[tarlamov]

это писалось на кинк-фест, но автор слишком далеко угулял от заявки в свои кинки)))

Название: Лето для выживших
Автор:  Джейки
Бета:  chemerika
Размер: ~750 слов
Пейринг: Тарасов/Харламов
Жанр: PWP
Рейтинг: NC-17 за кинки

Больше нет ни имен, ни времен, ни мест.
Я иду возрождаться в глухую боль.
Мои бесы живут у меня в уме,
Я держу их. Пока не приходит Бог (с)

Мягкие накладки на правом щитке после матчей можно выжимать как губку – густым, красным, кровяным. Ночами он грыз подушку, сам себе всаживал прокаин - пальцы переставали дрожать только когда игла входила до конуса, - и боялся одного – «сухих» тренировок, когда не спрятать под защитой розовые пятна на бинтах. А ещё - стыдную, противоестественную реакцию на каждое прикосновение.

«Тебе не больно, Харламов», - упоительным шёпотом в затылок, когда на очередном приседании чужие пальцы мнут вздувшиеся жилы, там, где ноет вспухший, отвердевший синяк от давешней вулканки.

И у того, другого, от чьего взгляда температура льда понижается, – у него расплываются зрачки, чёрным по чёрному, цвет в цвет. Валера этого не видит, но чувствует, потому что должно быть больно, а вместо этого – тягуче-сладко. Штанговый диск выскальзывает из вспотевших ладоней, катится под горку, задевая Гуся по ноге. Гусь матерится обиженно, ребята ржут, а Тарасов въезжает кулаком в поясницу:

«Перетрудился, фигурист? Лежать! Пятьдесят отжиманий – на пальцах!»

Сухие травинки забиваются под ногти.

«Всё хорошо, Харламов?»

На периферии зрения, размыто, через жгучий пот, - стоптанные подошвы тарасовских импортных кроссовок.

Всё хорошо, Анатолий Владимирович. Всё правильно.

Там, на тренировках, на льду, всё яснее некуда. Но как быть теперь? Когда пришёл к нему среди ночи, жалкий, пьяный, онемевший. И сердце – закалённое, тренированное, которое даже над провалом между градирных башен не сбивалось, - теперь чечёточно стучит о грудину, пробивая брешь.

«Сделайте это», - просит, жмуря глаза от стыда. – «Не могу больше, вы же видите, вы же сами, вы…»

«Что «это», Валера?», - если бы интонация имела вес, Харламов сейчас лежал бы, придавленный, у ног своего тренера.

Это жестоко – требовать пояснений. Харламов слишком привык по-другому – Тарасов командует, он выполняет. Разом начинает фантомно, точечно ныть везде, куда попадали шайбы, летящие по его, Тарасова, слову.

Он хочет сказать – «коснитесь меня там».

Хочет ещё раз эту боль – в себя.

Но показать проще, чем сказать, и Валера оглядывается беспомощно – как? Куда?

Годами копившиеся газетные подшивки, фотоальбомы, рассохшиеся картонные папки пропитывают комнату библиотечным запахом, густой книжной пылью. Мерещатся по углам тени, хотя нет их, а на столе - качается на сквозняке размеренно, точно маятник, пятно света от низкого рыжего абажура со спутанной бахромой.

Сюда, да?

И что снимать раньше – штаны или футболку? Но футболка приклеилась к телу, плотно легла на пот, мокро теперь между лопаток и солоно над верхней губой. Он вообще не так хотел, а выходит Чебаркуль какой-то – поспешно, нелепо, тёплая водка, закопченные потолки. Кажется, всё сон, а проснёшься - безымянная девчонка, которую ночью возил щекой по шершавой крахмальной простыне, посмотрит с омерзением. Ты ведь так и не научился, да и не научишься уже не представлять его в тот момент, когда…

Не произносить его имя.

Не думать о нём.

Не молиться ему.

Харламов ложится грудью на стол, растекается под рассеянным светом, цепляется пальцами за острый край.

«Пожалуйста», - умоляет, не узнавая собственного голоса. – «Что хотите сделаю, как хотите».

И совсем уж дикой мыслью простреливает – снять ремень, сложить вдвое, отдать ему, вложить в руку тяжёлой холодной пряжкой, чтобы…

«Тихо, Валер, тихо, ну что ты, господи, дурак, совсем дурак…», - Тарасов пытается расцепить его пальцы, но не выходит.

И когда он дотрагивается до щеки, костяшками очерчивает скулу, бережно, нежно, небывало, Харламова срывает почти в истерику. Он хватает эту руку, поверх медно переливающегося браслета часов, держится, будто вынырнул с глубины и, если отпустит, снова начнёт тонуть, и уже не выбраться. Утыкается лицом в ладонь, не целует – вжимается губами, зубами даже, языком заглаживает жёсткие мозоли и, забываясь совсем, забирает пальцы в рот, тесно сжимает губы, вперёд, назад, вперёд...

А за окном – час до рассвета, время безумцев и самоубийц, крепнущий ветер стелет по стеклу широкие кленовые листья, из неплотно прикрытой форточки тянет дождём и разгаром лета.

«Ну что ж ты творишь со мной, успокойся…»

К кому обращено это «успокойся», неизвестно, потому что Тарасов сам прижимается ближе, задирает харламовскую футболку, и – языком по выступающим позвонкам, по следам, тёмным, больным, тем самым. Раскрытой ладонью – по животу, а потом ниже, медленно сжимая, прокручивая запястье в том же темпе, в каком Харламов втягивает в рот его пальцы. Валера дрожит весь, быстро смаргивает пот, кадык натянул кожу на открытом, напряженном горле.

Тарасов смотрит, запоминает, пропадает.

И сам выстанывает хриплое, на грани слышимости «гооосподи», когда Харламов замирает, каменеет плечами и, не сдержавшись, сильно, больно прикусывает его пальцы, чуть повыше костяшек. Следы точно останутся. Метки.

Через несколько минут, через несколько бессвязных слов, через несколько дробных капель в стекло Тарасов его прогонит. Затем вытряхнет пачку чая в чайник, просидит до утра, слушая дождь и собственное, разошедшееся от чифиря сердце.

А Харламов будет бродить по городу, слушая потренькивание первых трамваев и неверяще трогать ноющие губы.

В точке невозврата, за северными московскими новостройками взойдёт солнце.