ЛГБТ-сообщество Советского Союза
08.05.2013 в 03:12
Пишет Moura:Обещанное.
Автор: Moura.
Название: Alea jacta est. Сиквел к Без права апелляции.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG-15.
Размер: драббл.
Примечание: это была попытка написать пвп, провалившаяся на первом же абзаце. На выходе: отсутствие рейтинга, флафф, романс и рефлексия. Мне стыдно, но не очень.
Посвящение: Gwirithdess, за все принесённые печеньки - вам. Простите, что оно такое. Ну, вот такое. Не торт.
{read}
Темнота - как разбавленные чернила, пролитые на стол. Синяя, глянцевая, густая, с бликами лунного белого. Сквозь неё, как сквозь тонкую ткань, просвечивают пустые стены и блестят стёкла незашторенного окна. Чужая квартира - новая, как только купленная вещь - ещё пахнет чужими химическими запахами - и одним живым. Единственная голая лампа под потолком резко отклоняется в высоте, когда он откидывает голову, проезжаясь темноволосым затылком по простыне. Она ныряет в разбавленные чернила, двоится - и он закрывает глаза, когда чужие губы осторожно, почти опасливо жмутся к бешено бьющейся жилке на шее.
И в его откинутой голове, голове хоккейного тренера Анатолия Тарасова, давно не мальчика, разменявшего бог весть какой десяток, что-то разрывается, лопается сосуд. Он до боли, мертвой хваткой, взметнув руки, сжимает чужие плечи - и перекатывается по разворошенной постели, меняя положение. Нависает сверху, тяжело дыша, и сердце бьётся где-то в горле, почти у самого корня языка. Валера под ним дышит - так же; на разрыв, будто пробежал марафонскую дистанцию с Гусевым на закорках. Тарасов усилием воли заставляет себя разжать руку (алое соцветие, пять лепестков, распускается на чужом плече - в полумраке не видно; знается), подносит её к чужому лицу, медленно касается пальцами разлёта чужих бровей, скользит ниже, до приоткрытых губ. И губы эти смыкаются, жмутся к подушечкам пальцев в поцелуе.
— Что же ты со мной делаешь, Ва-ле-ра, - шепчет он, и шепот скрипит, как перетираемый песок. Глаза напротив - слишком доверчивые, вверившиеся, и это снова что-то рвёт в груди, будто вены и капилляры продолжают лопаться по всему телу - так, что можно изнутри истечь горячей, железистой кровью. Он не ждёт ответа, только наклоняет голову ниже, заменяя пальцы губами, и не совсем понимает, кто кого целует: он ли успевает наклониться раньше - или Валера тянется к нему. Они стукаются зубами, почти сталкиваются лбами. Теперь уже жилка на шее Харламова сумасшедше пульсирует под его раскрытой ладонью.
Сейчас нет возможности сказать «Ничего не происходит», потому что сентябрь семьдесят второго слишком жаркий, необратимый, как пророчество, синий, как небо, и солёный, как кожа, к которой он жмётся губами, языком собирая тень из ключичной ямки. Валера дышит тяжело и хрипло, открытым ртом, жмурится, мечется по влажным измятым простыням. Горит.
Он похож на человека, - мельком думает Тарасов - так, не мысль, отблеск мысли, - чьё желание неожиданно исполнилось - давнее, безнадежное. Но - нет, это не Валеру - к нему, это его допустили до Валеры, это была его фантастичная, ирреальная, больная фантазия, мечта на грани патологии, желание, граничащее с тихим, скорбным помешательством, замешанном на «Никогда», на гласным и негласных правилах и инстинкте самосохранения. А потом мир качнулся, как в пьяном угаре, и Валера пришел.
Валера просто пришел - в последний день этого августа, чтобы сломать одной рукой две жизни, как ломают соперникам кости - по случайности, переусердствовав. И вдруг оказывается, что нет ни одного запасного выхода, никакого пути - ни назад, ни вперёд. Только на высоту.
— Не верю, - Харламов шепчет это ему в волосы, - не верю. Не верю.
Шепот отдаётся в висках, двоится, как двоятся предметы, звучит эхом, и Тарасов знает: это его слова, его, не Валеры. Он не хочет торопиться, но вбирает его в себя лихорадочно - всего, руками, губами, сгребая с тела жар раскрытыми ладонями, ловя каждую прошивающую дрожь. Потому что это ему действительно впору не верить.
