не смогла удержаться - но получилось, как по мне, не зефирно совсем, и нежности особой тоже нет, только вот то, что осталось на дне сундучка Пандоры, как обычно между строк.
спасибо вам всем
Название: Ты же понимаешь
Автор: Emily May
Размер: ~1750 слов
Пейринг: Тарасов/Харламов
Жанр: PWP
Рейтинг: R-NC-17
читать дальше- Харламов!
Окрик прилетает одновременно с шайбой - тяжёлый чёрный диск с оттяжкой ударяется о крюк, и руку скручивает судорога: пять часов на льду, пять чёртовых часов под прицелом фирменного тарасовского взгляда, цепкого, как репейник.
- Тарасов, ты что мне тут балет на льду устраиваешь, мать твою? Давай, пошёл, пошёл...
Пот струится по взмокшей чёлке, шлем съехал набок, но остановишься, чтобы поправить, тут же схлопочешь новый удар голосом - не криком даже, а хлёстким, отрывистым рыком. Тарасов расхаживает вдоль борта, сцепив пальцы за спиной, и в расстёгнутом пальто виднеется неожиданно щегольской уголок воротника.
“В театр, что ли, собрался, сволочь”, - со злостью думает Харламов и тут же стыдится, кусает губы, ускоряет темп, стараясь не обращать внимания на ноющие колени и занемевшие ладони. Фигуры хоккеистов мелькают, словно застывшие в воске; он, окрылённый, обводит последний рубеж и мастерски посылает шайбу в ворота, нутром чуя, что это последняя.
Спину сверлит пристальный взгляд чёрных глаз.
Слева подъезжает Петров, улыбается во весь рот.
- Торпеда ты, Валерка. Вжих - и хрен поймаешь. Молоток.
Харламов поправляет наконец шлем. Пот течёт по спине, липко и жарко.
- Ты, Володька, не сглазь, - подмигивает он. - Нам ещё мир покорять.
Вокруг хохочут. Издалека долетает негромкое: “Закончили на сегодня”, и Харламов на мгновение прикрывает глаза, унимая тяжёлое сбитое дыхание. Взгляд Тарасова не отпускает - ведёт до коридора в раздевалку, и только там тяжесть между лопатками медленно исчезает.
Харламов не понимает, как так можно.
С ним.
Со всеми ними.
Вообще.
Так - чтобы это казалось единственно правильным, чтобы ненависть и ярость переплавлялись в крепкую, тугую пружину задора и азарта как по волшебству, когда хочется послать всё к чёрту и одновременно в ворота, это когда каждый синяк - как клеймо, которым можно гордиться.
Когда от злости закладывает уши, а от чего-то другого, огромного и жаркого, рвётся сердце.
Харламов медленно смывает пот, переступая по выщербленному кафелю босыми ногами, зябко поджимая пальцы. Тело гудит, как провод под напряжением, скользко под пальцами, где-то далеко-далеко, за пеленой усталости, бубнят чужие и такие родные голоса.
Нам ещё мир покорять, думает Харламов, жмурясь, подставляя лицо горячим тугим струям, сплёвывая мыльную слюну. Мир покорять - вместе. Взгляд этот, чёрный, неласковый, едкий, чувствовать везде, куда бы ни занесло их. Побеждать, перекатывая во рту имя “А-на-толь-Вла-ди-мыч”.
“Молодец, Харламов, - Тарасов скуп на похвалы, желваки перекатываются под острыми скулами. - Это всё. Остальное тебе другие скажут”.
Голоса постепенно стихают, кто-то окликает: “Валерка, тебя ждать?”, и он, очнувшись, кричит в ответ, чтобы валили уже, отдыхали, хватит, насмотрелись друг на друга за сегодня.
Другие говорили взахлёб. Приписывали ему самые радужные перспективы - строили легенду по кирпичикам: молодость, азарт, безупречный послужной список, девушка приличная есть, без пяти минут жена, на рожу приятен - на фотоснимках удаётся хорошо, пресса такое любит. И талантлив, разумеется, иначе стал бы Тарасов звать его, юнца зелёного, в свою легендарную команду. Тарасов - мужик жёсткий, на мелочь не распыляется.
