Название: Слепые и зрячие.
Тип: RPS.
Пейринг: Меньшиков/Козловский.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Примечание: а) кто хотел Колю-друга и Колю-шиппера; берите, всё ваше; б) я никогда не научусь доводить дело до рейтинга в этом фандоме.
Посвящение: Lilee. (она же Грациозный Юнкер
{read}
говорит: "расскажи". я морщусь, но говорю:
"каждый из них однажды пребудет слеп. <...>" ©
"каждый из них однажды пребудет слеп. <...>" ©
— Коля, ты знаешь, как это называется? - Олег сидит, откинув голову на спинку кресла. Вот таким, неровно освещённым снизу, лицо его кажется особенно усталым, выдающим все пятьдесят с небольшим. Поза расслабленная, и бокал покачивается в пальцах так, словно сейчас выскользнет, но Лебедев знает: хватка крепкая; из руки не выбить. В народном артисте России Меньшикове вообще много этой обманчивой (заманчивой) небрежности, считываемой профессиональным режиссёрским взглядом.
Ещё, если бы он был дураком, он бы уже сочинял мысленные оды этому горлу - расстёгнуты три верхних пуговицы рубашки, этим музыкальным пальцам на стекле, этой мальчишеской чёлке. Но он не дурак, он давно расставил для себя все точки над.
— А тебе какое слово больше нравится? Есть хорошее - «Коммуникация». Или даже бери шире - «Установление актёрского взаимодействия», чудесное выражение, - Лебедев улыбается мягко-мягко, нежно-нежно. - «Творческий процесс» и «Гиперболизация предлагаемых обстоятельств» тоже ничего, красиво.
— Провокация, - роняет Меньшиков. Теперь он смотрит прямо в глаза, и пальцы его уже цепче держат бокал. Взгляд - как крепчайший эспрессо, та же бьющая наотмашь, сразу синапсами в мозг, чернота. - Провокация. Вот моё слово, - и улыбается тоже ласково, но с той лаской, от которой хочется зябко повести плечами, встать, попрощаться и выйти за дверь.
Лебедев вздыхает, наклоняется вперёд и, сцепив замком руки, спрашивает, качнув головой, - очень ровно, очень тихо:
— Олеж, я у тебя один раз спрошу, больше не буду.
Последовавший вопрос разбивается о чужой взгляд, как брошенный в стену бокал. Крепкий кофе в глазах Меньшикова непозволительно закипает, выплёскиваясь наружу.
***
Данила кивает. Хмурит лоб, на секунду захватывает крепкими белыми зубами губу, но кивает. Меньшикову хочется подойти, взять его за плечи, тряхануть несильно и спросить, почто он такой бесконфликтный, не звездящий, слушающийся режиссёра; откуда, из каких питерских переулков он взялся такой трудоголично-работящий и без возражений соглашающийся на шестой дубль. Почему бы ему не устроить сцену внутри сцены, не швырнуть бутафорскую клюшку оземь. Олегу очень хочется подойти и спросить: «Данила, ты совсем слепой?». Он подходит и спрашивает - не к Козловскому и не у Козловского.
— Коля, какого ляда ты творишь? - буднично, безэмоционально. Но линия рта жесткая, заострившаяся, и кажется, что если коснуться - плоть рассечется и закровит. Лебедев, повернув голову, ерзает на неудобном стуле, зачем-то одёргивает рукава джинсовки и вкрадчиво сообщает:
— Это режиссура.
— Коля, - искренне обещает Олег, - Коля, я ведь тебя убью.
— А ты думаешь, - Лебедев наклоняется ближе, угол его губ как-то странно, нервично дёргается, и обычная томная легковесность уходит из взгляда, - ты думаешь, оно тебе одному надо? На мальчика посмотри, глаза открой, наконец, и посмотри.
Он не успевает ответить, когда Лебедев, быстро выпрямившись, кричит:
— Работаем!
