюда быстро, – отталкивает его Тарасов. – После игры разберёмся.
Боброва дважды просить не надо, испарился. Молодчина, чего тут ещё скажешь.
Прислонившись к стене, Тарасов просчитывает возможные последствия внезапной бобровской смелости.
Бросил, значит, Тарасов Васятку одного подыхать в Казани. Новая версия событий десятилетней давности от Боброва. И свою точку зрения он не замедлил изложить Валере. Можно себе представить, что сейчас творится у мальчика в голове.
Вот на что Бобёр готов, чтобы извести тарасовского ставленника. А ничего, что он этим запрещённым приёмом всю Суперсерию на карту поставил? Мало того, что чужую мечту себе присвоил, поехав вместо Тарасова в Канаду, так ещё и готов пожертвовать своей репутацией, загубив всю Суперсерию, которая на девяносто процентов зависит от боевого духа Валеры? Тварь мстительная...
«Зачем он мне это сказал? – соображает Тарасов, дежурно отмахиваясь от многочисленных желающих пообщаться. – Показать, какой он честный до конца и со всеми? Меня переключить на другое хочет? Зачем, я же могу ему помочь сейчас... Впрочем, всем, чем мог, уже помог, выходит, я ему больше не нужен... Настраивает меня на диалог с Валерой после игры? Да зачем, зачем? Или просто похвастаться не терпелось, какой он молодец? Сукин ты сын, Бобров...»
Мелькнул возле раздевалки силуэт Балашова. Спасибо что хоть ему не заложил, – впрочем, до такого Бобров не опустится, в этом Тарасов почему-то совершенно уверен. Доказательств у него нет, а писать анонимку – дело весьма безнадёжное...
Бросил. Одного. В Казани. Помирать. Какая хорошая и удобная для Боброва версия...
«Пока ты продолжал строить блестящую карьеру в Москве».


Москва, 1961 год
– Да гори она огнём, Москва эта! – хрипло шепчет Тарасов, стиснув его ладонь. – Вась, одно твоё слово, и я с тобой поеду.
– Со мной? – грустно усмехается Василий. – Вот с таким мной, вот с тем, во что я превратился теперь? Анатолий Тарасов, лучший тренер Союза, бросит всё и поедет со мной в Казань?
– Я поеду. – Пальцы Тарасова сжимают его запястье, гладят его. – Я правда готов всё бросить. Вспомни, кто был с тобой в марте пятьдесят третьего, кто приезжал в больницу в пятьдесят четвёртом, кто... Кто в прошлом году на Фрунзенскую набережную к тебе первым приехал? А?
Гудок поезда заглушает его слова, но по угасшим глазам Василия понятно – всё он услышал. Его пальцы на рукоятке трости совсем побелели.
– За мной есть кому присмотреть, Толь, не волнуйся, – качает он заметно полысевшей головой. – Не место тебе там. Оставайся с командой, с семьёй.
От обиды у Тарасова аж слёзы на глазах выступили. Нет ничего более оскорбительного, чем отвергнутая жертва.
– Вась, это как? – растерянно бормочет он. – Я тебя восемь лет ждал из тюрьмы. Восемь лет! И теперь ты говоришь – спасибо, не надо?
«Мне же плевать, как ты выглядишь, Вась, на что ты похож теперь. Я виноват, я проводил с тобой мало времени, я упустил тебя, позволил докатиться до алкоголизма, и в том году ты снова ускользнул – я не сделал того, что должен был... Дай мне последний шанс, Вася. Пожалуйста. Теперь уж я тебя не подведу».
Василий смотрит на него в упор, и всё труднее выдержать его внезапно ставший чужим взгляд. Ещё год тюрьмы после нескольких месяцев свободы его доконал. Он ещё сильнее осунулся, ссутулился, алые прожилки легли густой сеткой на белки глаз. Он уже не поверит. Он уже никому не поверит, ни во что не поверит.
– Твоё место здесь, – наконец говорит он. – А моё там.
– Моё место там, где ты, – непреклонно отвечает Тарасов, не выпуская его запястье.
– Толь, отпусти. – И непонятно, это он про его руку или вообще.
– Никогда, – с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, говорит Тарасов. – Никогда. Я приеду к тебе, как только ты там обоснуешься.
Вася смеётся незнакомым и неприятным смехом – как будто заскрипела шарманка, ручку которой уже триста нет никто не поворачивал.
– И ты ко мне приедешь, чтобы жить со мной в этом сраном городе?
– Да, – кивает Тарасов. Отступать уже поздно, уже много лет как поздно. – Телеграфируй, как только будешь знать свой точный адрес.
– И ты приедешь? – Господи, его улыбка. Та самая, стёртая годами тюрьмы улыбка на секунду вернулась на его лицо. Тарасов много лет, с их последней встречи, не видел ничего прекраснее.
– Я уже отпуск взял – для работы над диссертацией. Из него я могу и не вернуться.
Вася качает головой, растроганно и отчего-то с сожалением. Тарасов представлял себе его реакцию совсем иначе, но тем не менее – Вася прижимает его к себе.
Они обнимают друг друга крепко-крепко. Такая жизнь поневоле научит расставаться каждый раз как навсегда.
Уже торопит проводник, уже пора по вагонам, а они всё не могут отпустить друг друга, не обращая внимания на толчею вокруг, на порывы холодного ветра над открытым перроном Казанского вокзала.
– Васенька, я люблю тебя, – шепчет Тарасов ему в ухо, вдруг ощутив, каким одиноким он будет в этой Москве без Васи.
– Да я знаю, – отвечает Вася, и в его голосе Тарасов почему-то слышит виноватые нотки. – Только ты меня и любишь по-настоящему, наверное... И я тебя. И я тебя люблю.
Сжав напоследок его плечо, он добавляет:
– Не приезжай, пожалуйста. Ради нас с тобой, не надо.
– Телеграмму с адресом – жду, – словно не услышав его, говорит Тарасов. – Всё, иди. Хватит гэбэшников радовать.
Никогда не знал, как это трудно – не побежать в последний момент за поездом. Когда состав уже начинает движение и Вася, опершись на ручку двери, с какой-то извиняющейся улыбкой машет ему из-за спины проводника – всю силу воли пришлось собрать. Рывок за поездом, такой бессмысленный, идиотский, бесполезный... Но что если Вася действительно собирается покинуть его насовсем? Прямо тут, прямо сейчас?
«Не приезжай, пожалуйста».
Это как? Как он может так говорить после стольких лет, простите, совместной жизни, прерванных только тюрьмой?