Харламов усмехается беззвучно, опустив голову.
Заголовки газет пляшут перед ним неровными, тёмными линиями - тропинки к славе, протоптанные ушлыми репортёрами. Его мутит - то ли от усталости, то ли от осознания того, что это теперь, дай-то бог, навсегда, пока возраст не отпустит со льда.
Только никому неведомо, ради чего - ради кого - на самом деле всё это.
- Харламов, - звучит в ушах отголосок звонкого окрика - только тише теперь уже, мягче.
Он не сразу понимает, что это ему не послышалось, но всё же медленно оборачивается: Тарасов стоит за его спиной, окутанный клубами пара; тусклый свет из раздевалки окружает его фигуру странным ореолом. Он в своём щегольском пальто, руки в карманах, белеет воротничок рубашки, под которым петлёй болтается небрежно ослабленный галстук. Харламов сразу чувствует себя особенно голым - по-дурацки, беспомощно голым, - и в жар бросает с полулёта, как будто в ворота через всё поле.
- Ты ночевать тут собрался? - спрашивает Тарасов, не двигаясь, и Харламов, сглотнув вязкое, медленно качает головой, отведя глаза. Тёмный, тяжёлый взгляд течёт по его спине вместе со струйками горячей, почти обжигающей воды.
- А чего тогда? Чего ты, Харламов? Ушли уже все...
- К чёрту, - шепчет он одними губами.
- Что? Не слышу тебя.
- К чёрту! - он поднимает голову, поворачивается всем телом, волосы липнут ко лбу, пар вокруг, как будто волны, тугие и белые.
Тарасов вопросительно поднимает бровь.
- Харламов, ты чего такой взвинченный? Непорядок. Завтра тренировка - а ты на таких нервах, что отдохнуть не получится. Давай, проваливай уже.
- Анатольвладимыч, - у Харламова в горле скребёт, горит, и дрожь по телу, и дурацкий румянец на щеках, чёрт, как же правильно, что на электричестве экономят, что лампы тусклые такие... - А вы зачем... Вы что здесь делаете?
Тарасов пожимает плечами.
- Зашёл посмотреть, куда пропала звезда наша.
- А... театр?
- Какой ещё театр? - хмурится Тарасов.
- Ну, - Харламов беспомощно обводит взглядом ладную сухую фигуру Тарасова, цепляется за воротничок. - Вы при параде... Я решил...
- Тоже мне, Шерлок Холмс, - сухо говорит Тарасов, протягивает руку и выключает воду. Тут же встряхивает запястьем, сгоняя капли с манжета. - Вылезай давай, пока не схлопотал воспаление лёгких. У меня сегодня встреча была в комитете, оттуда сразу на лёд.
- А-а, - говорит Харламов.
-Бэ-э, - передразнивает Тарасов и отступает, почему-то пятясь спиной вперёд, смотрит, как Харламов выходит из душа, осторожно ступая по влажному полу. У Харламова такое внутри творится, что подумать страшно - и дышать вдруг трудно, и горло дерёт, и рот будто горит, а тело ноет так, что боль, как по приказу, переходит в...
У Тарасова брови ползут вверх, и Харламов, сдавленно охнув, разворачивается спиной.
Щёки пылают так, что от них можно прикуривать.
Дурак, дурак, боже, какой же он дурак...
Шаги за спиной - чёткие, раз-два-три. На плечи ложится что-то мягкое - полотенце. Тарасов стоит совсем близко и говорит:
- Глупости всё это.
Он говорит:
- Бывает.
Он говорит:
- Езжай домой, к Ире своей.
Он хочет ещё что-то сказать, такое же умное и ненужное, как вдруг Харламов оборачивается, роняя полотенце, и прижимается губами к этому невыносимому узкому рту. Его крупно трясёт, и приходится взяться за плечи, смутно ощущая ладонями мягкую ткань пальто, качнуться вперёд и закрыть глаза.
