[tarlamov]

Автор: Lilee (Грациозный Юнкер)
Название: Не ее любил.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG
Размер: ~ 2000 слов.
Примечание: В личные дайри тащить можно, за пределы дайров - нельзя. Остальных фиков тоже касается, спасибо за понимание.
А, да, главное примечание: этот куда хуже двух предыдущих. Я предупредила.
Посвящение:  Moura — тебе. За можно сказать соавторство. Если в этом тексте есть пара адекватных моментов, знайте, это Мора мне их подкинула.

Из окна дует в спину, и Тарасов просыпается от этого. Он привык спать на этой половине кровати, он привык лежать спиной к окну. Одеяло не помогает и он, свесив ноги, опускает их в теплые тапочки, идет к двери, зажигает свет в коридоре. Тонкая полоска света лезет в щель приоткрытой двери в гостиную, где спит Харламов. Выхватывает из темноты его руку, которая неудобно свесилась с дивана.
Тарасов осторожно прикрывает дверь, чтобы свет не разбудил Валеру, и медленно плетется на кухню, ставит чайник.
Ему 57. Карьера тренера большого спорта закончена полгода назад, и это сильно подкосило его – не только в плане здоровья. Анатолий Тарасов тренирует детей – не каждый день, не так интенсивно, как профессиональных спортсменов. Часто болеет, сердце снова и снова дает знать о себе, но последний раз – особенно не вовремя. Он не поехал на дачу из-за тренировки с мальчиками, обещал приехать вечером – догнать семью, но не приехал. Прихватило сердце, и он повалился на пол, сорвав свисавший со стены телефонный шнур.
Битый час с дачи звонила Татьяна, сначала домой, потом – Валере. Они подружились в последнее время, и Харламов – обязательный, честный мальчик – сорвался с места и побежал смотреть, что там с его старым тренером. Нашел лежащего на полу, сам отвез в больницу и остался зачем-то дежурить у его кровати, отправив жену загород одну.
Ира до дачи не доехала.
Валера вторую неделю ночует у Тарасова. Почти не разговаривает и старательно делает вид, что сильный.
Тарасову стыдно до одури, так, что ком встает в горле – он не жалеет, что Ирина погибла, только рад, что из-за него Харламова с ней не было. Причину и следствие Валера тоже выявляет, но относится по-другому. Ненавидит себя — что жив, что не с ней, и у Тарасова сердце сжимается.
Он снимает чайник с огня и плещет кипяток в кружку поверх холодной заварки.
В голову снова лезут эти мысли – о мальчишке, который лежит в его квартире, на его диване – совершенно чужой. Разбитый, потерянный – раздавлен утратой любимой женщины. Тарасов не хочет думать о том, почему его занимают такие мысли. Вообще не хочет думать о Харламове, который по утрам в одних семейниках шлепает босыми ногами в ванную. Потом выходит, и вода стекает под махровое полотенце, которым он обернул бедра. Тарасов много раз видел голышом всю свою команду, но с Валерой – что-то особенное.
Обычно он отворачивается, и мысли в голову лезут стыдные. Харламов всегда потом вешает это полотенце на стул. Когда он уходит на тренировку, Тарасов расправляет его, перевешивает на батарею. Хочет провести пальцем, но сдерживается – каждое утро.
Он не слышит, как скрипит дверь, только дергается, когда тень падает на стол.
— Тьфу ты, Харламов! – Тарасов отставляет чашку и смотрит раздраженно. – Чего подкрадываешься?
Замолкает, лицо у Валеры грустное – как всегда последнее время.
— Перестань винить себя в этом, — сухо повторяет Тарасов, наконец отхлебывая чая. Жидкость горячая, обжигает язык.
— Я не могу.
Валера садится на узкий подоконник, свешивая вниз ногу. Тарасов задерживает на ней взгляд – нога у Валеры все еще иногда побаливает, и у колена безобразный шрам. Потом поднимает глаза, смотрит чуть вопросительно, но, не дождавшись продолжения речи, начинает говорить сам.
— Валера, она бы все равно поехала. Было бы лучше, если бы с тобой?
Нависает над ним, смотрит в глаза и хватает за плечо.