Валера с его влажно липнущей ко лбу челкой, старательно выравниваемым дыханием, заполошно бьющимся (под ладонью) сердцем. Валера с его болезненным отчаянно-нежным шепотом, незнанием и своей неумелостью, выбивающей из груди воздух. Валера с его телесным жаром, доверчивостью и неизбывной, всё никак не уходящей опасливостью. Валера со своей молодостью, силой, лепным телом, скоростью, танцевальными обводами. Этот Валера не мог придти к нему со своим «Мне больше ничего не», есть вещи, не случающиеся с людьми, и на какую-то секунду его снова прошибает холодный, щекочущий пот. Он останавливается, замирает, нависнув над, и вдыхает - тот, единственный, живой запах, не описываемый в словах. Примету того, что всё это - реальность.
Чужие пальцы осторожно скользят между лопаток. Валера касается так, будто боится, что он сбросит его руку, и тянется ближе, прижимается раскрытыми губами под подбородком. Мальчишеская нежность - и ею не лгут, это он, Анатолий Тарасов, выучил; неподдельностью желания - не лгут, и откуда оно вообще в тебе, Валера.
Лгут - иначе.
— Если я проснусь, - шепчет Харламов - шепот оседает между плечом и шеей, влажный от дыхания. Пальцы, подрагивая, путаются в волосах, - если я проснусь?
— Посмотри, - это - привычно - почти приказ, и Харламов откидывает голову на промятую подушку, смотрит из-под ресниц. Глаза тёмные, как ночные воды. - А ты не спишь, Валера.
И не договаривает: «Я, надеюсь, тоже». Он уже слишком немолод для сомнений, высказываемых вслух, к тому же Харламову и не нужно слышать: муки этого «Почему?» - муки тех, в кого; не тех, кто. Валера смотрит ещё долго - вбирает глазами так же жадно, как сам Тарасов только что - губами и ладонями. А потом вскидывается, льнёт - весь, сжимая коленями его бедра, обвивая ногами - ток шибает в каждую клетку тела, до физической боли - и вдруг шипит сквозь зубы, крепко зажмурив глаза.
— Валера, что?! - ладонь обхватывает чужой подбородок, поворачивает к себе спрятанное лицо - от меня, Валера, щекой к подушке не спрячешься. Тарасов смотрит расширившимися, черными глазами - требуя, не спрашивая. Тон тренера, не... не, - нога? Валера, нога?
— Нет, ничего. Нормально. Просто... ничего, хорошо всё. Порядок. Нормально всё, - он коротко и разорвано выдыхает - четверть выдоха, и ещё, и ещё.
— Порядок у него, - Тарасов вздыхает, ждёт, пока Харламов откроет глаза - и знает, что увидит там. Мальчишеская, до трогательного прозрачная попытка убедить плещется в темноте чужого взгляда.
— Нет, нет, - он шепчет, всё ещё пытаясь жаться ближе, будто силясь врасти; руки обвивают плечи с силой, больше приличествующей захвату в драке, - порядок. Всё.
— Ва-ле-ра, - он пытается отстраниться - самую малость, отвести чужую руку так осторожно, словно забирает добычу из-под носа у дикого хищника, но Харламов взвивается, тянет на себя отчаянно, распахивает глаза - испуганные до помрачения. Приходится замереть. - Тише, ну! Тихо, тихо, Валера.
— Уйдёть... уйдёшь?
Наверное, вот это - больно, смешно, искристо толкнувшееся в груди - наверное, это и называют - кажется, нежностью.
— Дурак ты, Харламов, - шепчет он в чужие разомкнутые губы - укоризненно, тихо-тихо. - Ну что ж ты такой дурак, Валера, - и целует - медленно - тревожную складку на лбу - разглаживается под губами - и разлёт бровей, и тонкие веки, и спинку носа, и губы, принимающие жадно, голодно, скоро-неловко. И ниже, по горлу, к бездонно-невыпиваемой ключичной тени, вдоль линии грудины, по впалому твёрдому животу.
— Ч-что, что?.. - в вопросе почти нет вопроса, только изумление, смущенное почти до степени испуга. Чужие пальцы сжимаются на плече, останавливая. Валера, приподняв голову, смотрит неверяще - и, Тарасов уверен в этом, как в том, что Земля вертится вокруг Солнца, заливается тёмной, густой краснотой. Грудь его ходит ходуном.
