[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

18.05.2013 в 19:10

Пишет  [Сашка]:

Название: Стоит и нихрена не понимает
Тип: РПС
Пейринг: ОЕ/ДК
Рейтинг: детский
Посвящение: это была заявка от  аландр.
Солнце мое, я очень надеюсь, что тебя не разочаровала) Хочется порадовать хотя бы)

Меньшиков катастрофически опаздывал. Машина должна была быть уже почти час назад. Объяснений такой задержке не было. Телефон у водителя не отвечал.
Олег докуривал вторую сигарету, стоя у входа на студию, и малодушно посматривал в конец улицы. Где-то там он, кажется, видел большую букву «М». Ехать на метро не улыбалось совершенно, но опаздывать на спектакль тем более. И машин, как назло, нет, даже попутку не поймать.
- Что, Олег Евгеньевич, машину ждете? – раздался знакомый голос где-то за спиной. Олег обернулся. Ну, конечно, Козловский. Волосы дыбом, растрепанная челка лезет в глаза, а улыбка до ушей. И чему радуется только?
- Не жду. На метро еду, - он уже действительно направился вдоль по улице. Только сзади послышался рев мотоцикла. Меньшиков все-таки оглянулся, Данила выруливал со стоянки на черном, почти сверкающем байке. И сидел, как влитой. Приходилось мысленно признать, что смотрится эта парочка шикарно.
- Может, вас подвезти? – Козловский затормозил рядом. – Мне не сложно.
- Вот на этом чудовище? Да ни за что, - Олег поспешил прочь, Данила не отставал:
- Вы что, серьезно собрались ехать на метро? Вы же до театра не доедете.
- Почему это? – не понял Меньшиков.
- Потому что вас разорвут на сувениры и автографы, - фыркнул Даня. – Садитесь. У меня даже шлем для вас есть. А езжу я аккуратно. И пробки не страшны…
Доводы были железными. Хотя почему-то все равно страшновато. Медлить было некогда. Олег вздохнул, кивнул:
- Хорошо. Мне в театр, ты же знаешь адрес? И где шлем у тебя?
- Адрес знаю, доедем…
А шлем оказался больше похожим на танковый, Меньшиков скептически на него посмотрел, но все-таки надел. Сел сзади, осторожно так, все равно как-то боязливо.
- Да не бойтесь вы, - весело произнес Даня. – Смелей, Олег Евгеньевич. Будете сидеть так далеко от меня – точно упадете.
Олег мысленно вздохнул, но пододвинулся вплотную. Козловский тронулся с места, и Меньшикову тут же пришлось ухватиться за его талию. Не столько из надобности, сколько из испуга. Хотя страшно как раз не было. Особенно когда он ощутил, как у Данилы от смеха вздрагивает спина.
- Испугались что ли?
- Предупреждать надо, - вполне спокойно отозвался Меньшиков. Руки убирать так и не стал. Так было даже приятно. Тепло. Если наклонить голову, то за широкой спиной Козловского можно укрыться от ветра. Или незаметно, словно случайно, уткнуться носом в темные волосы. Прикрыть глаза, наслаждаясь ощущениями.
Олег даже смелеет постепенно. Чуть сильнее, чем нужно, сжимает коленями чужие бедра. Он ведь может это себе позволить. Наивный мальчик Даня все равно не заподозрит ничего лишнего.
Доезжают они действительно в рекордные сроки. Только вот…
- Эй, ты куда? Тормози! – командует Олег, сжимая пальцы на Даниных плечах. Козловский тормозит чуть вдали от театра.
- А что такое?
- Данила, не будь таким наивным, - улыбнулся Меньшиков, стягивая с себя шлем. Ему достаточно представить, какие завтра будут ходить слухи по театру, если увидят его с Козловским на мотоцикле. Прямо такая благодатная тема для сплетен. Объяснять Дане он ничего не стал. Отстранился нехотя, встал на ноги.
- Спасибо, Данил, - улыбался искренне так.
- Да не за что. Обращайтесь, - ответная улыбка Дани была еще шире, радостнее.
- Обязательно, - фыркнул Меньшиков, кивнул и убежал к театру.
И про Козловского забыл почти сразу. Роль, труппа, спектакль, зрители… Как всегда завертелся, закружился. И окончательно пришел в себя, только сняв грим. На выходе стояли поклонники, Меньшиков долго раздавал автографы, чувствуя, как все сильнее накатывает усталость.
Уже освободился, а такси все не было. Свою машину ему сегодня ждать не придется, он уже выяснил. Домой собрался ехать на такси, только оно все еще задерживалось.
- Олег Евгеньевич! – Меньшиков обернулся. Козловский. Стоит, улыбается. Еще и с букетом. Ненормальный.
- Ты что тут делаешь?
- А я на спектакле был, - спокойно отзывается Даня, подошел ближе. – Выражаю вам искреннее восхищение, кстати… Это вам.
Он протянул цветы. Букет желтых тюльпанов, Олег сощурился:
- Дань, ты чего? Ты что, в поклонницы записался? – Меньшиков был настолько растерян, что не язвить не получалось.
- Между прочим, это тюльпаны. В знак уважения и восхищения, - Данила стушевался как-то.
- Данила, ты в цветах разбираешься? – Олег подозрительно на него смотрел.
- Нет, а что? – Козловский растерялся окончательно.
- Ничего, давай сюда, - он забрал букет. – Все? Спасибо. Иди домой.
- Ждете такси? – с места Даня не двинулся.
- Жду. Вон приехало уже…
Кажется, нужная машина как раз подошла к входу. Меньшиков поспешил к машине, Козловский перехватил его за локоть.
- Олег Евгеньевич! Зачем вам такси? – он улыбался так невинно, словно и правда не понимает, что творит этими своими цепкими пальцами. – У меня прекрасный мотоцикл. Вам же понравилось?
- Еще как! – Олег дернул рукой. – Именно поэтому я поеду на такси.
Даня перегородил ему дорогу.
- Отпустите машину. Я вас подвезу.
Меньшиков вздохнул:
- Зачем?
Мальчишка беспечно пожал плечами:
- Не знаю.
Олег невольно вспомнил слова своего Тарасова. «Вот стоит и нихрена не понимает…»
- Черт с тобой, - Меньшиков сдался. – Поехали. Только за такси будешь платить сам.
И он снова сидит за спиной Козловского, обнимая того за талию, прижимаясь ближе. Сейчас еще холоднее, но Даня теплый. И так приятно ехать, чувствуя это тепло.
До квартиры ехать не так уж и далеко. Данила остановился во двор, Олег встал на ноги, улыбнулся:
- Цветы помялись, - желтые лепестки и правда совсем смялись. – Но спасибо, Дань.
Козловский встал рядом, кивнул. И вдруг наклонился ближе, опалил жарким дыханием и коротко, порывисто поцеловал в губы. Тут же отстранился, сел на мотоцикл и тронулся с места. Раньше, чем Олег успел что-то сообразить. Короткое прикосновение до сих пор жгло. А в душе такой сумбур.
- Хорррош… наивный мальчик, - тихо и задумчиво произнес Меньшиков. И дал себе слово, что с этим он еще разберется. Обязательно, только чуть позже.