«Ради нас с тобой, не надо».
– Ещё чего удумал, – бормочет Тарасов, пытаясь надеть перчатки и роняя сначала одну, потом вторую. – После всего. Расстаться. Нет уж, Васенька, пока смерть не разлучит нас...
Он замолкает, отчаянно прижав к пересохшим губам обручальное кольцо.


Матч приходится смотреть с трибуны, чтобы иметь полный обзор, но не бросаться в глаза кому не надо и не попасть в прицел телекамер.
Во время игры он полностью выключает эмоции. Прочая жизнь пропадает, гаснет, уходит на периферию сознания, сейчас важны только действия игроков на льду. Разум проясняется, как от глотка морозного воздуха, и чётко начисляет каждому очки за верное игровое решение и снимает за неправильное – тут у него своя система. Валера тоже перестаёт быть Валерой и становится Харламовым, просто семнадцатым номером, всего лишь игровой единицей.
Чертовски плохо играющей сегодня единицей.
Чёткий пас (Михайлов – плюс три), уверенный приём, отлично ведёт, жёстко работает против него канадец... Так, удар о бортик – это в порядке вещей, но вот сейчас – блять, что этот Кларк творит-то?! Прекрасно знает, сукин сын, что эта нога у соперника травмирована!
И тут же тренер выключается, включается человек – и разражается сложносочинённой матерной тирадой. Трибуны возмущённо гудят, арбитр подруливает к месту столкновения, но что толку?
Харламов – нет, это уже не Харламов, это уже его Валера, его собственность, его мальчишка – лежит на льду лицом вниз, парализованный болью. Рубящий удар клюшкой по только-только начавшей заживать ноге – это не просто запрещённый приём, это чётко просчитанная подлость, это...
Это новая травма. Всё, Суперсерия для Валеры закончена, к гадалке не ходи.
К херам такой хоккей.

– Перелом, – ставит диагноз врач.
«Валера. Валера, посмотри на меня. Сейчас же посмотри на меня».
Но Валера только корчится, сжав кулак, вцепившись в лавку, смотрит на свою раздолбанную в хлам ногу, занавесившись мокрой от пота чёлкой.
– Точно? – прислонившись к стене, спрашивает Тарасов.
Аж слышно, как скрипят стиснутые зубы Валеры.
– Гарантий дать не могу, рентгена нет, – сокрушённо вздыхает врач, бросив в кювет шприц с обезболивающим, – но, видимо, всё по новой.
– Нет же, нет... – хрипло бормочет Валера, держа руку над больной ногой и боясь её коснуться. – Нельзя как-нибудь затянуть, чтоб...
– Нельзя, Валера, теперь нельзя! – строго говорит доктор. – Сейчас на «скорой» в больницу поедешь. Шину наложу, зафиксирую, а там пусть они смотрят.
– К чёрту «скорую», – сухо говорит Тарасов, не в силах отвести взгляд от его окровавленного колена. Как же так, столько лечили – и всё впустую... – Я его сам отвезу, а ты пока в больницу позвони, предупреди, что едем.

Дождь только начался, шоссе почти сухое, можно гнать во весь опор.
Валера тяжело дышит и сопит на заднем сидении.
«Ну давай, мальчишка. Попробуй начать этот разговор».
– Почему ты его бросил?
Ага, первый ход сделан.
– О чём ты? – холодно спрашивает Тарасов, мельком бросив взгляд в зеркало заднего вида.
– О нём. О Василии. Бобров мне всё рассказал... – И в его голосе такая боль, честное слово, как будто это он сам вместо Васи в Казани умер.
– И кому ты больше веришь, Валера? – спокойно спрашивает Тарасов. – Мне или Боброву?
– Я хочу правду знать. – И обжигает в зеркале отражение его раскалённых тёмных глаз. – Всю, какой бы она ни была.
– А правд может быть несколько, Валера, – с кажущейся лёгкостью отвечает Тарасов. – У каждого же своя правда, неужели ты этого до сих пор не понял?
– Но истина-то одна! – поморщившись от боли, возражает Валера. – Почему ты его бросил? Почему он умер там, без тебя? Почему ты к нему не поехал?
– С чего ты взял, что я к нему не поехал?
– С того, что ты тут, а он там! Если бы ты решился остаться с ним, тебя тут бы не было...
Он плачет. И непонятно, от собственной боли или от того, что ему за Васю больно.
– Валера, ты раньше знал что-то про Василия? – спрашивает Тарасов, не отрывая взгляда от дороги. – Хотя бы о его существовании?
– Нет, но...
– И правильно, вряд ли ты мог о нём слышать. Тогда откуда тебе знать, каким человеком он был? Чего он мог требовать от тех, кого любил?
– И чего же он такого требовал?
В его голосе столько наглости, столько злости, столько вызова...
– Зачем ты в это лезешь? – огрызается Тарасов. Дорога впереди всё ярче блестит от дождя.
– Потому что мне нужно знать, – едва дыша от боли, говорит Валера. – Мне надо знать, что ты не такой.
– Не какой? – усмехается Тарасов.
Резкий поворот. Взвизгнули тормоза, но Валера и бровью не повёл.
– Не тот человек, которого мне Бобров описал, – сформулировал он.
– Если ты думаешь, что я могу быть таким, – я тебя не держу, Валер.
– Поэтому я и прошу у тебя правду, – тихо говорит он, сверля взглядом затылок Тарасова. – Прошу тебя. Скажи мне. Мне можно сказать. Теперь…
– Тебе можно… теперь… – грустно улыбаясь, эхом отзывается Тарасов.


Казань, 1961 год
Они идут вдвоём по набережной; Василий опирается на руку Тарасова. Раньше это показалось бы абсурдом, а теперь это необходимость. Какая, к чёрту, нежность, какая конспирация, если Вася еле ноги передвигает и шага ступить не может без трости…
– Не устал? – нарушает молчание Тарасов.
– Прекрати ты со мной, как с инвалидом… – требует Вася. – Устану – скажу.
И после паузы добавляет:
– Помнишь, к чему ты раньше такое говорил, а, Толь?
Тарасов грустно улыбается. Как забыть…
– Ты же понимаешь, зачем я тебя гулять потащил, – вздыхает Василий.
Понимает всё Тарасов, куда деваться. В крохотной однокомнатной квартире всюду прослушка, даже в санузле. Лишь на улице можно поговорить нормально. В квартире Васю можно только порадовать. Тихо, без слов, без стонов. И принимает ласку Василий теперь совсем иначе – с благодарностью, с нежностью, но без страсти. Лишь изредка удаётся до него прежнего достучаться, выскрести его из той оболочки, в которой он прячется теперь от непривычного мира.