Меньшиков стоит, опустив руки в карманы тарасовского пальто, и никто не видит, как там, под плотной черной тканью, он мерно сжимает и разжимает кулаки. Лицо его до каменности бесстрастно.
***
Свет бьёт снизу, закладывает четкие рисованные тени в чертах чужого лица.
— Олеж, я у тебя один раз спрошу, больше не буду, - предупреждает он. - Х о ч е ш ь?
Меньшиков на секунду размыкает губы, это кажется почти оскалом, не прозвучавшим рыком. Глаза его расширяются и темнеют стремительно, влёт.
— Ч-что ты мне его как вещь предлагаешь!
— Народный артист России Олег Евгеньевич Меньшиков, ты, конечно, хороший мужик, а актёр вообще от бога, но какой же, прости, идиот, - прочувствованно сообщает он, а потом добавляет - одними губами: - Вы у меня поперёк горла уже. Оба. С этими своими, - и жест рукой, вот этот невнятный жест, что-то должен, видимо, объяснить.
Десятилетний Лафройг они допивают в полной, вакуумной, совершенно кошмарной тишине; Лебедеву кажется, что он не слышит даже биения собственного сердца, пока Олег ни говорит, тяжело бросая об пол:
— Не оба.
***
Он просто привык работать качественно - или не работать никак, а ещё слишком любит съемочную площадку для того, чтобы превращать её в оживший мелодраматический фарс. Есть вещи, которые не должны мешать профессионалам, и эти вещи он собирается устранить, сбросить с шахматной доски, как фигуры побеждённой стороны.
— Даня, - он прислоняется спиной к косяку на пороге чужой гримёрной, Козловский вскидывает голову - мгновенный отклик, без паузы, замершая на середине движения рука, - зайди ко мне потом, - и разворачивается, не дожидаясь ответа.
Шаги звучат слишком скоро, слишком быстро, след в след.
— Олег Евгеньич, - Козловский останавливается на пороге - почти в той же позе, в какой парой минут назад - сам Меньшиков. У него до смешного ровная харламовская челка над чересчур серьезными глазами, а ещё (и это - как высказывается Николай? - улавливается режиссёрским глазом) - непривычно, незнакомо напряженные плечи, идеально прямая спина. - Что?
— Сядь, - Меньшиков кивает на стул. Он стоит так с минуту - прислонившись бедром к краю столешницы, всё ещё держа руки в карманах так и не снятого пальто. Козловский сидит напротив, подавшись вперёд и скрепив замком руки. Стоит - и смотрит; так вдумчиво, будто оценивает с ног до головы, от мысков ботинок до той самой челки. Взгляд спокойно-изучающий, но слишком внимательный, и Данила поводит плечами. Меньшиков, вздохнув, словно это сигнал, начинает: - Даня, тебе как работается?
— Нормально. Пока. Хорошо работается, - кивает он.
В чужом голосе нет явного удивления, только легкая - не тень даже, тень от тени - растерянность. Тот кивает, словно получает ожидаемый ответ.
— Ничего не мешает? Не смущает? Раз-з-здражает?
— Нет, - Козловский как-то неровно усмехается. - А вас - да?
Меня - да, - хочется ответить Олегу. - Меня смущает, когда мне лезут в душу, и раздражают посторонние факторы, и я устаю думать о том, что мешает работать.
— Нет, Даня, меня - нет, - он улыбается - и старательно давит в себе слабину, ширящуюся внутри: это приятно - улыбаться Даниле. И это - потолок. - Ничего не замечаешь, значит, да? - тихо спрашивает он напоследок, почти без вопросительных интонаций, и растирает пальцами веки. - И слава богу. Л-ладно, - тянет он, и голос усиливается, крепнет, - давай, отрывать больше не буду.
Колины кульбиты и немые посылы ты не считал - и хорошо. И прекрасно актёру Козловскому работается, Коля, ничего-то ему не мешает, ничего-то его смущает, ни на кого он, Коля, щенячьими глазами не смотрит; проклятый твой, слепой режиссёрский глаз.