Поцелуй выходит неумелый, сухой, короткий.
- Простите, - шепчет Харламов, задыхаясь, не смея открыть глаза. Отступает, обнимая себя за плечи, трясёт головой. - Простите, Анатольвладимыч, я дурак, я не хотел...
- Харламов.
- Я... господи. Неправильно всё это, Анатольвладимыч, нельзя так...
- Харламов. Помолчи.
Что-то меняется вдруг - в душном влажном воздухе, как перед грозой, искрит, полыхает беззвучно, и Харламов упирается спиной в стену, сглатывает, сжимая кулаки и подставляя онемевшие вдруг губы. От поцелуя, жёсткого, с напором, почти болезненного, закладывает уши, словно на вираже, и короткий выдох Тарасова сталкивается с его стоном, потому что сил больше нет никаких.
Ладонь Тарасова, горячая и сухая, ложится на грудь Харламова и скользит вниз, плавно и неумолимо. Харламов ловит воздух короткими всхлипами, жмурясь, трётся сведёнными лопатками о стену, невразумительно протестует, даже не слыша себя. К шее прикасаются губы - коротко прихватывают кожу. Пола пальто щекочет бедро.
- Харламов, - негромко говорит Тарасов, едва касаясь губ. - Помни. Первый и последний раз.
Он упирается одной рукой в стену, где-то над головой распятого Харламова, а второй трогает его там, где давным-давно стоит всё, аж звенит от напряжения. Харламов ахает, инстинктивно подавшись назад.
- Э, нет, - говорит Тарасов, улыбаясь. - Стоять.
Его чёрные глаза смотрят в упор, на лбу ни капельки пота, хотя жарища, как в бане. Только дышит чуть чаще обычного и невольно скалит зубы.
Харламов откидывает голову назад, впечатывается затылком в стену и не сводит взгляд с белеющего в полумраке, такого близкого, такого родного лица. Ему можно всё, всё, всё - и трогать там, и сжимать пальцы, и размеренно двигать рукой в древнем, как мир, ритме, и целовать сухо и скупо, и смотреть в противовес жадно. Харламов сцепляет зубы, напрягая шею, глухо воет где-то в глубине нутра, мелко дёргая бёдрами, ускоряясь.
- Не спеши ты, - осекает Тарасов.
-Не могу больше, Анатольвладимыч, - частит Харламов между рваными вдохами и выдохами, - не-могу-больше-не-надо-зачем....а-а-а-а-а....
Он глотает крик чудовищным усилием воли, загоняет его внутрь, и получается сдавленный шёпот в плечо, обтянутое тяжёлым драпом; ноздри заполняет густой запах одеколона. Ноги не держат - Харламов по стенке сползает вниз, дрожа и больше не чувствуя рук на своём теле, чужой близости, дыхания на своей щеке. К горлу подкатывает огромный, горький, удушливый ком, в глазах дрожит и двоится.
Он видит, как Тарасов вытирает руку платком, мочит его под краном и тщательно оттирает полу пальто. А потом, вместо того, чтобы сказать что-то - или промолчать презрительно - и уйти, Тарасов быстро подходит к нему, опускается на корточки рядом и заглядывает в лицо.
- Легче? - спрашивает он спокойно.
Харламову выть хочется - не то что говорить. Он опускает голову, лбом в скрещённые руки, и дышит, дышит жадно этим обволакивающим его, дурманным запахом.
- Легче, - удовлетворённо констатирует Тарасов и вдруг треплет по волосам, почти нежно.
- Уходите, - бубнит Харламов.
- Уйду, - говорит Тарасов. - Сейчас уйду.
Но продолжает сидеть и гладить мокрые чёрные волосы, пропускать между пальцами, словно задумавшись, и Харламов в конце концов поднимает голову; затылок тут же фиксирует жёсткая хватка. Тарасов рассматривает его в упор.
- Не было ничего, Харламов, - чётко выговаривает он. - Запомни. Не было ничего - и не будет ничего больше, никогда.