@темы: фики, Меньшиков/Козловский, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Lilee (Грациозный Юнкер)
Название: Не ее любил.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: АТ/ВХ.
Рейтинг: PG
Размер: ~ 2000 слов.
Примечание: В личные дайри тащить можно, за пределы дайров - нельзя. Остальных фиков тоже касается, спасибо за понимание.
А, да, главное примечание: этот куда хуже двух предыдущих. Я предупредила.
Посвящение:  Moura — тебе. За можно сказать соавторство. Если в этом тексте есть пара адекватных моментов, знайте, это Мора мне их подкинула.

Из окна дует в спину, и Тарасов просыпается от этого. Он привык спать на этой половине кровати, он привык лежать спиной к окну. Одеяло не помогает и он, свесив ноги, опускает их в теплые тапочки, идет к двери, зажигает свет в коридоре. Тонкая полоска света лезет в щель приоткрытой двери в гостиную, где спит Харламов. Выхватывает из темноты его руку, которая неудобно свесилась с дивана.
Тарасов осторожно прикрывает дверь, чтобы свет не разбудил Валеру, и медленно плетется на кухню, ставит чайник.
Ему 57. Карьера тренера большого спорта закончена полгода назад, и это сильно подкосило его – не только в плане здоровья. Анатолий Тарасов тренирует детей – не каждый день, не так интенсивно, как профессиональных спортсменов. Часто болеет, сердце снова и снова дает знать о себе, но последний раз – особенно не вовремя. Он не поехал на дачу из-за тренировки с мальчиками, обещал приехать вечером – догнать семью, но не приехал. Прихватило сердце, и он повалился на пол, сорвав свисавший со стены телефонный шнур.
Битый час с дачи звонила Татьяна, сначала домой, потом – Валере. Они подружились в последнее время, и Харламов – обязательный, честный мальчик – сорвался с места и побежал смотреть, что там с его старым тренером. Нашел лежащего на полу, сам отвез в больницу и остался зачем-то дежурить у его кровати, отправив жену загород одну.
Ира до дачи не доехала.
Валера вторую неделю ночует у Тарасова. Почти не разговаривает и старательно делает вид, что сильный.
Тарасову стыдно до одури, так, что ком встает в горле – он не жалеет, что Ирина погибла, только рад, что из-за него Харламова с ней не было. Причину и следствие Валера тоже выявляет, но относится по-другому. Ненавидит себя — что жив, что не с ней, и у Тарасова сердце сжимается.
Он снимает чайник с огня и плещет кипяток в кружку поверх холодной заварки.
В голову снова лезут эти мысли – о мальчишке, который лежит в его квартире, на его диване – совершенно чужой. Разбитый, потерянный – раздавлен утратой любимой женщины. Тарасов не хочет думать о том, почему его занимают такие мысли. Вообще не хочет думать о Харламове, который по утрам в одних семейниках шлепает босыми ногами в ванную. Потом выходит, и вода стекает под махровое полотенце, которым он обернул бедра. Тарасов много раз видел голышом всю свою команду, но с Валерой – что-то особенное.
Обычно он отворачивается, и мысли в голову лезут стыдные. Харламов всегда потом вешает это полотенце на стул. Когда он уходит на тренировку, Тарасов расправляет его, перевешивает на батарею. Хочет провести пальцем, но сдерживается – каждое утро.
Он не слышит, как скрипит дверь, только дергается, когда тень падает на стол.
— Тьфу ты, Харламов! – Тарасов отставляет чашку и смотрит раздраженно. – Чего подкрадываешься?
Замолкает, лицо у Валеры грустное – как всегда последнее время.
— Перестань винить себя в этом, — сухо повторяет Тарасов, наконец отхлебывая чая. Жидкость горячая, обжигает язык.
— Я не могу.
Валера садится на узкий подоконник, свешивая вниз ногу. Тарасов задерживает на ней взгляд – нога у Валеры все еще иногда побаливает, и у колена безобразный шрам. Потом поднимает глаза, смотрит чуть вопросительно, но, не дождавшись продолжения речи, начинает говорить сам.
— Валера, она бы все равно поехала. Было бы лучше, если бы с тобой?
Нависает над ним, смотрит в глаза и хватает за плечо.
Мальчишка, неужели не понимает? Тарасов крепко сцепляет зубы. Он сотни раз гнал от себя мысли о том – что, если бы. Если бы ему не стало плохо в тот вечер. Если бы он не вырвал шнур, и Таня смогла бы дозвониться домой. Если бы, в конце концов, они все остались в городе в тот вечер, а Валера с Ирой поехали бы на дачу?
— Лучше бы! А еще лучше, вместо нее.
Тарасов отступает, приваливается к стене. «Старый дурак». Прижимается ладонью к гладкой поверхности стола.
— Валер, так и должно казаться, если ты ее любишь.
— Да не любил я ее! – кричит Харламов, вскакивает на ноги и яростно смотрит на своего бывшего тренера. – В том-то и дело, что не любил, она как будто умерла, потому что мешала!
Он опускается на стул и закрывает лицо руками.
Тарасов думает, что ему-то пора радоваться.
Прокручивает мысль в голове «Валера не любил ее».
Наверно, должен радоваться.
Не может.
— Чему мешала? — Тарасов знает, что Валера Ире не изменял.
— Не могу. — Валера давится словами, замолкает.
Встает за спиной Харламова и кладет руки тому на плечи. Сильно сжимает, не сдерживается – гладит пальцем по шее.
— Тихо, тихо. Все.
Валера сидит так больше часа, Тарасов – стоит так долго, сколько выдерживает ноющая спина. Потом отодвигает остывший чай в сторону и уходит в спальню, оставляя Харламова одного.
Еще через час, когда Тарасов уже спит, плотно завернувшись в одеяло, чтобы в спину не дуло, он чувствует прикосновение к плечу и, вздрогнув, открывает глаза. Валера сидит на краю кровати.
— Я как будто наживаюсь на чужом горе – что вам плохо было, и что она – так, — выдает он, глядя в сторону. Помолчав, добавляет: — Не могу же я вечно у вас.
— Вечно не можешь, — соглашается Тарасов. – Спи иди.
— Не спится чего-то.
— Здесь ложись и спи. – Тарасов кивает на вторую подушку.
Харламов соглашается почти сразу, ложится на спину рядом с Тарасовым и закрывает глаза.