Ничего совершеннее, - он думает об этом остранённо, как-то автоматически, - ничего красивее. Никогда. За все свои годы игровой и тренерской карьеры он никогда не видел ничего более совершенного, чем Валера Харламов, дышащий под его руками на разрыв, Валера с его распахнутым взглядом и полоской влажно блестящих зубов между разомкнутых губ.
— Альтернативное мышление, хоккеист Хар-рламов, чем-пи-он, - ладони осторожно, но уверенно вжимают чужие бедра в матрас. - Действуем по обстоятельствам, как на льду. Нельзя так - будет иначе.
И в следующую секунду Валера захлёбывается вдохом.
Он не знает, глупый, упрямый мальчишка, что точно так же, как выламывает, выкручивает сейчас его - так же выкручивает и самого Тарасова. Он не понимает, что его, тарасовское, дорваться - страшнее, и больнее, и бесповоротнее. Потому что ты, Валера, потом ещё сможешь - иначе и без, я - уже не смогу.
Вкус - мускус, соль, головокружение - просачивается в микротрещинки слизистой, входит в кровь. Валеру под его ртом, под его ладонями выгибает идеальной, ломкой дугой, до скулежа, до пузырящихся в горле выдохов. И синяя сентябрьская ночь снова плывёт перед глазами (не закрывать, смотреть, видеть), прозрачная и двоящаяся, и как тебя угораздило, мальчик, как.
Когда Валера суматошно пытается отстраниться, сдвинуться, оттолкнуть в сторону, - он перехватывает его руки, вжимая их в перекрученную простынь. И чужой стон, глухой и горловой, долгий и болезненный, будто бы оседает у него на языке.
Сосуды всё лопаются, и рвутся, и разрываются, и этому есть только одно название. То, которое произносит Валера - одними губами. А, может быть, он просто пытается ухватить глоток воздуха. Тарасов не знает.
На Харламовской кухне голо, как в пустыне. На подоконнике что-то делают две чашки из ГДРовского сервиза Мадонна, редкой домашней гордости, и Тарасов, выкрутив кран, наливает воды в одну из. Вода холодная до ломоты в зубах. Он не оборачивается на звук шагов, не поворачивает головы даже тогда, когда Валера подходит вплотную, встаёт за спиной, оглаживает - с нерешительностью, обжигающей, как уголья - руки и смыкает пальцы на его запястьях, прижимаясь губами к выступающему позвонку на шее.
— Не страшно, Валера? - в голосе - подначивающее напряжение.
— А чего бояться? - он шепчет ответ тихо, близко, в кожу, но на этом, нет, нельзя сосредотачиваться.
— Не-че-го? - Тарасов поворачивает голову, но смотрит вниз, на серый линолеум. Лицо Харламова - боковым зрением; светлеющим пятном с глянцевыми провалами глазниц. - Ты так не хочешь жить, Валера, как я жил. - Он поднимает руку, проходится пальцами по волосам; жест нервный, непозволительный.
— Прятаться не хочу, - кивает тот; вероятно, то, что они шепчут, не говоря в голос, уже говорит, - но бояться тоже не хочу. Хочу, чтобы... - и не заканчивает, вдруг жмётся щекой к спине, между лопаток, щенячьим, нежным жестом, и пауза страховочной сеткой натягивается над полом. А после вздыхает и договаривает негромко, убеждённо: - Трус не играет в хоккей.
Не ответить на улыбку, звучащую в его голосе, нельзя. Тарасов отвечает, и качает головой, и улыбка переходит в смех - отпускающий, как разжим хватки.
— Ничего я не боюсь, - договаривает ему в волосы Валера, щекоча дыханием, - вообще ничего не боюсь, понимаешь ты? Только не...
И если он сейчас скажет какое-нибудь идиотское «Не передумай», - вспыхивает в тарасовской голове, - стоять ему завтра в воротах. Родину, как говорится, защищать.
Но Валера не договаривает, только впаивается грудью в спину, жмётся крепче. Это «Не верю» у них всё ещё одно на двоих.
_____________________________________
* Alea jacta est - «жребий брошен», досл. «кости в действии» (лат.)
URL записиАвтор: Moura.
Название: Alea jacta est. Сиквел к Без права апелляции.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG-15.
Размер: драббл.
Примечание: это была попытка написать пвп, провалившаяся на первом же абзаце. На выходе: отсутствие рейтинга, флафф, романс и рефлексия. Мне стыдно, но не очень.