Мальчишка, неужели не понимает? Тарасов крепко сцепляет зубы. Он сотни раз гнал от себя мысли о том – что, если бы. Если бы ему не стало плохо в тот вечер. Если бы он не вырвал шнур, и Таня смогла бы дозвониться домой. Если бы, в конце концов, они все остались в городе в тот вечер, а Валера с Ирой поехали бы на дачу?
— Лучше бы! А еще лучше, вместо нее.
Тарасов отступает, приваливается к стене. «Старый дурак». Прижимается ладонью к гладкой поверхности стола.
— Валер, так и должно казаться, если ты ее любишь.
— Да не любил я ее! – кричит Харламов, вскакивает на ноги и яростно смотрит на своего бывшего тренера. – В том-то и дело, что не любил, она как будто умерла, потому что мешала!
Он опускается на стул и закрывает лицо руками.
Тарасов думает, что ему-то пора радоваться.
Прокручивает мысль в голове «Валера не любил ее».
Наверно, должен радоваться.
Не может.
— Чему мешала? — Тарасов знает, что Валера Ире не изменял.
— Не могу. — Валера давится словами, замолкает.
Встает за спиной Харламова и кладет руки тому на плечи. Сильно сжимает, не сдерживается – гладит пальцем по шее.
— Тихо, тихо. Все.
Валера сидит так больше часа, Тарасов – стоит так долго, сколько выдерживает ноющая спина. Потом отодвигает остывший чай в сторону и уходит в спальню, оставляя Харламова одного.
Еще через час, когда Тарасов уже спит, плотно завернувшись в одеяло, чтобы в спину не дуло, он чувствует прикосновение к плечу и, вздрогнув, открывает глаза. Валера сидит на краю кровати.
— Я как будто наживаюсь на чужом горе – что вам плохо было, и что она – так, — выдает он, глядя в сторону. Помолчав, добавляет: — Не могу же я вечно у вас.
— Вечно не можешь, — соглашается Тарасов. – Спи иди.
— Не спится чего-то.
— Здесь ложись и спи. – Тарасов кивает на вторую подушку.
Харламов соглашается почти сразу, ложится на спину рядом с Тарасовым и закрывает глаза.

Утром его рука – на тарасовском животе, и никак не подняться. Тарасов лежит с закрытыми глазами, думает о вчерашнем разговоре с Валерой.
"...потому что мешала!" — "Чему мешала?" — "Не могу"
Тарасов не хочет себя обманывать — старый дурак, старый извращенец. Чудовище. А тяжесть внизу — это не только Валерина рука.
Проходит минута или час — с закрытыми глазами не понятно. Валера просыпается, и Тарасов подглядывает из-под ресниц.
Харламов приподнимается на локте, слегка ошарашено, сидит неподвижно, сдвигает руку вниз – случайно, и чувствует его возбуждение. Моментально задыхается, отдергивает руку, а Тарасов прикладывает нечеловеческие усилия, чтобы не открыть глаза, хотя возбуждение накатывает с новой силой, и сдержаться — нечеловечески сложно.
Харламов ругается сквозь зубы. Смотрит на Тарасова внимательно, пытаясь убедиться, спит ли он все еще – по всему выходит, что спит. Тот только совсем закрывает глаза, и теперь даже из-под ресниц не видит, что делает Валера.
Зато чувствует.
Неуверенную руку на одеяле. Харламов чуть тянет край пододеяльника вверх, накрывая по плечи. Шумно выдыхает и уходит в душ.
Тарасов пятнадцать минут – он мысленно считает – лежит на спине не шелохнувшись.

Все утро Валера молчит, а потом и вовсе уходит прогуляться, возвращается поздно, потому что замерз, а кафе рядом с домом – закрылось. У него теперь есть ключ, и входит он почти бесшумно. Тарасов не выходит встретить, слова не говорит, и Харламов один плетется в ванную мыть руки, долго греет их под теплой водой, умывается, и только тут понимает – подозрительная тишина. Пронзает ужасная догадка, и Валера — подумать не успев — бросается через всю квартиру в кабинет Тарасова.
— Анатолий Владимирович!
Врывается в кабинет и замирает.
— Ты нормальный вообще? – чуть раздраженно интересуется Тарасов.
Он в вязаном жилете поверх рубашки, на переносице очки – что-то писал, теперь же медленно опускает их на кончик носа, держась за правую дужку, смотрит поверх. Валера почти приседает, упирается спиной в косяк двери.
— Вы так… тихо сидели, — сбивчиво поясняет Харламов.
