17.05.2013 в 18:44
Пишет Moura:ЛГБТ-сообщество советского союза. ©
Автор: Moura.
Название: На другом конце города.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: Борис Павлович Кулагин/Александр Гусев. И нет, вы не очитались ни в одном слове.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечание: «вбоквел» к тексту Lilee. (Грациозный Юнкер) Не её любил.
Пояснение:: Как это с нами случилось.Юнкер между делом заметил, что в пейринге (в отличие от рпс'а, где есть Коля) очень не хватает какого-то третьего человека, шиппера и наперсника. Я ляпнула про Гуся, и Юнкер согласился, что, да, с Валерой Гусь мог бы поговорить, но кто поговорит с АВ? И тогда мы вспомнили о Борисе Павловиче Кулагине, тренере ЦСКА и сборной, у воплощения которого в фильме было несколько чудесных фраз. Так мы решили, что Гусь комфортит Харламова, а БП - Анатольвладимича. И тут Юнкер произнёс сакраментальное «А на самом деле Кулагин и Гусь...» И всё. Всё. Сначала сквик, потом кинк. Потом, думаю, дай-ка напишу Юнкеру какой-нибудь шутливый драббл, прямо в окне нового комментария. Оно же, как всегда, взяло и расцвело. Так что просим любить и жаловать.
Посвящение: мой юнкер-р-р, вам. За внезапную идею. За то, что вы излечили меня этим от неожиданно появившегося сегодня страха чистого поля записи. За то, что хёрт-комфорт - наше с вами второе имя, а вы - мой рыцарь без страха и упрёка. И просто за то, что вы есть. Обнимаю.
{read}
***
Входная дверь захлопывается тихо, еле слышно; мягкий щелчок. В проёме приоткрытой двери Борису Павловичу видно, как Александр привычно сбрасывает обувь - мыском одной ноги цепляет задник на другой, убирает в карман на груди ключ и проходит в комнату. Кивает - как-то неловко, будто всё ещё, годы спустя, силится придумать некое приветствие, а не может.
— Дураки какие-то, - вздыхает Саша, падая на диван.
— Что насупленный такой? - Кулагин устало трёт веки, промаргивается, откладывает карандаш. Всю жизнь пишет карандашами, никогда не любил чернил, да и схемы ими рисовать - легче. Мягкими, средними, твёрдыми, обвод поверх обвода, выходит почти произведение искусства. - Кто дурак? Кто - дураки?
— Тебе не понравится, - бурчит Гусев, ероша светловолосый затылок. Смотрит исподлобья, с этой извечной упрямой, чистой детскостью.
— Я привычный, - Борис откидывается на спинку кресла - поясница ноет, если долго склоняться над столом - и облегчение приятно тянет, тянет.
— Валера, - вздыхает он. И Кулагин медленно отбивает по подлокотнику бесшумную дробь пальцами, сдвигает брови.
— Что?
— Валера от Тарасова сбежал, - Борис Павлович на мгновение вздёргивает брови, и Гусев быстро поясняет, выплёскивает, тараторя, в воздух комнаты слова: - Ну, то есть, понимаешь, он же и так весь дёрганый, и кто знает, чего там у них было, только он пришел, пешком пришел, и весь какой-то, не знаю, перекрученный какой-то, я ему: «Валер, чего?» А он отмахивается и молчит, и ну черный лицом, я ему: «Куда сейчас, давай ко мне», а он опять отмахивается, ну, понимаешь...
— Шур, помедленней.
— Случилось чего-то, - заглотнув воздуха не по мерке, через паузу выдыхает Саша. - Борь, может, накатило на него? Про Иринку?
— Про Иринку?.. - Кулагин повторяет бездумно, с каким-то безотчетным, априорным отрицанием; качает головой. - Кто знает, Шур, может - и про Иринку, а вообще не нравится мне эта затея с их житьём-бытием, с самого начала не нравилась.
— Почему? - Саша смотрит с искренним непониманием. - Чего это? Всем лучше.