Посвящение: Gwirithdess, за все принесённые печеньки - вам. Простите, что оно такое. Ну, вот такое. Не торт.
{read}
***
говорить не посмел - сиди теперь и строчи. "я отдал тебе и бессонницу, и ключи, я позволил себя погладить и приручить, ну о чем ты молчишь, о чем ты сейчас молчишь".
что тебе предложить, покуда я пуст и гол, ну вот разве надежный дом и накрытый стол, ну вот разве спасти от бурь, отгоняя боль; почему ты смеешься, будто бы режешь вдоль. ©
что тебе предложить, покуда я пуст и гол, ну вот разве надежный дом и накрытый стол, ну вот разве спасти от бурь, отгоняя боль; почему ты смеешься, будто бы режешь вдоль. ©
Темнота - как разбавленные чернила, пролитые на стол. Синяя, глянцевая, густая, с бликами лунного белого. Сквозь неё, как сквозь тонкую ткань, просвечивают пустые стены и блестят стёкла незашторенного окна. Чужая квартира - новая, как только купленная вещь - ещё пахнет чужими химическими запахами - и одним живым. Единственная голая лампа под потолком резко отклоняется в высоте, когда он откидывает голову, проезжаясь темноволосым затылком по простыне. Она ныряет в разбавленные чернила, двоится - и он закрывает глаза, когда чужие губы осторожно, почти опасливо жмутся к бешено бьющейся жилке на шее.
И в его откинутой голове, голове хоккейного тренера Анатолия Тарасова, давно не мальчика, разменявшего бог весть какой десяток, что-то разрывается, лопается сосуд. Он до боли, мертвой хваткой, взметнув руки, сжимает чужие плечи - и перекатывается по разворошенной постели, меняя положение. Нависает сверху, тяжело дыша, и сердце бьётся где-то в горле, почти у самого корня языка. Валера под ним дышит - так же; на разрыв, будто пробежал марафонскую дистанцию с Гусевым на закорках. Тарасов усилием воли заставляет себя разжать руку (алое соцветие, пять лепестков, распускается на чужом плече - в полумраке не видно; знается), подносит её к чужому лицу, медленно касается пальцами разлёта чужих бровей, скользит ниже, до приоткрытых губ. И губы эти смыкаются, жмутся к подушечкам пальцев в поцелуе.
— Что же ты со мной делаешь, Ва-ле-ра, - шепчет он, и шепот скрипит, как перетираемый песок. Глаза напротив - слишком доверчивые, вверившиеся, и это снова что-то рвёт в груди, будто вены и капилляры продолжают лопаться по всему телу - так, что можно изнутри истечь горячей, железистой кровью. Он не ждёт ответа, только наклоняет голову ниже, заменяя пальцы губами, и не совсем понимает, кто кого целует: он ли успевает наклониться раньше - или Валера тянется к нему. Они стукаются зубами, почти сталкиваются лбами. Теперь уже жилка на шее Харламова сумасшедше пульсирует под его раскрытой ладонью.
Сейчас нет возможности сказать «Ничего не происходит», потому что сентябрь семьдесят второго слишком жаркий, необратимый, как пророчество, синий, как небо, и солёный, как кожа, к которой он жмётся губами, языком собирая тень из ключичной ямки. Валера дышит тяжело и хрипло, открытым ртом, жмурится, мечется по влажным измятым простыням. Горит.
Он похож на человека, - мельком думает Тарасов - так, не мысль, отблеск мысли, - чьё желание неожиданно исполнилось - давнее, безнадежное. Но - нет, это не Валеру - к нему, это его допустили до Валеры, это была его фантастичная, ирреальная, больная фантазия, мечта на грани патологии, желание, граничащее с тихим, скорбным помешательством, замешанном на «Никогда», на гласным и негласных правилах и инстинкте самосохранения. А потом мир качнулся, как в пьяном угаре, и Валера пришел.
Валера просто пришел - в последний день этого августа, чтобы сломать одной рукой две жизни, как ломают соперникам кости - по случайности, переусердствовав. И вдруг оказывается, что нет ни одного запасного выхода, никакого пути - ни назад, ни вперёд. Только на высоту.
— Не верю, - Харламов шепчет это ему в волосы, - не верю. Не верю.