Харламов кивает, мелко сглатывая.
- Ты понимаешь, почему?
Ему обидно до слёз - сам же предложил, сам пошёл в лобовую, сам, всё сам, а теперь - всё? Но Харламов понимает, что обиды все эти - детский сад, и то, что между ними произошло, иначе, как уголовным преступлением назвать сложно, и что карьера, слава, почёт и уважение только что тяжким грузом рухнули на одну чашу весов, и другая - с глупой этой любовью, которую и назвать-то так сложно, - взлетела до небес.
- Хорошо, - Тарасов встаёт, суёт руки в карманы, ведёт шеей в сторону, словно воротник душит его. Харламов тупо смотрит на полу его пальто - белёсый след ещё виден, несмотря на попытку отмыть.
- Анатольвладимыч, - тихо говорит он и показывает на улику.
Тарасов опускает взгляд, морщится и тут же смотрит на Харламова.
- Ты же понимаешь, - неожиданно мягко повторяет он.
Нет, думает Харламов. Не понимаю, не хочу понимать, но сделаю вид, потому что вы этого хотите, а я для вас на всё готов, на всё, я мир вам готов отдать, весь мир, понимаете вы это или нет... Каждую шайбу подарить, каждый гол, каждый яростный вопль противника, не удержавшего ворота, каждую каплю пота и крови, боль и восторг, когда трибуны взрываются криком.
Когда можно подойти и улыбнуться, зная, что в ответ получишь скупую, быструю улыбку.
Когда победа - как отпущение всех возможных грехов, даже в мыслях.
Душный ком в горле растёт, забивая дыхание.
Нельзя. Нет. Пока Тарасов смотрит своими чёрными безжалостными глазами, которые только кажутся чуть теплее, чем обычно. Нельзя.
Он до крови прикусывает губу, глядя, как узкая чёрная фигура растворяется в желтоватом парном сумраке. Тихо хлопает дверь. Воцаряется тишина, только где-то капает вода из неплотно завёрнутого крана, да глухо звучат удаляющиеся шаги.
А вот сейчас - можно.
Название: Ты же понимаешь
Автор: Emily May
Размер: ~1750 слов
Пейринг: Тарасов/Харламов
Жанр: PWP
Рейтинг: R-NC-17
читать дальше- Харламов!
Окрик прилетает одновременно с шайбой - тяжёлый чёрный диск с оттяжкой ударяется о крюк, и руку скручивает судорога: пять часов на льду, пять чёртовых часов под прицелом фирменного тарасовского взгляда, цепкого, как репейник.
- Тарасов, ты что мне тут балет на льду устраиваешь, мать твою? Давай, пошёл, пошёл...
Пот струится по взмокшей чёлке, шлем съехал набок, но остановишься, чтобы поправить, тут же схлопочешь новый удар голосом - не криком даже, а хлёстким, отрывистым рыком. Тарасов расхаживает вдоль борта, сцепив пальцы за спиной, и в расстёгнутом пальто виднеется неожиданно щегольской уголок воротника.
“В театр, что ли, собрался, сволочь”, - со злостью думает Харламов и тут же стыдится, кусает губы, ускоряет темп, стараясь не обращать внимания на ноющие колени и занемевшие ладони. Фигуры хоккеистов мелькают, словно застывшие в воске; он, окрылённый, обводит последний рубеж и мастерски посылает шайбу в ворота, нутром чуя, что это последняя.
Спину сверлит пристальный взгляд чёрных глаз.
Слева подъезжает Петров, улыбается во весь рот.
- Торпеда ты, Валерка. Вжих - и хрен поймаешь. Молоток.
Харламов поправляет наконец шлем. Пот течёт по спине, липко и жарко.
- Ты, Володька, не сглазь, - подмигивает он. - Нам ещё мир покорять.
Вокруг хохочут. Издалека долетает негромкое: “Закончили на сегодня”, и Харламов на мгновение прикрывает глаза, унимая тяжёлое сбитое дыхание. Взгляд Тарасова не отпускает - ведёт до коридора в раздевалку, и только там тяжесть между лопатками медленно исчезает.