— Всем да не всем, Сашук... Скажи мне, Шура, - Борис прикрывает глаза, - потому что теперь - Бог нам простит - можно. Был у твоего Валеры кто-нибудь? Женщина другая была?
— Ты что! - с живым возмущением откликается Гусев. - Какая женщина, он и Иринку-то это, того...
— Ну? - Кулагин вдруг, растратив всю свою расслабленность, быстро подаётся вперёд.
— Что - ну?.. - испуганно спрашивает Саша, встаёт, снова ерошит волосы, проходясь по комнате. - Она хорошая была, - говорит как-то жалостливо, будто извиняясь - не за себя, за друга своего.
Они раньше никогда не разговаривали об этом - говорили о многом, но никогда не касались Валеры Харламова и его личной жизни, женитьбы на доброй, улыбчивой девочке Ире, любившей безотчетно и нежно. Почему-то Борис каждый раз мягко, с улыбкой, отсекал эту тему от разговора, как отсекают лишний кус. Менял ненавязчиво, бережно, и потому Саше теперь особенно было интересно, что же такое им учуялось в его недорассказе.
— Так быть хорошей, Шура, мало, - тихо бросает Кулагин.
Надо быть - любимой. А ещё надо иметь много лет жизни за плечами, моих, Саша, лет, чтобы увидеть, что вот тут-то у них пустело.
— Не было у него никого, - почему-то тоже шепотом, сам не понимая причины, отзывается Гусев. Подходит ближе, встаёт за креслом, наклоняется низко-низко, почти перевешивается через спинку, так, чтобы вжаться лбом Борису в плечо. - Я б знал, Борь. Только он странный какой-то, будто болит у него что... Долго болит, давно так, а сегодня, знаешь, ну, как этот, аппендицит лопнул...
— Аппендикс, Сашук. Аппендицит - воспаление.
— Один черт, - шепчет Гусев ему в плечо. От его дыхания, влажно и жарко проникающего под ткань домашней рубашки, коже горячо и щекотно, а ещё - просто очень спокойно, и дёргается немолодое, пятидесятиоднолетнее сердце. - Что делать-то? - беспомощно спрашивает он, и Кулагин не выдерживает, улыбается, поднимает руку, лохматя ему волосы.
— Деятельный ты, Шура.
— А чего ж, - бормочет тот.
— Ничего, - отзывается Борис. Он смотрит в столешницу, не видя; задумчиво, напряженно. - Ничего. Иди чайник поставь, - наконец, вздыхает он, приподнимаясь, - а я пока поговорю кое с кем.
Саша напоследок доверчиво, ласково утыкается носом ему в волосы - соль, пересыпанная перцем - и безмолвно выходит из комнаты. Тогда Кулагин тянется к телефону, прижимает к уху трубку и накручивает семь знакомых, вызубренных цифр. В последнее время долгие гудки его пугают - годы, сердце, у них у всех сердце - а потом слышится это:
— Н-да? - и на секунду его отпускает, аж выдохнуть хочется. Выработал он у них всех этот рефлекс - бояться за себя, дурака такого.
— Ну, давай, Толя. Рассказывай.
— Откуда знаешь? - отрывисто спрашивает Тарасов. В тоне не вопрос, приказ.
— Шурка, - просто поясняет он. - Валера приходил к нему.
— А он потом - к тебе.
— Саша звал к себе, - продолжает, пропуская сказанное мимо ушей, Кулагин, - да тот не пошел. Ещё говорит - пешком пришел... Куда пойдёт - одному богу известно. Толя, у меня, знаешь, тоже сердце и капли. Что случилось-то? Не томи, Христом богом прошу.
— Мальчишка он, - слишком четко, рублено проговаривает Тарасов в трубку, и это почти - шепот, и почти - вода, выплеснутая на угли; шипит. - Ирину он, видишь ли, не любил. Не её он, видишь ли, любил; что говорит - сам не ведает.