– Я рад, что ты всё-таки приехал, – ещё раз говорит Вася, сжимая его локоть. – Я рад тебе, правда. У меня мало осталось с тех пор… Ты, дети… Из фронтовых пара человек… Из Грузии кое-кто…
– Вась, ты же знаешь, я тебя никогда не оставлю, – повторяет Тарасов, коснувшись его пальцев на своей руке.
– Знаю; не перебивай меня, ты уже забыл, что я этого не терплю?
– Прости.
Старый генеральский мундир стал великоват Васе, но другой одежды у него нет. Тарасов предлагал купить ему что-нибудь, Вася, конечно, отказался наотрез: это всё, что у него осталось из прошлой жизни, где он был всесильным командующим ВВС МВО, сыном вождя. Теперь он никто. Безвестный бывший зек без права работать где-либо, без права жить в Москве и Грузии. Даже фамилии у него больше нет. В тюрьме он был Васильевым, здесь он Джугашвили, хоть и не признаёт, и пишет письма во все инстанции, но всё напрасно. Ему не желают возвращать фамилию отца. Даже теперь в Кремле его боятся до усрачки… И сейчас за ними по набережной следует на почтительном расстоянии неприметный человек в штатском.
– Толь, – тихо говорит Вася, искоса глянув на Тарасова, – ты брось наконец эти мысли насчёт переезда ко мне. Очень прошу тебя. Ты же видишь, мне тебя даже поселить негде. Что мы, в этой однушке ютиться будем? Там, где нас двадцать четыре часа в сутки слушают? Ты же не потащишь сюда Нину и дочек. Здесь спорта нормального нет, а я не хочу тебя видеть тренером «Казанца» или физруком в местной школе, правда, Толь… Я тебя люблю. Если бы не любил, если бы меньше любил, не отпустил бы никуда. Сказал бы – сиди тут со мной, гоняй в магазин за водкой, играй со мной в карты и в шахматы, давай, развлекай старика, ну что сделаешь, если я в сорок лет стариком стал?!
– Вася, прекрати! – Невозможно всё это слушать.
– Я сказал – не перебивай меня! – стукнул тростью о землю Василий. – Толь, ты лучше приезжай ко мне. Будь там, но приезжай ко мне. Рассказывай, как там дела, как ты, как хоккей, как футбол наш, чем вообще Москва дышит… Как будет возможность, так и приезжай. Я тебя ждать буду, как праздника. Правда. Только не хорони себя тут со мной. Я труп почти, Толь, ты же видишь, во что я превратился… Что они из меня сделали…
И поселили его, суки, на пятом этаже. В доме без лифта. С его-то больными ногами… Каждый выход на улицу превращается для Васи в пытку.
– Вася, ты что, забыл? Я обещал тебе…
– Уже неважно, что ты тогда обещал. – Остановившись, Вася смотрит ему в глаза. – Тогда нам всё это как-то по-другому виделось. Что как герои умрём. Или друг за друга. Или что-то вроде того. А видишь, как оно всё – тупо, обидно, грязно. В Казани, в тесной квартирке на пятом этаже. Толь, поезжай в Москву. Мариша будет смотреть за мной – она тебе позвонит, когда придёт время мне глаза закрыть.
– Васька, прекрати сейчас же! – Тарасов хватает его ладонь, гладит его пальцы. – Какого хера ты помирать собрался?
– А что мне ещё делать? – ухмыляется Василий. Ухмылка у него совершенно другая стала – жестокая, грубая. – Чем ещё себя тут занять, какие варианты? Ради меня, прошу – уезжай отсюда.
Покосившись на типа в штатском в отдалении, Вася проводит кончиком указательного пальца по обручальному кольцу на руке Тарасова.
– Я не хочу, чтобы ты меня запомнил таким, – признаётся он. – Чтобы ты видел, как я тут мучаюсь, как подыхаю тут, в нищете, забытый всеми. Я хочу, чтоб ты меня таким помнил, каким я был, когда мы познакомились. Когда ты меня полюбил. Когда я в тебя влюбился до сумасшествия, когда ты меня поцеловал в первый раз – тогда, в Кобулети, ночью, на пляже. Если ты меня на самом деле любишь – сделай так, как я прошу, Толя. Возвращайся в Москву.
– Я всё равно буду помнить тебя таким, каким полюбил, – из последних сил упирается Тарасов. – Рыжим сумасшедшим гвардии генерал-майором авиации, которому я пиво в лицо выплеснул за завтраком пятнадцать лет назад. Но я хочу быть с тобой до конца. Неужели я этого не заслужил?
– Ты со мной будешь, Толя. Ты всегда со мной. Ты был со мной, когда я сидел на Лубянке, в Лефортово, на даче МВД в Кратово, во Владимирском централе… Ты всегда со мной. Пока я вижу тебя, как только закрою глаза, ты никуда не денешься, – шепчет Вася, снова коснувшись тонкого золотого кольца на его пальце. – Но если вот это хоть что-то для тебя значит – сделай, как я прошу.
Секунду Вася молчит и рассматривает его лицо – так внимательно, словно в первый раз видит и хочет нарисовать по памяти.
– Я буду очень благодарен тебе, если ты так сделаешь, – заканчивает он.
– Вася… – тихо говорит Тарасов, – я хочу поцеловать тебя. Прямо сейчас. Я не знаю, что…
– В квартиру придём – поцелуешь, – ещё тише отзывается Вася.
– А давай прямо здесь? – тяжело дыша, шепчет Тарасов и притягивает его к себе. – Сколько можно-то. Надоело уже бояться. Посадят – так посадят. Терять нечего, всё уже было, чего можно испугаться.
– Из нас двоих я вроде всегда ебанутым был, слышь, Тарасов, – смеётся Вася, быстро оглядевшись. – Да тут никого, кроме истукана этого… Пусть любуется.
Тарасов касается губами его губ. Сухие, потрескавшиеся, обветренные, но как и всегда – пахнущие табаком, с кофейной горчинкой. Единственные губы, которые он готов целовать вечно. Всю жизнь.
Всегда хотел сделать это вот так, как все люди делают, не скрываясь, не прячась. Чем они от других отличаются, в конце-то концов. Только тем, что за это статья полагается, но кому надо – те и так про них в курсе.
Тарасов действительно не знает, что ещё делать, – но если сейчас не сделать вообще ничего, он взорвётся от переполнивших его эмоций.