Утром его рука – на тарасовском животе, и никак не подняться. Тарасов лежит с закрытыми глазами, думает о вчерашнем разговоре с Валерой.
"...потому что мешала!" — "Чему мешала?" — "Не могу"
Тарасов не хочет себя обманывать — старый дурак, старый извращенец. Чудовище. А тяжесть внизу — это не только Валерина рука.
Проходит минута или час — с закрытыми глазами не понятно. Валера просыпается, и Тарасов подглядывает из-под ресниц.
Харламов приподнимается на локте, слегка ошарашено, сидит неподвижно, сдвигает руку вниз – случайно, и чувствует его возбуждение. Моментально задыхается, отдергивает руку, а Тарасов прикладывает нечеловеческие усилия, чтобы не открыть глаза, хотя возбуждение накатывает с новой силой, и сдержаться — нечеловечески сложно.
Харламов ругается сквозь зубы. Смотрит на Тарасова внимательно, пытаясь убедиться, спит ли он все еще – по всему выходит, что спит. Тот только совсем закрывает глаза, и теперь даже из-под ресниц не видит, что делает Валера.
Зато чувствует.
Неуверенную руку на одеяле. Харламов чуть тянет край пододеяльника вверх, накрывая по плечи. Шумно выдыхает и уходит в душ.
Тарасов пятнадцать минут – он мысленно считает – лежит на спине не шелохнувшись.