Харламов не понимает, как так можно.
С ним.
Со всеми ними.
Вообще.
Так - чтобы это казалось единственно правильным, чтобы ненависть и ярость переплавлялись в крепкую, тугую пружину задора и азарта как по волшебству, когда хочется послать всё к чёрту и одновременно в ворота, это когда каждый синяк - как клеймо, которым можно гордиться.
Когда от злости закладывает уши, а от чего-то другого, огромного и жаркого, рвётся сердце.
Харламов медленно смывает пот, переступая по выщербленному кафелю босыми ногами, зябко поджимая пальцы. Тело гудит, как провод под напряжением, скользко под пальцами, где-то далеко-далеко, за пеленой усталости, бубнят чужие и такие родные голоса.
Нам ещё мир покорять, думает Харламов, жмурясь, подставляя лицо горячим тугим струям, сплёвывая мыльную слюну. Мир покорять - вместе. Взгляд этот, чёрный, неласковый, едкий, чувствовать везде, куда бы ни занесло их. Побеждать, перекатывая во рту имя “А-на-толь-Вла-ди-мыч”.
“Молодец, Харламов, - Тарасов скуп на похвалы, желваки перекатываются под острыми скулами. - Это всё. Остальное тебе другие скажут”.
Голоса постепенно стихают, кто-то окликает: “Валерка, тебя ждать?”, и он, очнувшись, кричит в ответ, чтобы валили уже, отдыхали, хватит, насмотрелись друг на друга за сегодня.
Другие говорили взахлёб. Приписывали ему самые радужные перспективы - строили легенду по кирпичикам: молодость, азарт, безупречный послужной список, девушка приличная есть, без пяти минут жена, на рожу приятен - на фотоснимках удаётся хорошо, пресса такое любит. И талантлив, разумеется, иначе стал бы Тарасов звать его, юнца зелёного, в свою легендарную команду. Тарасов - мужик жёсткий, на мелочь не распыляется.
Харламов усмехается беззвучно, опустив голову.
Заголовки газет пляшут перед ним неровными, тёмными линиями - тропинки к славе, протоптанные ушлыми репортёрами. Его мутит - то ли от усталости, то ли от осознания того, что это теперь, дай-то бог, навсегда, пока возраст не отпустит со льда.
Только никому неведомо, ради чего - ради кого - на самом деле всё это.
- Харламов, - звучит в ушах отголосок звонкого окрика - только тише теперь уже, мягче.
Он не сразу понимает, что это ему не послышалось, но всё же медленно оборачивается: Тарасов стоит за его спиной, окутанный клубами пара; тусклый свет из раздевалки окружает его фигуру странным ореолом. Он в своём щегольском пальто, руки в карманах, белеет воротничок рубашки, под которым петлёй болтается небрежно ослабленный галстук. Харламов сразу чувствует себя особенно голым - по-дурацки, беспомощно голым, - и в жар бросает с полулёта, как будто в ворота через всё поле.
- Ты ночевать тут собрался? - спрашивает Тарасов, не двигаясь, и Харламов, сглотнув вязкое, медленно качает головой, отведя глаза. Тёмный, тяжёлый взгляд течёт по его спине вместе со струйками горячей, почти обжигающей воды.
- А чего тогда? Чего ты, Харламов? Ушли уже все...
- К чёрту, - шепчет он одними губами.
- Что? Не слышу тебя.
- К чёрту! - он поднимает голову, поворачивается всем телом, волосы липнут ко лбу, пар вокруг, как будто волны, тугие и белые.
Тарасов вопросительно поднимает бровь.
- Харламов, ты чего такой взвинченный? Непорядок. Завтра тренировка - а ты на таких нервах, что отдохнуть не получится. Давай, проваливай уже.
- Анатольвладимыч, - у Харламова в горле скребёт, горит, и дрожь по телу, и дурацкий румянец на щеках, чёрт, как же правильно, что на электричестве экономят, что лампы тусклые такие... - А вы зачем... Вы что здесь делаете?