Боль, обида, злость, облегчение, благодарность, любовь и нежность – режущая, острая, сводящая с ума, раздирающая на части нежность. Всё это вместе, всё это сразу может вызвать в нём только тот человек, которого он сейчас целует.
– Сделаю, как ты скажешь, – еле слышно, оторвавшись на мгновение от его губ, шепчет Тарасов.
Давно уже слова не давались ему с таким трудом.
Свободной от трости рукой Василий обнимает его покрепче:
– Я знал, что ты поймёшь, Толь… – хрипло отзывается он, отстранившись. – Я тебя люблю.
– Я с тобой всё равно буду, – обещает Тарасов, прижавшись лбом к его лбу.
– Конечно.
– До конца.
– Знаю… – кивает Вася и снова целует его.
Тарасов знает ещё одну вещь – что потом не раз проклянёт себя за эту слабость, за то, что поддался Васе, за то, что согласился на этот удобный и простой лично для него вариант, за то, что не остался с ним в Казани. Не попытался его спасти. Вытащить. Сберечь.
Но сейчас они целуются на набережной, неспешно, нежно, как будто так и надо.
И Тарасов готов поверить, что в самом деле будет с ним до конца, где бы ни находился.


Пока врачи осматривают Валеру и делают рентген, Тарасов, накинув на плечи белый халат, следит за окончанием последнего периода по телевизору в коридоре, вместе со всем травматологическим отделением. Два – три. Наши проигрывают два – три.
Ничего не может без Валеры наша всесильная советская сборная.
Это конец. Валера не сможет встать на ноги до конца Суперсерии, а он всё-таки лидер. Как ни крути, этот мальчишка заводит команду так, как никто другой не сможет. Бобров не знает, как заставить их показать всё, на что они способны. Только Валера может сказать нужные слова, посмотреть на них так, как надо, заставить сплотиться вокруг него.
После финального свистка Тарасов тихо уходит, чувствуя тяжёлые взгляды остальных пациентов, собравшихся смотреть игру.
– При нём не так всё было, – тихо вздыхает кто-то за спиной.
«Не только во мне дело», – мысленно отзывается Тарасов.

Перелом. К тому же – рецидив. Осталось две игры, 26го и 28го сентября. Валера не сможет выйти на лёд ни в одной из них, это понятно.
Понятно всем, но не Валере.
Он смотрит в потолок, стиснув зубы, сжав кулаки, и не может поверить. Не может смириться.
– Валерий Борисович… – начинает доктор и осекается. Всё, что ему можно было сказать, уже сказано.
– Можно мне с ним поговорить? – спрашивает Тарасов, что в переводе на русский значит «оставьте нас вдвоём».
– Конечно.
Дверь закрывается, отделяя их от остального мира. Только они двое и больничная палата. Когда-то подобное уже было в твоей жизни, правда, Тарасов?
– Валер…
– Я буду играть, – хрипло говорит он и заходится кашлем – после долгого молчания.
– Даже не думай, – прислонившись к стене, говорит Тарасов. – Никакая Суперсерия не стоит всей твоей карьеры.
– К чёрту карьеру. Я должен…
– Никому ты ничего не должен, кроме самого себя! – повышает голос Тарасов. – Ещё один такой приём, ещё один удар клюшкой – и ты можешь навсегда остаться без хоккея.
– Но… – приподнимается Валера.
– Дослушай! – обрывает его Тарасов. – Ты представляешь себе, каков ты будешь, даже если на лёд выползешь? Думаешь, у тебя голова прояснится от такого количества обезболивающего? Да от тебя больше вреда будет, чем пользы, Валер! Мозги включи…
– Даже если это будет моя последняя игра, пусть будет, – шепчет Валера, падая обратно на подушку.
– Не будет. Не позволю.
– Как? К койке меня привяжешь?
«Хорошая идея, кстати. На будущее».
Тарасов, тяжело вздохнув, подходит к нему, осторожно присаживается на край койки. Валера вздрагивает, как от удара, когда Тарасов отводит влажную прядь с его лба. Валерин жест, Валера сам так любит ему волосы поправлять.
– С чего ты на меня так взъелся, Харламов? – усмехается он. – Чего правду не хочешь слушать? Больно?
– Нет, – рефлекторно взбрыкивает Валера, отвернувшись.
– А раз не больно – в глаза мне смотри.
Нехотя – перекатил голову по подушке, уставился на Тарасова, не мигая.
– Чего непонятно из того, что я тебе в дороге изложил?
Уж как мог. Автобиографию надиктовывать и одновременно за мокрой дорогой следить тяжеловато было, а повторять весенние кульбиты Валеры почему-то не хотелось.
– Всё понятно, чего непонятного. – Тогда почему такой тон?
– И всё-таки решил Боброву верить, а не мне?
– Для тебя всё так хорошо сложилось, – помолчав, говорит Валера. – И слово сдержал, и в Москве остался. И одной ногой в Казани был… с ним… и тут.
– А ты бы смог остаться там, откуда тебя выпихивают денно и нощно? – интересуется Тарасов. – Он туда приехал не жить, а умирать, Валер. И если бы ты его знал хоть немного, ты бы понял.
Валера молчит; блестят в тусклом свете лампы его тёмные глаза.
Проследив кончиками пальцев складку на одеяле, Тарасов накрывает ладонью его руку.
– Бобров его знал, но тебе не верит, – тихо говорит Валера.
– А ты не в курсе, что мы с Бобром заклятые враги?
– А, кстати, почему? – цепляется Валера. – Василия не поделили?
– Харламов, если ты немедленно не прекратишь мне хамить…
– На скамейку меня посадишь? – Валеру пробирает нервный смех. – В Чебаркуль сошлёшь – спиваться? Хорошо у тебя всё складывается… Удобно так…
Ещё одно слово – и Тарасов его ударит. Уже стиснул его ладонь так, что мальчишке, должно быть, больно.
– Толя, – пересохшими губами шепчет Валера.
Он ещё ни разу не называл его так. По имени. Всё время – как бы в шутку, как бы дурачась – на «ты», но «Анатолий Владимирович». И тут вдруг…
В этой больничной палате, беспомощный, с закатанной в гипс ногой…
Кошмар какой-то. Неужели он никогда не расплатится за то, что поддался тогда на Васины уговоры и уехал?
– Теперь я могу тебя так звать, правда? – спрашивает Валера, переплетая пальцы с пальцами Тарасова.
– Давно можешь, – вздыхает Тарасов.
Пауза. Валера смотрит в никуда, гладя его руку.