Он и сам не сразу понимает, что это была за паническая атака, откуда это вообще. Потом доходит – авария, где его не было, где он не смог помочь женщине, которая так искренно его любила, и которой он никогда не мог отдать себя целиком. Ей – не мог.
А теперь Тарасов, с этим вечно покалывающим сердцем, и он – испугался. Как боятся только за самых близких.
— Какого лешего врываешься, Харламов? — голос Тарасова — как на тренировке, жесткий и немного грубый.
— Потому что не хочу еще раз оказаться не там и не тогда, — огрызается Валера.
Тарасов почти говорит насмешливое "Думал, я тут умер что ли?", но тут — понимает, и не может сглотнуть. Сравнивает — как вещи одного порядка?
— Не ровняй.
Он стоит и не понимает — как, почему. Боится за него так же, как за жену? Боится? Постепенно приходит понимание — Харламов сейчас за всех знакомых должен бояться, это естественно после такого.
На самом деле — нет.
Смотрит пристально, и Валере не отвернуться.
— Извините. Не сдержался, — говорит Валера, лицо каменное, почти ничего не выражает, а голос натянут так, что почти рвется. Он так умеет — но делает только с Тарасовым. С другими не приходится.
Тарасов смотрит долгим взглядом, на ощупь со второй попытки находит тапок, слетевший с ноги под столом.
— Ладно, сядь, — вздыхает, кивая на свободный стул. — И говори.
— Вроде как исповедоваться? — хмуро шутит Валера, и Тарасов улыбается одними глазами. — На трезвую голову — ну нет.
Он молчит еще пару минут, и Тарасов не торопит. Протирает очки платком, меланхолично, хотя они давно уже чистые.
Валера наконец садится, и начинает говорить — сбивчиво и тихо, слова все время ускользают. Тарасов боится упоминать то его, в порыве брошенное "не любил", и старается не думать о том, что произошло утром. Валера не думать об этом не может. Гнетет, не формулируется в связное и течет по венам — это (бес)стыдное, обжигающе-холодное, кажется, что как стекловата. Валера отворачивается, сцепляет руки в замок.
—Я должен был с ней быть в машине, — бормочет он, когда фразы наконец начинают более или менее собираться в предложения. — Ира была… отличным человеком, для меня ни одна женщина столько не значила. — Сглатывает и продолжает: — Я хотел полюбить ее, все эти годы пытался, но ничего не вышло. Она ведь чувствовала, не могла не чувствовать, а я ничего не сумел с этим поделать. И это, кажется, подло — думать всегда о другом человеке, но подлость — сознательный выбор, а я для себя этого не выбирал.
— Иногда все за нас выбирают, — хмуро отзывается Тарасов.
Поворачивается к Валере, задевает папку на столе, и бумаги разлетаются по полу. Спина все еще болит.
— Вы же говорили, только мне решать, — хмыкает Валера, все еще упорно глядя в пол. — На самом деле нет.
Наклоняется, собирает упавшие листы, краем глаза ловя на них схемы и записи, но старается не вдумываться и не мешкать. Отдает Тарасову в руки, и тот кивает вместо благодарности.
— Не всегда, — Тарасов кладет бумаги на стол, разводит руками, смотрит на люстру и щурится. — Иногда выбирают нас. Где-то.
И только потом, через минуту тишины до него доходит. «Ни одна женщина столько не значила», «думать всегда о другом человеке». Тарасов резко поворачивается к Валере и тянет за плечо, вынуждая встать. От прикосновения будто электрический разряд:
—Анатольвладимирович…
Он ошарашен, вздергивает брови. Не понимает. Не понимает, чего наговорил, мальчишка.
— Ты слышал себя вообще?
Валера смотрит внимательно, дышит, контролируя каждый вдох. Выдох. Не сорваться бы. Не понял? Не мог же понять. Ведь не мог? Мог?
Реальность скручивается жгутом и разлетается, оставляя только воспоминания о спящем — так он думал — Тарасове этим утром.
Что до Тарасова — он все еще сжимает ворот Валериной рубашки, все еще вглядывается в его глаза, так спокойно глядящие из-под челки. Спокойно? Он не хотел понимать этот взгляд, хотел, и не мог позволить себе подумать, что неудачная формулировка Харламова на самом деле — не оговорка. Правда.