Козловский кивает, встаёт и уже доходит до двери, когда вдруг оборачивается, но смотрит не на Меньшикова, а в пол:
— А что должен был?
— М? - тот поднимает голову, смотрит с такой умелой, чистой незамутнённостью, что Козловский отвечает только со второго раза - в первый губы размыкаются беззвучно:
— Что должен был заметить, Олег Евгеньич?
— Ничего, Данил, ничего, - небрежно отмахивается он. - Иди давай, кофе ещё успеешь выпить.
Но Козловский не уходит - кофе ему, видимо, не хочется (Олегу - вдруг хочется очень), выдыхает как-то рвано - и наконец поднимает глаза.
— Олег Евгеньич, я спрошу?
Почти дежа вю царапает - когтистая лапа по щеке.
— Давай.
— Вам со мной сложно?
Где-то падает на пол, разбиваясь, что-то стеклянное. Может быть, в его голове. Тихий, тихий дальний звон.
— Данила, ты устал? - вкрадчиво интересуется он. Температура у тебя, что ли, Данила?
— Не знаю, - честно отзывается тот. - Всё, простите. Недопонял, - и надавливает на ручку двери, когда Меньшиков, наклоняясь вперёд, сжимает пальцы на его руке, поверх светло-серой, с металлической искрой, ткани харламовского костюма.
— Стоять, - и интонации почему-то не свои, не родные, чьи-то ещё, он даже знает - чьи, и раньше ему гораздо легче удавалось защищаться от своих ролей. - Говори.
— Вам со мной сложно? - повторяет он - и тут же поясняет: - Что-то не идёт в последнее время. Что не так? Что я делаю не так?
— Дань, - он выдерживает паузу, смотрит исподлобья. - Голову не забивай. Ты хороший молодой артист, я - почти такой же хороший немолодой артист - и брюзга. Давай это всё объяснит?
— То, что вы со мной не разговариваете, тоже? - интонации упрямые, в глазах - решимость. Спросить бы, от кого понахватался, но, кажется, ответ известен.
— А сейчас я что делаю?
— Не то, - негромко говорит Данила, - не то. Просто если уж мы с вами говорим. И если вы спрашиваете, мешает ли мне что-то. Вот это мне мешает.
***
— И как ты это называешь? Как-нибудь - «установить дистанцию»?
— Ты сказал - один вопрос.
— Я не говорил: один вопрос, я сказал: один раз спрошу.
***
У Козловского чайные глаза под дурацкой уложенной челкой и всё ещё слишком прямая спина, и разговор идёт совсем не так, как планировалось, но жалеть поздно; жалеть всегда - поздно.
— Я всё думал: может быть, вы хоть дубля после четвертого что-нибудь скажете, но вы не говорите. Думал: сделаю с первого раза - скажете, но и тогда.
— Да-ня, - очень аккуратно, пристально глядя в чужие глаза, начинает Меньшиков, - вот эти четвертые дубли - нет, мыслей никаких не возникает? Николаю оно зачем?
— Режиссура, - слово ломается ближе к концу, звуки опадают шелухой; уверенность с голоса опадает так же.
— Режиссура, - усмехается он - и заканчивает шепотом, отворачиваясь: - Святая простота.
— Подождите, - чужая ладонь опускается на плечо; Козловский пытается развернуть его к себе, но Меньшикову достаточно всего лишь легко повести плечом, чтобы у того поубавилось прыти, - подождите, а что?..
— Всё ты делаешь так, - четко произнося каждое слово, говорит Олег; зеркало над гримировальным столиком отражает полу-своё, полу-чужое лицо, - всё-то ты делаешь правильно, и дубли эти - не твои. Мой хороший друг Коля Лебедев, и не дай бог тебе таких врагов, как мои друзья, просто не туда смотрит.