– Скоро Ирка приедет, – некстати говорит он. – С каким счётом проиграли?
– Два – три, – сообщает Тарасов.
– Так не должно быть, – отчаянно мотает головой Валера. – Я должен играть.
– Валер, это не последняя Суперсерия.
– Если просрём – последняя.
Может, он и прав. Руководство страны проигрывать не умеет.
– Одно неверное движение, один грязный приём – и ты оставишь позади себя большое будущее, – предупреждает Тарасов. – Подумай об этом.
– Подумаю.
Чьи-то шаги в коридоре – оба покосились на дверь палаты, Тарасов рефлекторно отдёрнул руку. Нет, мимо. Не к ним.
– Балашов тебя, кстати, сталинистом обзывал, – зачем-то говорит Валера.
– Правда? – искренне удивляется Тарасов.
– Ага.
Валера смотрит на него, смотрит – так странно, одновременно доверчиво и напряжённо, опять с испугом, настороженно, словно пытается открыться ему – но не может, хочет что-то сказать – но боится, что неправильно поймут или не найдутся нужные слова. А потом просто тянет к себе, обеими руками, неловко, по-детски, так, что до дрожи пробрало от внезапного приступа нежности. Полузабытой, болезненной. Почти такой же, как когда-то.
Только бы с ним ничего не случилось. Только бы с ним всё было в порядке. Хрен с ней, с этой Суперсерией, восстановится, будет играть ещё лучше, чем раньше. Только бы не случилось с ним ничего.
Губы к губам – торопливо, отчаянно, только бы не заметили, только бы успеть, пока они вдвоём.
«Не будет он играть. Не позволю. Не отдам. Не пущу».


Зачем вообще в дверь палаты стучаться, если тут же открываешь её, не дожидаясь ответа? Заходил бы уж сразу…
– Здорово, Валер, – говорит Бобров.
– Здрасьте, Всеволод Михалыч, – отзывается Валера. – Спасибо, что зашли. Проведали, не забыли.
– Чего надулся? – удивляется Бобров, усаживаясь на стул рядом с койкой. – Сам понимаешь, не до того было, всё перекраивали, тренировались, думали, да, как видишь, всё впустую. Не может без тебя сборная, говорил же я.
Ага. Это Валера и сам заметил. Вчерашнюю игру, предпоследнюю в Суперсерии, проиграли со счётом 3:4. Значит, завтрашняя станет решающей. Канадцам нужна только победа, и за неё они готовы хоть в лёд всех закатать и по бортику размазать.
– Я буду играть завтра, – говорит Валера, глядя на свою загипсованную ногу.
Понятно же, зачем Бобров пришёл. Что ходить вокруг да около.
– С переломом? – Бобров тоже ознакомился с состоянием его ноги.
– Всё равно уже. Буду. Раз никак без меня, я должен быть там. На льду. Со всеми.
Бобров тяжело вздыхает.
– А Тарасов чего говорит?
«Тарасов говорит, что убьёт меня, если сунусь на лёд, пока не долечусь. Но это его Суперсерия. Его мечта. Его заслуга. Я не могу допустить, чтобы из-за меня всё, чего он так долго добивался, пошло прахом».
– Да какая разница, чего он говорит. Тренер сборной вроде как вы, Всеволод Михалыч.
– Ишь как ты запел, – удивляется Бобров. – Поругались, что ли?
«А тебе только того и надо». Проблеск радости в бобровских глазах трудно было не заметить.
– Поговорили, – неопределённо отвечает Валера.
Поговорили, да. Тарасов жутко злится, но Валера потихоньку тянет из него ответы на свои вопросы, и чем больше он узнаёт, тем хуже ему становится.
Этот Василий, уже десять лет как мёртвый, представляется Валере скорее героем легенд и мифов, чем живым человеком. И Валера про него, разумеется, слышал, только не знал, что речь идёт именно о Василии. Его фамилию старались по понятным причинам не упоминать.
«Кто он – и кто я», – с ужасом думает Валера. Все его невнятные мысли о том, что Тарасова ему не удержать, обретают вполне чёткие и ясные очертания. Вот яркий пример того, кто был у Тарасова до него. Командующий ВВС МВО. Генерал-лейтенант. Сын великого вождя. Меценат. Красавец, наверное, раз по нему так с ума сходили. И очень незаурядный человек, судя по словам Боброва, отдельным слухам и отрывочным сведениям, которыми очень неохотно делится Тарасов.
«Валера, ты на что вообще рассчитываешь на таком фоне, а? – ехидно интересуется внутренний голос. – Можешь считать, что уже надоел Тарасову, и закупать водку, чтобы уйти в запой, когда он тебя наконец бросит».
«А без него мне и хоккей никакой уже не нужен, – думал Валера бессонной ночью, глядя в потолок палаты. – А раз не будет ни его, ни хоккея, то пусть уж ничего больше не будет. Надо хоть закончить красиво».
– Кулагин думает, канадцы на тебя опекуна повесят, – вещает тем временем Бобров, – и наши посвободнее будут. Ты, главное, отвлекай их, уходи, не давайся.
– Да понимаю я всё, Всеволод Михалыч.
– Они сразу растеряются, как тебя увидят. Думают же, что ты не встанешь до конца серии.
– Ага.
– Ты только не геройствуй особо, лады?
«А то Тарасов тебе тоже башку открутит, да?»
– Лады, лады. С врачами поговорите?
– Поговорю, – охотно соглашается Бобров. – Если чего, через окно тебя выкрадем.
«И от Тарасова спрячете как-нибудь, чтобы до игры он меня не видел». Хотя нет. Тарасов – это уже его головная боль и его забота…
– Ну спасибо, Валер, что согласился, – поднимается Бобров. – Пойду докторов обрабатывать, ох, чую, с ними будет не легче, чем с канадцами…
– Знаете, Всеволод Михалыч, а я не верю, что Тарасов мог вот так вот бросить там умирать этого вашего Василия, – отвернувшись к окну, сообщает Валера.
Бобров замер.
– Но бросил же, – возражает он. – Это исторический факт.
– Тот сам так решил. – Простыня затрещала в стиснутом кулаке Валеры. – Ну, Василий. Гордый был, наверное. Не хотел, чтобы его беспомощным видели.
«И в этом я его понимаю. Хорошо понимаю».
– Это тебе Тарасов так сказал?
– Да я и сам так… – «Вижу? Чувствую?» – …знаю.