Все утро Валера молчит, а потом и вовсе уходит прогуляться, возвращается поздно, потому что замерз, а кафе рядом с домом – закрылось. У него теперь есть ключ, и входит он почти бесшумно. Тарасов не выходит встретить, слова не говорит, и Харламов один плетется в ванную мыть руки, долго греет их под теплой водой, умывается, и только тут понимает – подозрительная тишина. Пронзает ужасная догадка, и Валера — подумать не успев — бросается через всю квартиру в кабинет Тарасова.
— Анатолий Владимирович!
Врывается в кабинет и замирает.
— Ты нормальный вообще? – чуть раздраженно интересуется Тарасов.
Он в вязаном жилете поверх рубашки, на переносице очки – что-то писал, теперь же медленно опускает их на кончик носа, держась за правую дужку, смотрит поверх. Валера почти приседает, упирается спиной в косяк двери.
— Вы так… тихо сидели, — сбивчиво поясняет Харламов.
Он и сам не сразу понимает, что это была за паническая атака, откуда это вообще. Потом доходит – авария, где его не было, где он не смог помочь женщине, которая так искренно его любила, и которой он никогда не мог отдать себя целиком. Ей – не мог.
А теперь Тарасов, с этим вечно покалывающим сердцем, и он – испугался. Как боятся только за самых близких.
— Какого лешего врываешься, Харламов? — голос Тарасова — как на тренировке, жесткий и немного грубый.
— Потому что не хочу еще раз оказаться не там и не тогда, — огрызается Валера.
Тарасов почти говорит насмешливое "Думал, я тут умер что ли?", но тут — понимает, и не может сглотнуть. Сравнивает — как вещи одного порядка?
— Не ровняй.
Он стоит и не понимает — как, почему. Боится за него так же, как за жену? Боится? Постепенно приходит понимание — Харламов сейчас за всех знакомых должен бояться, это естественно после такого.
На самом деле — нет.
Смотрит пристально, и Валере не отвернуться.
— Извините. Не сдержался, — говорит Валера, лицо каменное, почти ничего не выражает, а голос натянут так, что почти рвется. Он так умеет — но делает только с Тарасовым. С другими не приходится.
Тарасов смотрит долгим взглядом, на ощупь со второй попытки находит тапок, слетевший с ноги под столом.
— Ладно, сядь, — вздыхает, кивая на свободный стул. — И говори.
— Вроде как исповедоваться? — хмуро шутит Валера, и Тарасов улыбается одними глазами. — На трезвую голову — ну нет.
Он молчит еще пару минут, и Тарасов не торопит. Протирает очки платком, меланхолично, хотя они давно уже чистые.
Валера наконец садится, и начинает говорить — сбивчиво и тихо, слова все время ускользают. Тарасов боится упоминать то его, в порыве брошенное "не любил", и старается не думать о том, что произошло утром. Валера не думать об этом не может. Гнетет, не формулируется в связное и течет по венам — это (бес)стыдное, обжигающе-холодное, кажется, что как стекловата. Валера отворачивается, сцепляет руки в замок.
—Я должен был с ней быть в машине, — бормочет он, когда фразы наконец начинают более или менее собираться в предложения. — Ира была… отличным человеком, для меня ни одна женщина столько не значила. — Сглатывает и продолжает: — Я хотел полюбить ее, все эти годы пытался, но ничего не вышло. Она ведь чувствовала, не могла не чувствовать, а я ничего не сумел с этим поделать. И это, кажется, подло — думать всегда о другом человеке, но подлость — сознательный выбор, а я для себя этого не выбирал.