— Не понимаю, - признаётся Козловский. Голос его почему-то звучит тихо. Почти шепот, над самым ухом.
— Даня, уйди, - Меньшиков медленно качает головой. Надо заканчивать, надо заканчивать, пока не - без финала, пока не. - Уйди. Всё, поговорили. Не твоя забота.
— Да что не моя забота-то? - Козловский, внезапно осмелев, всё-таки разворачивает его за плечо лицом к себе. Молодец, мальчишка, хорошего у своего Харламова понабрался.
— Я б тебе сказал, Даня: ты, но прозвучит смешно. Не находишь?
И, наверное, нет, не находит, потому что вдруг, шагнув ещё ближе, убивая эти спасительные полшага между ними, вжимается телом в тело, пресекая вдох, а губами - в висок.
Тихий звон в голове всё длится, и нарастает, и переливается хрустальным.
Замечательно, Коля, ты большой молодец, смотрел, куда нужно, только не о том заботился; ты должен был думать, Коля, как не дать мальчишке в это вляпаться. Старые идиоты, - звон усиливается, крепнет, глушит, - мы старые идиоты.
— Трижды подумай, надо ли тебе, - он пытается говорить внушительно, почти вкрадчиво. И плевать уже, так ли был прав Лебедев с его режиссёрским намётанным глазом; важно то, что с этой дорожки потом не сворачивают, обратно не возвращаются, это - забирает, а нет времени, чтобы объяснить. - Трижды, Даня.
Но Козловский только кивает - Меньшиков сомневается, дошел ли до того вообще смысл сказанного - и, подняв руку, осторожно убирает с его лица тонкую тёмную прядку, упавшую на лоб. Вдох, нагреваясь, втекает в легкие жаром. Олег закрывает глаза. Говорит:
— Лишнее, - и это единственное, что он успевает произнести до того, как становится темно. Данила закрывает собою свет, секунда, единственная и необратимая, успевает упасть в смешавшиеся выдохи, а потом Козловский целует его. Прямое, как удар в сердце, прикосновение губ к губам, и надо быть умнее, чтобы оттолкнуть, но умнее быть не получается, и Олег отвечает, потому что есть вещи - он знает - сильнее, чем. Отвечает мгновенно, не успев подумать, размыкая губы и подаваясь вперёд, глотая, как глотают воздух после нырка, - это. Данила резко выдыхает, почти на грани всхлипа, и руки его натягивают на меньшиковской спине плотное персонажное пальто - до треска. А потом тянут его прочь.
— Тихо! - шепот громкий, останавливающий; охолонуть почти получается - Данила отстраняется, смотрит затянутыми коньячным бархатом глазами - мягко, неосмысленно. - Тихо, Тихо, Даня, не здесь, да? Не так. - И медленно, спрашивающе кивает, дожидаясь ответного, через паузу, кивка. - Ты ещё подумаешь. Ты подумаешь, понял?
И Козловский говорит:
— Подумаю, - так, что Меньшиков понимает: поздно.
***
— Ол-ль... лег... - закипающий, хриплый, не человеческому существу принадлежащий выдох впитывается в сминаемую подушку.
— Тихо, - шепчет он, касаясь губами чужой поясницы - идеальная линия, идеально; соль и сладость на языке, - ти-и-ихо.
Но на этот раз это скорее поощрение, чем сигнал «Стоп».
***
Непочатая бутылка десятилетнего Лафройга ставится им прямо посреди стола - очень осторожно, даже не стукаясь о гладкую столешницу; Лебедев удивлённо поднимает глаза. Олег мимолётно, юно, лишу малую толику устало улыбается ему, разворачивается и уходит, не произнося ни слова.
— Вот я знал! - кричит ему вслед Лебедев. - Я знал!
— Сводня, Коля, - оборачиваясь, смеётся Меньшиков, - ты старая сводня! Неприлично!
И смех у него - двадцатилетний.
URL записи