Когда Валера закрывает глаза, он видит размытый силуэт – растрёпанные рыжие волосы, папироса в зубах, руки в карманах то ли пальто, то ли шинели… Кто-то сказал – то ли Бобров, то ли Тарасов – что он был рыжим, этот Василий. «Кажется, ещё чуть-чуть – и он со мной заговорит».
«Где спиваются те, кому не повезло… Хотел знать, Валера? Знай. В Казани, например».
– Моё дело – предупредить, – вздыхает Бобров.
Дверь тихо закрывается за ним.
«Они были вместе шестнадцать лет. С перерывом на восемь лет Васиной тюрьмы».
Шестнадцать лет. Это же страшно подумать. Шестнадцать лет Тарасов засыпал и просыпался с мыслью об одном человеке.
«Спроси у Тарасова, чьё обручальное кольцо он носит».
Пока не спросил. Но если обручальное кольцо ему и вправду подарил Василий и Тарасов его до сих пор не снимает – это о многом говорит.
«Хотел знать, Валера? Знай. Знай и мучайся. Даже то, что этого человека уже десять лет нет в живых, не значит, что Тарасов перестал любить его. Не значит, что он тебе не соперник. Наверное, даже с воспоминаниями о нём Тарасову интереснее, чем с тобой».
– Но ведь зачем-то я ему понадобился… – шепчет Валера, закрыв глаза. – Зачем-то он рискнул всем, зачем-то связался со мной…
«Чтобы ты выиграл для него Суперсерию, – подсказывает внутренний голос. – Чтобы ты исполнил его мечту – с тобой это была бы его победа… А ты даже этого не смог сделать».
– Я смогу, – бормочет Валера, сжав кулаки. – Смогу или не смогу – это только мне решать.


28 сентября 1972 года
На секунду Тарасову показалось, что он видит кошмарный сон. Попытался проснуться, попытка успехом не увенчалась.
Палата, в которой лежал Валера, пуста.
Ещё вчера они договорились, что к началу игры Тарасов приедет сюда и они посмотрят окончание Суперсерии вместе, по телевизору, с остальными пациентами травматологического отделения. Какой смысл Тарасову ехать в Лужники, если от него уже ничего не зависит…
Но в палате никого нет. Только свёрнутое в узел постельное бельё в углу.
– Это что ещё за… – Дежа вю какое-то. И весьма некстати.
– Анатолий Владимирович! – кричит дежурная медсестра, спеша к нему.
– Где он? – едва сдерживаясь, чтобы не наорать на неё, спрашивает Тарасов.
– Его забрал Бобров, – сбивчиво объясняет она, испуганно уставившись на него. – Всеволод Михайлович его увёз.
– На игру?!
А то куда же. По гулкому коридору уже разносится эхом голос Озерова из телевизора (матч вот-вот начнётся): «Несмотря на тяжёлую травму, полученную в шестой игре Суперсерии, один из самых талантливых игроков нашей сборной, Валерий Харламов, сегодня снова в строю».
– Да я его убью нахер, – сквозь зубы цедит Тарасов и бросается к лестнице.
Значит, не послушался его Валера. Ещё и с Бобровым спелся за его спиной. И сам предложил игру посмотреть тут, в больнице, чтобы Тарасов не явился в Лужники раньше времени и не увидел, что его обманули.
Отлично. Просто отлично. Великолепный результат.
Если мальчишка уже сейчас так поступает, что будет дальше?
«Не удержу я его. – Уже в который раз эта мысль возвращается, как ни гони её прочь из головы. – Он молод, у него есть сила воли, талант, обаяние, красота, наконец. Все его любят, все им восхищаются. И зачем ему я? Старик уже, вечно в работе, вечно только о хоккее и думаю, только об этом и говорю. Характер тяжёлый, прошлое сомнительное, сплошные тайны, покрытые мраком. Тем более, теперь он про Васю знает. Интересно, что он после этого обо мне думает… Что в молодости я был ушлым карьеристом и хорошо устроился, а уже к старости начал проявлять характер?»
Да не может Валера такое о нём думать. Это же его Валера. Его творение. Иногда Тарасову кажется, что он сам придумал этого мальчика, а уже потом он материализовался, обрёл реальное воплощение с номером 17 на свитере. Поэтому когда Валера поступает против его воли, Тарасов всегда сначала удивляется, а уже потом вспоминает, что надо бы рассердиться.
С характером он, конечно, этот Валера, но если бы не его характер – сложный, твёрдый, требующий умелой обработки – Тарасов бы никогда не обратил на него внимание. И как на игрока, и как на человека.
На человека, рядом с которым он, в принципе, планирует закончить жизнь.
В его годы пробовать уже поздно, пора выбирать насовсем. До конца. Пора выбрать того, кто сможет впитать, принять и передать по наследству его знания, станет его достойным учеником, будет рядом до самого конца, скрасит его старость – и закроет ему глаза, когда придёт время.
«Может быть, я ошибся, – думает Тарасов, сжимая руль и неотрывно глядя на дорогу, но не видя ничего перед собой. Улицы совсем пустые – все смотрят хоккей… – Может быть, он слишком молод, слишком горяч для такой незавидной миссии, которую я ему пытаюсь навязать. Это пока со мной всё в порядке, это пока я его запросам могу соответствовать – хоть и не без труда, а что потом? Вряд ли ему придутся по душе долгие вечерние беседы у камина и тихие спокойные поцелуи без всякого продолжения…»
Хотя чёрт знает, до чего сам Валера себя доведёт такими темпами. Надо же – ринуться в бой, вот так вот, очертя голову, рискуя своим здоровьем и будущим ради одной-единственной игры! Не иначе как его Бобёр раззадорил. Сукин сын, а. До сих пор не может ему простить того, что Вася, видите ли, любил его, а не скромного несчастного Бобра. Так не тормозить надо было, а действовать! А он, видите ли, предпочёл остаться обиженным на всю жизнь. Так и мстил бы Тарасову, зачем Валеру в это втягивать? А если эти грёбаные канадцы его так покалечат, что он ходить не сможет, не то что играть?
– Васька-Васька, – вздыхает Тарасов. – Даже сейчас ты продолжаешь усложнять мне жизнь, что ж такое?
Да потому что Васька – это диагноз. Васька – это навсегда. И никак из этого порочного круга уже не выбраться…
Кажется, что он сейчас рядом сидит. На пассажирском месте, там же, где Валера сидел, когда Тарасов его из аэропорта забрал. Сидит и смотрит вдаль безумными прозрачными глазами, и струйки дыма его папиросы путаются в рыжих всклокоченных волосах.