— Иногда все за нас выбирают, — хмуро отзывается Тарасов.
Поворачивается к Валере, задевает папку на столе, и бумаги разлетаются по полу. Спина все еще болит.
— Вы же говорили, только мне решать, — хмыкает Валера, все еще упорно глядя в пол. — На самом деле нет.
Наклоняется, собирает упавшие листы, краем глаза ловя на них схемы и записи, но старается не вдумываться и не мешкать. Отдает Тарасову в руки, и тот кивает вместо благодарности.
— Не всегда, — Тарасов кладет бумаги на стол, разводит руками, смотрит на люстру и щурится. — Иногда выбирают нас. Где-то.
И только потом, через минуту тишины до него доходит. «Ни одна женщина столько не значила», «думать всегда о другом человеке». Тарасов резко поворачивается к Валере и тянет за плечо, вынуждая встать. От прикосновения будто электрический разряд:
—Анатольвладимирович…
Он ошарашен, вздергивает брови. Не понимает. Не понимает, чего наговорил, мальчишка.
— Ты слышал себя вообще?
Валера смотрит внимательно, дышит, контролируя каждый вдох. Выдох. Не сорваться бы. Не понял? Не мог же понять. Ведь не мог? Мог?
Реальность скручивается жгутом и разлетается, оставляя только воспоминания о спящем — так он думал — Тарасове этим утром.
Что до Тарасова — он все еще сжимает ворот Валериной рубашки, все еще вглядывается в его глаза, так спокойно глядящие из-под челки. Спокойно? Он не хотел понимать этот взгляд, хотел, и не мог позволить себе подумать, что неудачная формулировка Харламова на самом деле — не оговорка. Правда.
— Я сказал, что не любил ее. Я говорил уже это вам.
— Ты сказал сейчас: не ее любил, — напоминает Тарасов.
— Вот стою и стоп себе думаю, не дурак ли я? — хмуро замечает Валера, отстраняется. Внутри ломается что-то, что он нагромождал там годами. — Не понимаю, зачем вам об этом говорю, будто это может что-то изменить, будто что-то значит. Будто не все равно теперь, о ком я думал, вместо нее. Может она потому и погибла, что меня угораздило полюбить… — Он зажмуривается и почти рычит. — Да вам-то какое дело?
Тарасову есть дело. Еще какое.
Он напряжен куда сильнее Валеры, так, что боли спина, и ноет, но еще больше — не спина. Невыносимое, в груди щемящее, как будто медленно, с силой, зажимают дверью палец. Его Харламов будто на крючке держит, тянет, не отпускает — мучительно.
— Мне-то — никакого дела, — пожимает плечами, выглядит безмятежно, и Валера от этого на стенку лезет. Фигурально, хотя близок к тому, чтобы физически. — Но признаваться-то полезно иногда. Авось повезет.
Тарасов знает, что не всем везет. И сам он ни за что не признается, даже под пыткой. Ни-за-что.
— А нахрена, если все равно нет до этого дела?!
«Вам».
Он вылетает из комнаты пулей, и Тарасову — хоккейному тренеру, который привык отдавать команды, ориентируясь среди молнией носящихся спортсменов — требуется время, чтобы дойти. Понять, что только что сказал Валера.
— Харламов, стоять!
Он не слушается впервые.
Хлопает входная дверь, Валера вылетает под леденящий дождь, в виске истерически бьется кровь, глаза застилают белые вспышки. Надеется, это свет фонарей.
Тарасов знает, что он уже не вернется.



Часть 2. Написана в соавторстве с дайриюзером  Moura, без нее я бы не смогла довести до логического конца ни одну фразу
Внимание: есть промежуточная история между Частью 1 и Частью 2. Они логически связаны. История эта тут и тут.