Тарасов пожимает плечами.
- Зашёл посмотреть, куда пропала звезда наша.
- А... театр?
- Какой ещё театр? - хмурится Тарасов.
- Ну, - Харламов беспомощно обводит взглядом ладную сухую фигуру Тарасова, цепляется за воротничок. - Вы при параде... Я решил...
- Тоже мне, Шерлок Холмс, - сухо говорит Тарасов, протягивает руку и выключает воду. Тут же встряхивает запястьем, сгоняя капли с манжета. - Вылезай давай, пока не схлопотал воспаление лёгких. У меня сегодня встреча была в комитете, оттуда сразу на лёд.
- А-а, - говорит Харламов.
-Бэ-э, - передразнивает Тарасов и отступает, почему-то пятясь спиной вперёд, смотрит, как Харламов выходит из душа, осторожно ступая по влажному полу. У Харламова такое внутри творится, что подумать страшно - и дышать вдруг трудно, и горло дерёт, и рот будто горит, а тело ноет так, что боль, как по приказу, переходит в...
У Тарасова брови ползут вверх, и Харламов, сдавленно охнув, разворачивается спиной.
Щёки пылают так, что от них можно прикуривать.
Дурак, дурак, боже, какой же он дурак...
Шаги за спиной - чёткие, раз-два-три. На плечи ложится что-то мягкое - полотенце. Тарасов стоит совсем близко и говорит:
- Глупости всё это.
Он говорит:
- Бывает.
Он говорит:
- Езжай домой, к Ире своей.
Он хочет ещё что-то сказать, такое же умное и ненужное, как вдруг Харламов оборачивается, роняя полотенце, и прижимается губами к этому невыносимому узкому рту. Его крупно трясёт, и приходится взяться за плечи, смутно ощущая ладонями мягкую ткань пальто, качнуться вперёд и закрыть глаза.
Поцелуй выходит неумелый, сухой, короткий.
- Простите, - шепчет Харламов, задыхаясь, не смея открыть глаза. Отступает, обнимая себя за плечи, трясёт головой. - Простите, Анатольвладимыч, я дурак, я не хотел...
- Харламов.
- Я... господи. Неправильно всё это, Анатольвладимыч, нельзя так...
- Харламов. Помолчи.
Что-то меняется вдруг - в душном влажном воздухе, как перед грозой, искрит, полыхает беззвучно, и Харламов упирается спиной в стену, сглатывает, сжимая кулаки и подставляя онемевшие вдруг губы. От поцелуя, жёсткого, с напором, почти болезненного, закладывает уши, словно на вираже, и короткий выдох Тарасова сталкивается с его стоном, потому что сил больше нет никаких.
Ладонь Тарасова, горячая и сухая, ложится на грудь Харламова и скользит вниз, плавно и неумолимо. Харламов ловит воздух короткими всхлипами, жмурясь, трётся сведёнными лопатками о стену, невразумительно протестует, даже не слыша себя. К шее прикасаются губы - коротко прихватывают кожу. Пола пальто щекочет бедро.
- Харламов, - негромко говорит Тарасов, едва касаясь губ. - Помни. Первый и последний раз.
Он упирается одной рукой в стену, где-то над головой распятого Харламова, а второй трогает его там, где давным-давно стоит всё, аж звенит от напряжения. Харламов ахает, инстинктивно подавшись назад.
- Э, нет, - говорит Тарасов, улыбаясь. - Стоять.
Его чёрные глаза смотрят в упор, на лбу ни капельки пота, хотя жарища, как в бане. Только дышит чуть чаще обычного и невольно скалит зубы.
Харламов откидывает голову назад, впечатывается затылком в стену и не сводит взгляд с белеющего в полумраке, такого близкого, такого родного лица. Ему можно всё, всё, всё - и трогать там, и сжимать пальцы, и размеренно двигать рукой в древнем, как мир, ритме, и целовать сухо и скупо, и смотреть в противовес жадно. Харламов сцепляет зубы, напрягая шею, глухо воет где-то в глубине нутра, мелко дёргая бёдрами, ускоряясь.