– Дай ты мне хоть старость спокойную, Вась, – умоляет Тарасов. – Мне нужен этот мальчик, правда нужен. Я бы никогда не поставил его под удар, не стал бы собой лишний раз рисковать… Поздно мне уже рисковать, ты же знаешь. Но он – всё, что мне сейчас нужно. Он – всё, что для меня в этом мире имеет значение. Когда ты ушёл, у меня же ничего, кроме хоккея, не осталось – а он для меня и есть хоккей. Так же, как я для него. Без него мне ничего уже не надо.
Вася молчит. Только улыбается, выдыхая густой терпкий дым.
А вот и Лужники. Сначала надо разобраться с Бобром, с Валерой будет долгий разговор – но позже.

До этого дня Тарасов думал, что «а дальше всё как в тумане, ничего не помню» – это такая удобная отговорка, чтобы отвертеться от последствий, ан нет. Зашёл в подтрибунные помещения он вроде бы в трезвом уме и полной памяти, но потом каким-то образом оказался в тесной комнатушке, предназначенной для тренеров. И рядом уже Кулагин, отпаивающий его холодной водой.
– Что происходит? – хрипло спрашивает Тарасов.
– Это ты мне объясни, Толя, что с тобой творится, – вздыхает Кулагин, – и с какого перепуга ты собрался в середине решающей игры сборную без главного тренера оставить.
А, да, точно. В перерыве Бобров первым зашёл в коридор, вот и получил. Кажется, Тарасов его припёр к стенке и обещал закопать на ближайшем к спорткомплексу Новодевичьем кладбище.
– Хер знает, помутнение рассудка какое-то, – морщится Тарасов.
– Хорошо, что Балашов задержался и ничего не видел. И ещё лучше, что Бобров его любит не больше, чем мы с тобой. А то ты ему такой подарок преподнёс бы… – Кулагин только головой качает. Скорбно так, как будто Тарасова уже в Кащенко пора отправлять.
– А с какого хрена он поломанного Харламова на лёд погнал? – возмущается Тарасов. Твою мать, сердце кольнуло. – Будь другом, валокордина мне накапай.
– Это легко, – соглашается Кулагин и лезет в ящик стола за аптечкой. – Успокоиться тебе не помешает, Толь. Ты бы сначала разобрался, что случилось, как и зачем, а потом уже делал выводы. Не было никакого заговора. Это была моя идея вообще.
Вот уж от кого не ожидал!
– Кулагин, твою-то мать… Ты же вроде дружишь с головой! – стонет Тарасов. – У него нога…
– У него и раньше нога была, и ничего, играл. – Кулагин спокоен, как слон. С одной стороны, именно это в нём Тарасову всегда и было по душе – более надёжного напарника представить трудно, с другой стороны – сейчас, например, бесит. – Я и предложил его заявить на сегодняшний матч. Канадцы-то его не ждали, правильно? А у нас его всё равно заменить некем. Выходит ненадолго, быстро сменяется, но сумбур вносит. Голевую передачу уже сделал, между прочим!
– Он же под обезболивающими… – бурчит Тарасов, принимая из его рук стакан с лекарством.
– И чего? На то, чтобы чётко отыграть пару минут, его вполне хватает. Выглядит, конечно, как будто из могилы вылез, но не лицом голы забивать… Толь, ты с ним слишком носишься. Балашов уже начинает какие-то грязные инсинуации по этому поводу выводить, – сообщает Кулагин. – Дескать, Тарасов продолжает оберегать своего любимчика, даже будучи отстранённым от работы со сборной. Думаешь, он не знает, что ты к нему в больницу каждый день мотаешься? Всё он знает.
Тарасов морщится от упоминания Балашова ещё сильнее, чем от вкуса валокордина.
– И потом, ты же прекрасно изучил Валеру, – с улыбкой говорит Кулагин, забирая у него пустой стакан. – Он бы никогда не простил ни тебе, ни мне, ни Бобру, ни себе – что самое главное, – если бы не принял участия в последней игре Суперсерии. Он же упёртый. Если бы ему Бобров это не предложил, он бы сам угнал «скорую» из больницы и припёрся на арену – «бинтуйте, колите, выпускайте». Это же Валера, Толь…
Тарасов улыбается в ответ. Да, это Валера. Это его Валера. Невозможно не гордиться этим мальчишкой, особенно когда он вот так вот нагло делает по-своему…
– С ним всё в порядке будет, – обещает Кулагин. – Смелого пуля боится, смелого штык не берёт, помнишь?
Всё Тарасов помнит, только практика показывает обратное.

Как и обещал Тарасов руководству, как и обещал Озеров телезрителям, этот день войдёт в историю. Только совсем не так, как хотелось и Тарасову, и Озерову, и телезрителям, и руководству.
Пропустить решающую шайбу, когда от ничьей в игре и от победы в серии сборную СССР отделяли считанные секунды, – это настолько уму непостижимо, настолько обидно, настолько нелепо, что сейчас плачут все. И в Союзе, и в Канаде, и в отдельно взятых Лужниках. Канадцы – от восторга, а наши – от разочарования.
Несправедливо. Неправильно, нелепо, глупо – но хоккей такая игра, ошибок не прощает. Начал праздновать несколькими секундами раньше, расслабился на мгновение – тут же праздник твой и закончится.
В раздевалку можно не торопиться. Пусть поплачут, пусть Бобров поищет слова, которые могут утешить ребят.

– Ну что, Валер, погеройствовал вдоволь? – тихо говорит Тарасов, положив ладонь на плечо Харламова.
Тот как обычно – голову склонил, чёлкой занавесился, скрипит зубами и молчит.
– Зачем ты это сделал? – почти шепчет Тарасов, наклонившись к нему. – Давай, скажи. Теперь можно.
Тут никого нет, кроме них. Врач сборной уже сделал укол и ушёл («Пусть подействует») – почувствовал, что им нужно поговорить. Тарасов сразу сказал, что Валеру в больницу вернёт сам. Бобров, правда, попытался возразить, но, встретив взгляд Тарасова, понял – лучше не надо. С Бобром ещё отдельный разговор будет.
– Ради тебя, – еле слышно отвечает Валера.
– Ради меня?!
– Ну да. – Валера наконец поднимает голову, смотрит ему в глаза. Вид у него и в самом деле жуткий – бледное, с желтоватым оттенком лицо, ввалившиеся глаза, спутанные, мокрые от пота волосы. – Это же твоя мечта. Была. Твоя. Значит, наша. У тебя отняли её… Хотел вернуть тебе. Победу тебе подарить…
На такое Тарасов даже не знает, как реагировать.