Он тренируется остервенело, яростно, не жалея себя — будто тренирует его все еще — Тарасов.
— Валера! — кричит Константин Борисович Локтев, упирается руками в бортик, смотрит пристально, и Валера приближается к нему, опустив голову. — Я тебе отпуск дал, ты что тут делаешь?
— Тренируюсь, — хмуро отзывается Харламов.
— Ты убить кого-нибудь хочешь?
Валера качает головой.
Локтев оказался на этой должности с подачи Тарасова, конечно, но не дотягивает, не то, не тот. Валера знает, что они сейчас — не в полную силу. Еще год назад, с Кулагиным в сборной, в ЦСКА с Тарасовым — в полную, а теперь нет. И он физически не может выплеснуть все, чем он забит изнутри доверху, и тренировки тут — не помогают. Бросается на ворота яростно, вколачивает шайбы одну за другой изо всех сил, но все равно устает недостаточно. Надо так, чтобы прийти домой — упасть, заснуть, не помнить ничего.
Гусь смотрит странно, не спрашивает — вслух, но в глазах очевидно читается вопрос, и Валера делает вид, что не заметил. Уже неделю делает такой вид, теперь почти механически получается — ровный взгляд, полуулыбка. Хлопнуть по плечу на прощание. Помимо тренировок они почти не общаются, Валера не хочет — боится не сдержаться, ляпнуть что-то, что выдаст его с головой.
Он неделю не видел Тарасова, обходил десятой дорогой все места, где теоретически они могли бы столкнуться. Стыд жег изнутри, и он был уверен, что Тарасов понял — не мог не понять. Это унизительное, такое стыдное, которое Валера старательно убивал в себе несколько лет, теперь вырвалось, из-за Иры, и это как-то особенно гадко — он до сих пор вплетает ее в свое сумасшествие.
Безумие только ширится, не унять, в ушах безжалостно звенит тарасовский голос, не дает расслабиться, ни морально, ни физически, и приходится тренироваться, отрабатывать одно и то же снова и снова, чтобы наконец исчезло, растворилось, вылетело их головы «Тебе не больно, Харламов», «Мне нужны дела», «Радостнее», «Мне нужны железные люди». Он готов был — и дела, и железным стать до последней клетки, но не помогало.
— На лед, — распоряжается Локтев.
Харламов сжимает клюшку и скользит по льду, боковым зрением ловя на себе чей-то взгляд. Оборачивается, но никого не видит — только темный угол неосвещенной трибуны.
"Мерещится что ли?"
Раздражающее ощущение не покидает, и он снова оборачивается, на этот раз почти убедившись в том, что кто-то за ним наблюдает. Кто там может быть вообще? Раньше так смотрела только Ира — из темноты на лед.
Жмурится, смотрит еще раз, но теперь почти уверен, что там никого нет. Показалось?
Валера идет в душ и долго стоит под водой, слышит гомон из-за открытой двери в раздевалку. Подходит Саша, заглядывает в душевую.
— Валер, там Кулагин. Поговорить с тобой хотел.
Валера покорно выключает воду, вытирает плечи полотенцем. Разговаривать с Кулагиным не хочется. Ни с кем разговаривать не хочется.
"Признался Тарасову. Как можно было сделать такую глупость вообще?"
Выходит в коридор, механически здоровается с Борисом Павловичем.
— Что вы хотели?
Старается, чтобы голос звучал вежливо, но не уверен, что выходит.
— Костя говорит, ты агрессивно играешь, — спокойно поясняет Кулагин. — Прикинуть хочу, что в сборной с тобой делать, может, поменяем раскладку чуток. Пошли.
Он кладет руку на плечо Харламову и ведет к тренерскому кабинету.
— Валер, ты сейчас меня пойми правильно, состояние у тебя не лучшее, я не хочу, чтобы ты глупости делал. Или еще кто-то.
— Кто еще, Михайлов с Петровым что ли, Борис Палыч? — не понял Валера.
Кулаги не отвечает. На полпути хлопает себя по лбу и останавливается, так неожиданно, что Валера, отстававший на шаг, едва не налетает на него.
— Валер, ты подожди меня там, я забыл кое-что.
Он быстро идет обратно, в сторону площадки. Харламов, пожимая плечами, входит в кабинет и замирает почти у порога.
В кресле у окна сидит Тарасов. Закинул ногу на ногу, смотрит в окно и медленно оборачивается, так медленно, что Валера думает — еще можно успеть уйти. Быстро уйти отсюда. Вот сейчас.
— Здрасьте.
Смущенно улыбается, делает шаг вперед.
— Ты что тут забыл? — раздраженно интересуется Тарасов, подается в кресле вперед, но не встает.
Валера смотрит на него, и внутри — металлический штырь, острый, колет под горло, если пытаться сглотнуть, наклонить голову или сказать что-нибудь. Все равно пытается, старается даже улыбнуться, как тогда, когда Тарасов сказал, то он, Валера, Фирсову и Викулову не подходит. Тогда это было обидно до одури, до разбивания полок клюшкой, теперь — понимает. И прав был тогда Тарасов, только Валера не понимал. Может, и сейчас тоже.
— Борис Палыч... сказал, подойдет сейчас.
— Охр-ренел твой Борис Палыч, — голос раскатывается, и Валера почти вздрагивает.
Сдерживается, молчит. Живот скручивает, и он чувствует физически, без преувеличений — больно.