Шепот отдаётся в висках, двоится, как двоятся предметы, звучит эхом, и Тарасов знает: это его слова, его, не Валеры. Он не хочет торопиться, но вбирает его в себя лихорадочно - всего, руками, губами, сгребая с тела жар раскрытыми ладонями, ловя каждую прошивающую дрожь. Потому что это ему действительно впору не верить.
Валера с его влажно липнущей ко лбу челкой, старательно выравниваемым дыханием, заполошно бьющимся (под ладонью) сердцем. Валера с его болезненным отчаянно-нежным шепотом, незнанием и своей неумелостью, выбивающей из груди воздух. Валера с его телесным жаром, доверчивостью и неизбывной, всё никак не уходящей опасливостью. Валера со своей молодостью, силой, лепным телом, скоростью, танцевальными обводами. Этот Валера не мог придти к нему со своим «Мне больше ничего не», есть вещи, не случающиеся с людьми, и на какую-то секунду его снова прошибает холодный, щекочущий пот. Он останавливается, замирает, нависнув над, и вдыхает - тот, единственный, живой запах, не описываемый в словах. Примету того, что всё это - реальность.
Чужие пальцы осторожно скользят между лопаток. Валера касается так, будто боится, что он сбросит его руку, и тянется ближе, прижимается раскрытыми губами под подбородком. Мальчишеская нежность - и ею не лгут, это он, Анатолий Тарасов, выучил; неподдельностью желания - не лгут, и откуда оно вообще в тебе, Валера.
Лгут - иначе.
— Если я проснусь, - шепчет Харламов - шепот оседает между плечом и шеей, влажный от дыхания. Пальцы, подрагивая, путаются в волосах, - если я проснусь?
— Посмотри, - это - привычно - почти приказ, и Харламов откидывает голову на промятую подушку, смотрит из-под ресниц. Глаза тёмные, как ночные воды. - А ты не спишь, Валера.
И не договаривает: «Я, надеюсь, тоже». Он уже слишком немолод для сомнений, высказываемых вслух, к тому же Харламову и не нужно слышать: муки этого «Почему?» - муки тех, в кого; не тех, кто. Валера смотрит ещё долго - вбирает глазами так же жадно, как сам Тарасов только что - губами и ладонями. А потом вскидывается, льнёт - весь, сжимая коленями его бедра, обвивая ногами - ток шибает в каждую клетку тела, до физической боли - и вдруг шипит сквозь зубы, крепко зажмурив глаза.
— Валера, что?! - ладонь обхватывает чужой подбородок, поворачивает к себе спрятанное лицо - от меня, Валера, щекой к подушке не спрячешься. Тарасов смотрит расширившимися, черными глазами - требуя, не спрашивая. Тон тренера, не... не, - нога? Валера, нога?
— Нет, ничего. Нормально. Просто... ничего, хорошо всё. Порядок. Нормально всё, - он коротко и разорвано выдыхает - четверть выдоха, и ещё, и ещё.
— Порядок у него, - Тарасов вздыхает, ждёт, пока Харламов откроет глаза - и знает, что увидит там. Мальчишеская, до трогательного прозрачная попытка убедить плещется в темноте чужого взгляда.
— Нет, нет, - он шепчет, всё ещё пытаясь жаться ближе, будто силясь врасти; руки обвивают плечи с силой, больше приличествующей захвату в драке, - порядок. Всё.
— Ва-ле-ра, - он пытается отстраниться - самую малость, отвести чужую руку так осторожно, словно забирает добычу из-под носа у дикого хищника, но Харламов взвивается, тянет на себя отчаянно, распахивает глаза - испуганные до помрачения. Приходится замереть. - Тише, ну! Тихо, тихо, Валера.
— Уйдёть... уйдёшь?
Наверное, вот это - больно, смешно, искристо толкнувшееся в груди - наверное, это и называют - кажется, нежностью.
— Дурак ты, Харламов, - шепчет он в чужие разомкнутые губы - укоризненно, тихо-тихо. - Ну что ж ты такой дурак, Валера, - и целует - медленно - тревожную складку на лбу - разглаживается под губами - и разлёт бровей, и тонкие веки, и спинку носа, и губы, принимающие жадно, голодно, скоро-неловко. И ниже, по горлу, к бездонно-невыпиваемой ключичной тени, вдоль линии грудины, по впалому твёрдому животу.