– Валер, ты чего? Ради меня – всё своё будущее на карту ставить?
– А ради чего ещё? – бормочет Валера, отвернувшись. – Только это важно. Я же говорил, мне больше ничего, кроме тебя, в этой жизни не надо. А ты не поверил? Думаешь, мне слава нужна? Победы, признание? Да есть у меня всё. Думал, я ради себя, да? Для себя мне уже ничего не надо, у меня всё было уже.
– Нет, не всё. – Тарасов осторожно отводит с его лица пропитанную потом прядь волос – и замирает, почувствовав, как Валера вздрогнул от его прикосновения. – У тебя ещё всё впереди.
– Не у меня, – тихо говорит Валера. – У нас. Хотя чего я… Прости. Ты в меня верил, а я даже победу в Суперсерии не смог тебе дать. Я так мечтал об этом, знаешь… С того, с самого первого матча в Канаде. Что мы победим, что я выйду и скажу людям, что это твоя заслуга, что это ты нас подготовил, что если бы не ты – не было бы ничего… Что только ты достоин быть тренером сборной. И меня бы не заткнул никто, если бы я был победителем. Если бы наша сборная выиграла…
– Валера… – изумлённо шепчет Тарасов. Такого он даже от своего мальчика не ожидал. Как можно было сомневаться в его преданности?
– Не говори, не надо, – морщится Валера. – Я подлечусь чуть и в Чебаркуль уеду. Не достоин я тебя…
– Харламов, прекрати чушь молоть. – Тарасов приподнимает его голову за подбородок, заставляет смотреть в глаза. – Сборная проиграла, но ты в этой грёбаной Суперсерии победил. И себя, и меня, и даже судьбу. Не зря я всю жизнь положил для того, чтобы мы с Канадой сыграли, если тебя в этой серии выковал.
Огромные удивлённые глаза Валеры. Тёмные, глубокие, полные слёз. Да уже ради того, чтобы посмотреть в них сейчас, стоило затевать это безумное предприятие, которое Тарасов начал ещё, когда жив был Васин отец.
– Ты не злишься? – недоверчиво спрашивает Валера.
«Я тебя люблю», – хочет сказать Тарасов, потому что это правда. Но ещё рановато, поэтому лучше просто наклониться и легко коснуться губами его губ. Так до него быстрее дойдёт…
Этот поцелуй длится пару секунд, но Валера успевает ответить на него – яростно, жадно, пытаясь успеть вложить в него всё то, что не может выразить словами.
– Поехали в больницу, – шепчет Тарасов, погладив его по затылку. Понятно, какие воспоминания это прикосновение вызвало у Валеры – чуть не застонал. «Мальчишка мой».
– Поехали, – соглашается Валера. Ему, кажется, всё равно куда – лишь бы вдвоём.

Прошло всего три дня с тех пор, как Валере сломали ногу и Тарасов забирал его отсюда – а кажется, что вечность.
– Вот зачем ты меня обманывал? – спрашивает Тарасов, косясь на отражение Валеры в зеркале заднего вида.
– Удивить хотел… – смущённо оправдывается Валера, разглядывая свою стянутую бинтами ногу.
– Ты бы меня действительно удивил, если бы в палате остался, – усмехается Тарасов. – Знал же, что ты непростой, ох какой непростой…
– Мне не понравилось тебя обманывать, – сообщает Валера, и от его искренности аж в глазах защипало. – Даже ради нас.
– Значит, не повторяй этого, – раздражённо проморгавшись, рекомендует Тарасов.
– Не буду, – обещает Валера.
Тарасов чувствует его взгляд. Как будто Валера гладит его затылок, шею, спину…
– Слушай, а откуда у тебя это обручальное кольцо? – Это Валера тему разговора сменил? Неудачно.
– Бобров надоумил спросить? – не отрывая взгляда от дороги, уточняет Тарасов.
С заднего сидения ни звука, значит, действительно Бобров посоветовал спросить. Это уже запрещённый приём, Бобров, люди так не делают…
– Давай уже перестанем прошлое ворошить, Валер, – вздыхает Тарасов. – Я же не спрашиваю, в кого ты в школе влюблялся, с кем целовался на последнем ряду кинотеатра в первый раз…
– Могу рассказать, – предлагает Валера. – Но это скучно.
– Тогда не надо, – смеётся Тарасов.
Минуту Валера молчит, вглядываясь в пейзаж за окном. Там ничего интересного – они едут мимо какого-то парка, название которого Тарасов давно забыл.
– Останови машину, – просит Валера.
Чего ещё ему в голову взбрело… Ладно, остановил, дальше что?
– Сядь рядом. Пожалуйста.
– Валер, времени нет…
– Да полно времени, теперь-то. – Зажмурился и смеётся. Какой же он всё-таки ещё мальчишка…
Валера потеснился, как смог, с его-то больной ногой. Едва Тарасов втиснулся в освободившееся пространство – Валера тут же приладил губы к его губам. Теперь надолго, теперь не на пару секунд. Минут на пять как минимум.
– Это чего же теперь, – бормочет он, отстранившись и прижавшись лбом к щеке Тарасова, – пока гипс не снимут, только целоваться, что ли?
Тарасов тихо смеётся, целуя его в макушку.
– Ещё чего, – возражает он, гладя большим пальцем губы Валеры. – Есть столько способов…
Валера, закрыв глаза, послушно обхватил губами его палец. От его покорности, его искренности, его чувственности забываешь, как дышать…
– Валера… – шепчет он, коснувшись лбом его лба, – нам пора. Мы ещё успеем…
– Но это нескоро, – вздыхает Валера. – Будешь меня на костылях выгуливать?
– А куда я денусь-то? – ворчит Тарасов, прижав его к себе. – У меня дача в Загорянке есть, могу тебя туда отвезти, чтоб оклемался на свежем воздухе…
– Давай, – охотно соглашается Валера, устроившись у него на плече. – Если сам будешь приезжать…
«Буду… куда денусь. Теперь деваться некуда, да и не хочется, главное».
Ещё минута тишины в оглушённой поражением Москве, на шоссе возле какого-то забытого всеми парка, на заднем сидении его машины. Только они двое. Губы к губам, жадно впитывают друг друга, дышат друг другом, потому что чёрт знает, когда она выпадет снова – такая минута тишины.
Покосившись на переднее пассажирское сидение, Тарасов убеждается, что там никого нет – и улыбается в губы Валеры.
«Спасибо, что отпустил, Вася. Я знал, что ты поймёшь».