- Не спеши ты, - осекает Тарасов.
-Не могу больше, Анатольвладимыч, - частит Харламов между рваными вдохами и выдохами, - не-могу-больше-не-надо-зачем....а-а-а-а-а....
Он глотает крик чудовищным усилием воли, загоняет его внутрь, и получается сдавленный шёпот в плечо, обтянутое тяжёлым драпом; ноздри заполняет густой запах одеколона. Ноги не держат - Харламов по стенке сползает вниз, дрожа и больше не чувствуя рук на своём теле, чужой близости, дыхания на своей щеке. К горлу подкатывает огромный, горький, удушливый ком, в глазах дрожит и двоится.
Он видит, как Тарасов вытирает руку платком, мочит его под краном и тщательно оттирает полу пальто. А потом, вместо того, чтобы сказать что-то - или промолчать презрительно - и уйти, Тарасов быстро подходит к нему, опускается на корточки рядом и заглядывает в лицо.
- Легче? - спрашивает он спокойно.
Харламову выть хочется - не то что говорить. Он опускает голову, лбом в скрещённые руки, и дышит, дышит жадно этим обволакивающим его, дурманным запахом.
- Легче, - удовлетворённо констатирует Тарасов и вдруг треплет по волосам, почти нежно.
- Уходите, - бубнит Харламов.
- Уйду, - говорит Тарасов. - Сейчас уйду.
Но продолжает сидеть и гладить мокрые чёрные волосы, пропускать между пальцами, словно задумавшись, и Харламов в конце концов поднимает голову; затылок тут же фиксирует жёсткая хватка. Тарасов рассматривает его в упор.
- Не было ничего, Харламов, - чётко выговаривает он. - Запомни. Не было ничего - и не будет ничего больше, никогда.
Харламов кивает, мелко сглатывая.
- Ты понимаешь, почему?
Ему обидно до слёз - сам же предложил, сам пошёл в лобовую, сам, всё сам, а теперь - всё? Но Харламов понимает, что обиды все эти - детский сад, и то, что между ними произошло, иначе, как уголовным преступлением назвать сложно, и что карьера, слава, почёт и уважение только что тяжким грузом рухнули на одну чашу весов, и другая - с глупой этой любовью, которую и назвать-то так сложно, - взлетела до небес.
- Хорошо, - Тарасов встаёт, суёт руки в карманы, ведёт шеей в сторону, словно воротник душит его. Харламов тупо смотрит на полу его пальто - белёсый след ещё виден, несмотря на попытку отмыть.
- Анатольвладимыч, - тихо говорит он и показывает на улику.
Тарасов опускает взгляд, морщится и тут же смотрит на Харламова.
- Ты же понимаешь, - неожиданно мягко повторяет он.
Нет, думает Харламов. Не понимаю, не хочу понимать, но сделаю вид, потому что вы этого хотите, а я для вас на всё готов, на всё, я мир вам готов отдать, весь мир, понимаете вы это или нет... Каждую шайбу подарить, каждый гол, каждый яростный вопль противника, не удержавшего ворота, каждую каплю пота и крови, боль и восторг, когда трибуны взрываются криком.
Когда можно подойти и улыбнуться, зная, что в ответ получишь скупую, быструю улыбку.
Когда победа - как отпущение всех возможных грехов, даже в мыслях.
Душный ком в горле растёт, забивая дыхание.
Нельзя. Нет. Пока Тарасов смотрит своими чёрными безжалостными глазами, которые только кажутся чуть теплее, чем обычно. Нельзя.
Он до крови прикусывает губу, глядя, как узкая чёрная фигура растворяется в желтоватом парном сумраке. Тихо хлопает дверь. Воцаряется тишина, только где-то капает вода из неплотно завёрнутого крана, да глухо звучат удаляющиеся шаги.
А вот сейчас - можно.