— Я сказал, что не любил ее. Я говорил уже это вам.
— Ты сказал сейчас: не ее любил, — напоминает Тарасов.
— Вот стою и стоп себе думаю, не дурак ли я? — хмуро замечает Валера, отстраняется. Внутри ломается что-то, что он нагромождал там годами. — Не понимаю, зачем вам об этом говорю, будто это может что-то изменить, будто что-то значит. Будто не все равно теперь, о ком я думал, вместо нее. Может она потому и погибла, что меня угораздило полюбить… — Он зажмуривается и почти рычит. — Да вам-то какое дело?
Тарасову есть дело. Еще какое.
Он напряжен куда сильнее Валеры, так, что боли спина, и ноет, но еще больше — не спина. Невыносимое, в груди щемящее, как будто медленно, с силой, зажимают дверью палец. Его Харламов будто на крючке держит, тянет, не отпускает — мучительно.
— Мне-то — никакого дела, — пожимает плечами, выглядит безмятежно, и Валера от этого на стенку лезет. Фигурально, хотя близок к тому, чтобы физически. — Но признаваться-то полезно иногда. Авось повезет.
Тарасов знает, что не всем везет. И сам он ни за что не признается, даже под пыткой. Ни-за-что.
— А нахрена, если все равно нет до этого дела?!
«Вам».
Он вылетает из комнаты пулей, и Тарасову — хоккейному тренеру, который привык отдавать команды, ориентируясь среди молнией носящихся спортсменов — требуется время, чтобы дойти. Понять, что только что сказал Валера.
— Харламов, стоять!
Он не слушается впервые.
Хлопает входная дверь, Валера вылетает под леденящий дождь, в виске истерически бьется кровь, глаза застилают белые вспышки. Надеется, это свет фонарей.
Тарасов знает, что он уже не вернется.



Часть 2. Написана в соавторстве с дайриюзером  Moura, без нее я бы не смогла довести до логического конца ни одну фразу
Внимание: есть промежуточная история между Частью 1 и Частью 2. Они логически связаны. История эта тут и тут.

Он тренируется остервенело, яростно, не жалея себя — будто тренирует его все еще — Тарасов.
— Валера! — кричит Константин Борисович Локтев, упирается руками в бортик, смотрит пристально, и Валера приближается к нему, опустив голову. — Я тебе отпуск дал, ты что тут делаешь?
— Тренируюсь, — хмуро отзывается Харламов.
— Ты убить кого-нибудь хочешь?
Валера качает головой.
Локтев оказался на этой должности с подачи Тарасова, конечно, но не дотягивает, не то, не тот. Валера знает, что они сейчас — не в полную силу. Еще год назад, с Кулагиным в сборной, в ЦСКА с Тарасовым — в полную, а теперь нет. И он физически не может выплеснуть все, чем он забит изнутри доверху, и тренировки тут — не помогают. Бросается на ворота яростно, вколачивает шайбы одну за другой изо всех сил, но все равно устает недостаточно. Надо так, чтобы прийти домой — упасть, заснуть, не помнить ничего.
Гусь смотрит странно, не спрашивает — вслух, но в глазах очевидно читается вопрос, и Валера делает вид, что не заметил. Уже неделю делает такой вид, теперь почти механически получается — ровный взгляд, полуулыбка. Хлопнуть по плечу на прощание. Помимо тренировок они почти не общаются, Валера не хочет — боится не сдержаться, ляпнуть что-то, что выдаст его с головой.
Он неделю не видел Тарасова, обходил десятой дорогой все места, где теоретически они могли бы столкнуться. Стыд жег изнутри, и он был уверен, что Тарасов понял — не мог не понять. Это унизительное, такое стыдное, которое Валера старательно убивал в себе несколько лет, теперь вырвалось, из-за Иры, и это как-то особенно гадко — он до сих пор вплетает ее в свое сумасшествие.
Безумие только ширится, не унять, в ушах безжалостно звенит тарасовский голос, не дает расслабиться, ни морально, ни физически, и приходится тренироваться, отрабатывать одно и то же снова и снова, чтобы наконец исчезло, растворилось, вылетело их головы «Тебе не больно, Харламов», «Мне нужны дела», «Радостнее», «Мне нужны железные люди». Он готов был — и дела, и железным стать до последней клетки, но не помогало.
— На лед, — распоряжается Локтев.