— Ч-что, что?.. - в вопросе почти нет вопроса, только изумление, смущенное почти до степени испуга. Чужие пальцы сжимаются на плече, останавливая. Валера, приподняв голову, смотрит неверяще - и, Тарасов уверен в этом, как в том, что Земля вертится вокруг Солнца, заливается тёмной, густой краснотой. Грудь его ходит ходуном.
Ничего совершеннее, - он думает об этом остранённо, как-то автоматически, - ничего красивее. Никогда. За все свои годы игровой и тренерской карьеры он никогда не видел ничего более совершенного, чем Валера Харламов, дышащий под его руками на разрыв, Валера с его распахнутым взглядом и полоской влажно блестящих зубов между разомкнутых губ.
— Альтернативное мышление, хоккеист Хар-рламов, чем-пи-он, - ладони осторожно, но уверенно вжимают чужие бедра в матрас. - Действуем по обстоятельствам, как на льду. Нельзя так - будет иначе.
И в следующую секунду Валера захлёбывается вдохом.
Он не знает, глупый, упрямый мальчишка, что точно так же, как выламывает, выкручивает сейчас его - так же выкручивает и самого Тарасова. Он не понимает, что его, тарасовское, дорваться - страшнее, и больнее, и бесповоротнее. Потому что ты, Валера, потом ещё сможешь - иначе и без, я - уже не смогу.
Вкус - мускус, соль, головокружение - просачивается в микротрещинки слизистой, входит в кровь. Валеру под его ртом, под его ладонями выгибает идеальной, ломкой дугой, до скулежа, до пузырящихся в горле выдохов. И синяя сентябрьская ночь снова плывёт перед глазами (не закрывать, смотреть, видеть), прозрачная и двоящаяся, и как тебя угораздило, мальчик, как.
Когда Валера суматошно пытается отстраниться, сдвинуться, оттолкнуть в сторону, - он перехватывает его руки, вжимая их в перекрученную простынь. И чужой стон, глухой и горловой, долгий и болезненный, будто бы оседает у него на языке.
Сосуды всё лопаются, и рвутся, и разрываются, и этому есть только одно название. То, которое произносит Валера - одними губами. А, может быть, он просто пытается ухватить глоток воздуха. Тарасов не знает.
***
На Харламовской кухне голо, как в пустыне. На подоконнике что-то делают две чашки из ГДРовского сервиза Мадонна, редкой домашней гордости, и Тарасов, выкрутив кран, наливает воды в одну из. Вода холодная до ломоты в зубах. Он не оборачивается на звук шагов, не поворачивает головы даже тогда, когда Валера подходит вплотную, встаёт за спиной, оглаживает - с нерешительностью, обжигающей, как уголья - руки и смыкает пальцы на его запястьях, прижимаясь губами к выступающему позвонку на шее.
— Не страшно, Валера? - в голосе - подначивающее напряжение.
— А чего бояться? - он шепчет ответ тихо, близко, в кожу, но на этом, нет, нельзя сосредотачиваться.
— Не-че-го? - Тарасов поворачивает голову, но смотрит вниз, на серый линолеум. Лицо Харламова - боковым зрением; светлеющим пятном с глянцевыми провалами глазниц. - Ты так не хочешь жить, Валера, как я жил. - Он поднимает руку, проходится пальцами по волосам; жест нервный, непозволительный.
— Прятаться не хочу, - кивает тот; вероятно, то, что они шепчут, не говоря в голос, уже говорит, - но бояться тоже не хочу. Хочу, чтобы... - и не заканчивает, вдруг жмётся щекой к спине, между лопаток, щенячьим, нежным жестом, и пауза страховочной сеткой натягивается над полом. А после вздыхает и договаривает негромко, убеждённо: - Трус не играет в хоккей.
Не ответить на улыбку, звучащую в его голосе, нельзя. Тарасов отвечает, и качает головой, и улыбка переходит в смех - отпускающий, как разжим хватки.
— Ничего я не боюсь, - договаривает ему в волосы Валера, щекоча дыханием, - вообще ничего не боюсь, понимаешь ты? Только не...
И если он сейчас скажет какое-нибудь идиотское «Не передумай», - вспыхивает в тарасовской голове, - стоять ему завтра в воротах. Родину, как говорится, защищать.
Но Валера не договаривает, только впаивается грудью в спину, жмётся крепче. Это «Не верю» у них всё ещё одно на двоих.
_____________________________________
* Alea jacta est - «жребий брошен», досл. «кости в действии» (лат.)