Тарасов встает и идет к двери. "Кулагин, старая сводня". Тут он кривит душой — Кулагин моложе его на шесть лет, и, при таких обстоятельствах особенно невероятной, нереальной кажется возможность чуда, о котором Кулагин говорил ему.
Валера не может заставить себя рот открыть, только, когда Тарасов оказывается рядом с ним, замирает на его пути к двери.
— Анатолий Владимирович... — голос хриплый, срывается.
Тарасов оборачивается, смотрит устало.
"Не мучай меня, Харламов" Сил на такое уже не было. И, может, сказывался возраст, или усталость, навалившаяся сейчас бетонной плитой, но он не был готов к откровенности, не был способен даже снова в глубине души надеяться на что-то, но он знал, что сейчас скажет Валера, и что потом будет только хуже. Может быть, всем, но скорее всего только ему — подпустившему мальчишку так близко. Не в том возрасте, и нельзя давать себе таких послаблений.
— То, что я сказал вам… — начинает Валера и снова перестает хватать воздуха, замолкает, ищет слова.
"Вот сейчас. Сейчас оттолкнет, сейчас" Харламов напрягается, смотрит защитно-враждебно. Канада научила до смерти бояться, но не показывать. Тогда и сам забываешь, что страшно. Впрочем, Тарасов — это вам не канадцы. С ним не забудешь.
Тарасов смотрит на него, не видит ничего под этой враждебностью, не пытается смотреть глубже. Черты его лица немного разглаживаются, и вроде даже морщины не такие глубокие.
— А что ты сказал?
Спрашивает безмятежно, будто даже смутно не припоминает разговора. Как будто Харламов правда ничего не говорил.
В груди что-то отрывается и падает на пол, отзываясь бешеной болью в голове — у обоих.
— Ничего, — быстро говорит Валера.
Быстро — чтобы не так больно. Как будто бы только языком сказал, не головой, не сердцем.
— Вот и хорошо, — миролюбиво кивает Тарасов. "Вот и все"
Тарасов считал, что это правильно. Что Валера сейчас уйдет, забудет, пройдет у него эта глупость, которую он сболтнул неделю назад. Все пройдет, отпустит и переболит. И у него, у Валеры Харламова, все будет хорошо.
У Тарасова — нет.
На Харламова накатывает ярость, в десятки раз хуже, чем тогда, в душевой, после шайбового обстрела. Он подходит к тренеру вплотную, с трудом удерживается от того, чтобы схватить за воротник, руки в кулаки сжимает — чтобы удержать, не позволить себе. Хотя удерживать себя раньше надо было, до этого всего, до того как полюбил. Теперь — поздно.
— Мне сдохнуть надо, чтобы вы перестали меня ненавидеть?! — орет, челка падает на глаза, откидывает ее небрежно, остановиться уже не может. — Вы почему добить меня хотите, теперь-то зачем?!
Тарасов отшатывается.
— Ты... рот закрой, мальчишка, — тихо говорит он, и Валера невольно пятится, потому что этот почти шепот — хуже криков. Хуже всего. — Ничерта не понимаешь, как всегда.
Валера прислоняется лбом к стене и закрывает глаза. Ну куда теперь-то бежать? В висках кровь колотится и закипает, хочется нырнуть лицом во что-то холодное и не двигаться. Вообще никогда больше не двигаться.
— Это ведь не я выбрал, — охрипшим голосом говорит Харламов. — Хватит. Не могу больше.
Он поднимает голову, сглатывает и идет к дверям.
— Если бы я тебя ненавидел, Харламов, ты бы в чебаркульской "Звезде" до сих пор катался с местными фигуристами. А что ты думаешь обо мне — твое дело, меня не интересует.
Оборачивается.
Тарасов стоит посреди кабинета, сверлит взглядом тяжелым-тяжелым, как кирпичи.
— Может, и не ненавидите, — медленно отзывается Валера, вымучено улыбается. — Ну, хотя бы так.
А мысленно: «Не то. Какая разница».
Тарасов шагает навстречу и берет его лицо в ладони, притягивает к себе. Валеру бьет волной жара — все тело, начиная от щек.
— Ты все перепутал, Ва-ле-ра. Лучше бы я тебя ненавидел, - тихо говорит Тарасов, и его дыхание обжигает губы, заставляет дышать ртом.
Харламов поворачивает голову, и Тарасов тут же, в секунду, напрягается — боится, что ошибся, оступился, не стоило, ведь если отстранится сейчас — смерть. Эта ошибка далась бы слишком дорого.
Но Валера только касается носом и губами грубой ладони, прикрывает глаза и кладет руку поверх пальцев Тарасова, дышит очень медленно, снова сдерживает — нежность.
— Тебе это кажется всё, очень легко перепутать… — Тарасов осекся, когда его пальцы сжала сильная рука, а к запястью припали жаркие губы.
Дергается, выдыхает, и Валера целует его открытые губы, отчаянно, будто боится, что его — даже сейчас — оттолкнут, прогонят.
Тарасов не прогоняет. Он хотел бы, и все еще считает, что так было бы лучше, но почему-то прижимает Валеру к стене, продолжая целовать, а пальцы их сплетены так прочно, что болят, но разомкнуть их просто не хватает сил.
Этой близостью невероятной, которой хотелось так давно, от ожидания которой голова кружилась — как будто спасения не было — Валера не может надышаться, еле слышно стонет Тарасову в рот, тянет к себе, целует.
От сквозняка хлопает форточка, и они отскакивают друг от друга как ошпаренные.