Харламов сжимает клюшку и скользит по льду, боковым зрением ловя на себе чей-то взгляд. Оборачивается, но никого не видит — только темный угол неосвещенной трибуны.
"Мерещится что ли?"
Раздражающее ощущение не покидает, и он снова оборачивается, на этот раз почти убедившись в том, что кто-то за ним наблюдает. Кто там может быть вообще? Раньше так смотрела только Ира — из темноты на лед.
Жмурится, смотрит еще раз, но теперь почти уверен, что там никого нет. Показалось?
Валера идет в душ и долго стоит под водой, слышит гомон из-за открытой двери в раздевалку. Подходит Саша, заглядывает в душевую.
— Валер, там Кулагин. Поговорить с тобой хотел.
Валера покорно выключает воду, вытирает плечи полотенцем. Разговаривать с Кулагиным не хочется. Ни с кем разговаривать не хочется.
"Признался Тарасову. Как можно было сделать такую глупость вообще?"
Выходит в коридор, механически здоровается с Борисом Павловичем.
— Что вы хотели?
Старается, чтобы голос звучал вежливо, но не уверен, что выходит.
— Костя говорит, ты агрессивно играешь, — спокойно поясняет Кулагин. — Прикинуть хочу, что в сборной с тобой делать, может, поменяем раскладку чуток. Пошли.
Он кладет руку на плечо Харламову и ведет к тренерскому кабинету.
— Валер, ты сейчас меня пойми правильно, состояние у тебя не лучшее, я не хочу, чтобы ты глупости делал. Или еще кто-то.
— Кто еще, Михайлов с Петровым что ли, Борис Палыч? — не понял Валера.
Кулаги не отвечает. На полпути хлопает себя по лбу и останавливается, так неожиданно, что Валера, отстававший на шаг, едва не налетает на него.
— Валер, ты подожди меня там, я забыл кое-что.
Он быстро идет обратно, в сторону площадки. Харламов, пожимая плечами, входит в кабинет и замирает почти у порога.
В кресле у окна сидит Тарасов. Закинул ногу на ногу, смотрит в окно и медленно оборачивается, так медленно, что Валера думает — еще можно успеть уйти. Быстро уйти отсюда. Вот сейчас.
— Здрасьте.
Смущенно улыбается, делает шаг вперед.
— Ты что тут забыл? — раздраженно интересуется Тарасов, подается в кресле вперед, но не встает.
Валера смотрит на него, и внутри — металлический штырь, острый, колет под горло, если пытаться сглотнуть, наклонить голову или сказать что-нибудь. Все равно пытается, старается даже улыбнуться, как тогда, когда Тарасов сказал, то он, Валера, Фирсову и Викулову не подходит. Тогда это было обидно до одури, до разбивания полок клюшкой, теперь — понимает. И прав был тогда Тарасов, только Валера не понимал. Может, и сейчас тоже.
— Борис Палыч... сказал, подойдет сейчас.
— Охр-ренел твой Борис Палыч, — голос раскатывается, и Валера почти вздрагивает.
Сдерживается, молчит. Живот скручивает, и он чувствует физически, без преувеличений — больно.
Тарасов встает и идет к двери. "Кулагин, старая сводня". Тут он кривит душой — Кулагин моложе его на шесть лет, и, при таких обстоятельствах особенно невероятной, нереальной кажется возможность чуда, о котором Кулагин говорил ему.
Валера не может заставить себя рот открыть, только, когда Тарасов оказывается рядом с ним, замирает на его пути к двери.
— Анатолий Владимирович... — голос хриплый, срывается.
Тарасов оборачивается, смотрит устало.
"Не мучай меня, Харламов" Сил на такое уже не было. И, может, сказывался возраст, или усталость, навалившаяся сейчас бетонной плитой, но он не был готов к откровенности, не был способен даже снова в глубине души надеяться на что-то, но он знал, что сейчас скажет Валера, и что потом будет только хуже. Может быть, всем, но скорее всего только ему — подпустившему мальчишку так близко. Не в том возрасте, и нельзя давать себе таких послаблений.
— То, что я сказал вам… — начинает Валера и снова перестает хватать воздуха, замолкает, ищет слова.
"Вот сейчас. Сейчас оттолкнет, сейчас" Харламов напрягается, смотрит защитно-враждебно. Канада научила до смерти бояться, но не показывать. Тогда и сам забываешь, что страшно. Впрочем, Тарасов — это вам не канадцы. С ним не забудешь.