Пауза долгая, а закат за окном - оранжевый, как апельсиновая цедра. Хороший такой, тёплый закат. Неуместный.
— Сам так сказал?
— Ну уж не я придумал, Борь.
— Толя, - он начинает вкрадчиво, как научился за много лет, будто лист на подпись под руку подкладывает, - ты бы всё-таки подумал, а? Неспроста всё, ох, неспроста.
— Это тебе тоже Гусев сказал? - в чужом голосе слышится улыбка - прорезанная скальпелем, та, что полынным соком на губы.
— Тут уж я своим умом, - беззлобно парирует Кулагин. - Подумал бы. Ты ведь, Толь, знаешь, человек предполагает, а кто-то, глядишь, и располагает.
— Не все такие везучие, Боря, как ты, - Тарасов вбрасывает слова в трубку жестко, больно, но Кулагин знает его слишком давно, чтобы не понять: они у него самого болят. Под сердцем и слева царапают, стреляя в руку и под лопатку.
— Думаешь, оно мне везением досталось? Удачей, что ли? Оно мне, Толя, таким страхом досталось, таким метанием, мнительностью такой, да что я тебе говорю, будто сам не знаешь! - он снова сдвигает брови, хмурится в пустоту, адресуясь окну, заставленному геранью - и невидимому собеседнику. - Это ж тебе - как чудо. Сам не увидишь, не поверишь, ну да ты и смотреть-то не хочешь.
— Я в чудеса не верю, Боря.
И Кулагин, вздыхая, снова выбивает пальцами медленную, бесшумную дробь - на гладкой столешнице.
— Ты меня прости, Анатольвладимич, - извинительно, но непреклонно начинает он, - я тебя тридцать лет знаю, мне можно. Вот справный ты мужик, но вроде умный-умный - а дурак. Как есть дурак.
Пауза долгая и опасная, как тонкий лёд. Скрипит так же.
— Борь, иди своего Гуся чаем попои, а?
— Как знаешь. И не мечись там, знаю я тебя; жив-здоров твой Харламов, а дальше - дальше сам придёт, ты только не стращай особо. Ну и...
— Ну и чай стынет, Боря. Иди. - И вдруг договаривает, когда Кулагин уже собирается прощаться: - Поздновато на шестом десятке в чудеса-то начинать верить.
— А ты попробуй. Попытка - она ведь не пытка, Толя, - и осторожно опускает трубку на рычаг.
Саша на кухне привычно размешивает в его кружке сахар - три ложки, как всегда. Ничего не спрашивает, когда он проходит, садится к столу, придвигает кружку к себе. Ничего не спрашивает, а в глазах всё равно вопрос - как был мальчишкой и прятать ничего не умел, так и сейчас не научился.
Впрочем, - тут же думается ему, - нет, умеет, прячет, вот это их, дикое и общее, домашнее и нужное, что дороже жизни, прячет же.
— Я чего думаю, - тихо начинает Гусев, с какой-то особенной старательностью намазывая на хлеб масло, - в смысле, Борь, про что ты думаешь...
— И про что же я думаю? - интересуется он, улыбаясь, и Саша опускает глаза, хмурится.
— Бывает же так, что всё устраивается? Ну бывает ведь? Сейчас - нет, конечно, и, может, я не о том вообще, и Иринка, - он мрачнеет, сдвигает брови - будто под копирку, у него, молодого, оно смешно, - но если я правду думаю, то - устраивается же, а? - поднимает голову, взглядывает в глаза. Своими, чистой воды, светлеющими.
И Кулагин понимает, что соврать не в силах - но и не соврать не может тоже.
— Бывает, Сашук, - говорит он, приподнимаясь, наклоняясь через стол и прижимаясь губами к его лбу; ерошит светлые волосы, и Саша льнёт к руке доверчиво, бездумно. - Бывает.
В конце концов, - думает он, - есть примеры. А ещё есть справедливость, и всем воздаётся. Значит, всё будет правильно.
URL записи