Тарасов смотрит на него, не видит ничего под этой враждебностью, не пытается смотреть глубже. Черты его лица немного разглаживаются, и вроде даже морщины не такие глубокие.
— А что ты сказал?
Спрашивает безмятежно, будто даже смутно не припоминает разговора. Как будто Харламов правда ничего не говорил.
В груди что-то отрывается и падает на пол, отзываясь бешеной болью в голове — у обоих.
— Ничего, — быстро говорит Валера.
Быстро — чтобы не так больно. Как будто бы только языком сказал, не головой, не сердцем.
— Вот и хорошо, — миролюбиво кивает Тарасов. "Вот и все"
Тарасов считал, что это правильно. Что Валера сейчас уйдет, забудет, пройдет у него эта глупость, которую он сболтнул неделю назад. Все пройдет, отпустит и переболит. И у него, у Валеры Харламова, все будет хорошо.
У Тарасова — нет.
На Харламова накатывает ярость, в десятки раз хуже, чем тогда, в душевой, после шайбового обстрела. Он подходит к тренеру вплотную, с трудом удерживается от того, чтобы схватить за воротник, руки в кулаки сжимает — чтобы удержать, не позволить себе. Хотя удерживать себя раньше надо было, до этого всего, до того как полюбил. Теперь — поздно.
— Мне сдохнуть надо, чтобы вы перестали меня ненавидеть?! — орет, челка падает на глаза, откидывает ее небрежно, остановиться уже не может. — Вы почему добить меня хотите, теперь-то зачем?!
Тарасов отшатывается.
— Ты... рот закрой, мальчишка, — тихо говорит он, и Валера невольно пятится, потому что этот почти шепот — хуже криков. Хуже всего. — Ничерта не понимаешь, как всегда.
Валера прислоняется лбом к стене и закрывает глаза. Ну куда теперь-то бежать? В висках кровь колотится и закипает, хочется нырнуть лицом во что-то холодное и не двигаться. Вообще никогда больше не двигаться.
— Это ведь не я выбрал, — охрипшим голосом говорит Харламов. — Хватит. Не могу больше.
Он поднимает голову, сглатывает и идет к дверям.
— Если бы я тебя ненавидел, Харламов, ты бы в чебаркульской "Звезде" до сих пор катался с местными фигуристами. А что ты думаешь обо мне — твое дело, меня не интересует.
Оборачивается.
Тарасов стоит посреди кабинета, сверлит взглядом тяжелым-тяжелым, как кирпичи.
— Может, и не ненавидите, — медленно отзывается Валера, вымучено улыбается. — Ну, хотя бы так.
А мысленно: «Не то. Какая разница».
Тарасов шагает навстречу и берет его лицо в ладони, притягивает к себе. Валеру бьет волной жара — все тело, начиная от щек.
— Ты все перепутал, Ва-ле-ра. Лучше бы я тебя ненавидел, - тихо говорит Тарасов, и его дыхание обжигает губы, заставляет дышать ртом.
Харламов поворачивает голову, и Тарасов тут же, в секунду, напрягается — боится, что ошибся, оступился, не стоило, ведь если отстранится сейчас — смерть. Эта ошибка далась бы слишком дорого.
Но Валера только касается носом и губами грубой ладони, прикрывает глаза и кладет руку поверх пальцев Тарасова, дышит очень медленно, снова сдерживает — нежность.
— Тебе это кажется всё, очень легко перепутать… — Тарасов осекся, когда его пальцы сжала сильная рука, а к запястью припали жаркие губы.
Дергается, выдыхает, и Валера целует его открытые губы, отчаянно, будто боится, что его — даже сейчас — оттолкнут, прогонят.
Тарасов не прогоняет. Он хотел бы, и все еще считает, что так было бы лучше, но почему-то прижимает Валеру к стене, продолжая целовать, а пальцы их сплетены так прочно, что болят, но разомкнуть их просто не хватает сил.
Этой близостью невероятной, которой хотелось так давно, от ожидания которой голова кружилась — как будто спасения не было — Валера не может надышаться, еле слышно стонет Тарасову в рот, тянет к себе, целует.
От сквозняка хлопает форточка, и они отскакивают друг от друга как ошпаренные.