запись создана: 17.05.2013 в 13:26

@темы: фики, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

18.05.2013 в 23:15

Пишет  Moura:

Автор: Moura, соавтор - Грациозный Юнкер.
Название: На другом конце города.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: Борис Павлович Кулагин/Александр Гусев, Анатолий Тарасов/Валерий Харламов.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Примечание: продолжение «вбоквела» к тексту Lilee. (Грациозный Юнкер) «Не её любил». Читать в следующей последовательности: -1-, -2-, -3-, -4- (часть 2).
Примечание:: 1) по матчасти: время действия - сентябрь 1975-го. Лёгкое AU, в котором Ирина Харламова погибает в автокатастрофе в августе того года, Харламов жив. Дату рождения их сына Александра мы перенесли с сентября 75-го на сентябрь 74-го, на момент событий текста он у матери Валеры;
2) о том, кто эти люди и где ваши вещи. Изначально Юнкер написала «Не её любил». После чего я внезапно написала сайд-стори БК/АГ. И уж после этого мы решили объединить наши усилия и начать писать следующие части параллельно в логической связи.
Посвящение: Юнкер, вам. Вы - лучшее соавторство эва. И просто - лучшая.

{read}

***

Форточка открыта нараспашку, и от окна тянет сырым, свежим, лиственным сентябрьским ветерком. В комнате ощутимая прохлада, но Саша, наполовину скинув одеяло, лежит под боком, лбом упираясь ему в предплечье, горячий, как печка. Дышит неслышно, а что-то всё равно выдаёт - может быть, слишком напряженная спина, а, может, именно эта бесшумная неуловимость дыхания. Борис негромко вздыхает и спрашивает - сна у самого ни в одном глазу:
— Чего не спишь, Сашук?
Тот возвращает ему вздох - ответным пасом, неровный и прерывистый; трётся носом о руку.
— Да ну, из головы не идёт, - то ли жалуется, то ли досадует.
— Валера?
— Угу.
Валера неделю живёт у Гусева. Быть честнее - неделю ночует, встаёт спозаранку и уходит на стадион, а к полуночи возвращается («Я ему - Валер, ты б хоть пожрал чего, что ли, там вон гречка на окне, а он молчит и так смотрит, что самому в рот не лезет»). Сашка первые дни всё таился, даже не звонил, а потом понял: Валере плевать, ему сейчас вообще всё мимо, нет людей, города нет, ничего нет («Я ему - Валер, я пошел, говорю, с ночевой. А он кивнул только - иди, говорит, Гусь, и хоть бы спросил чего! Ну, я и пошел»). На тренировках Харламов злой и неистощимый, будто не из плоти и крови, ребята приходят - он уже на льду, уходят - он остаётся на льду, и Сашка уже ничего не говорит. Только старательно изображает, что верит этой отрепетированной, как по щелчку, улыбке в стеклянных глазах, этой ладони, хлопающей по плечу («Коробит, Борь, ну - коробит, он же как заведённый»).
«Ты б Саньку съездил проведать, говорю - ненароком, ну, между делом, а у него так лицо дёрнулось, думал, он об пол чего долбанёт».
С три дня назад позвонил Локтев: «Борис, - сказал, - сделай что-нибудь со своим Харламовым, он у меня ворота берёт, как Рейхстаг, мне против него ребят страшно ставить, зашибёт же». А что здесь сделаешь, - думает Кулагин, вспоминая и бездумно вычерчивая на горячей, гладкой Сашиной спине какую-то хитрую схему расстановки на льду, - что здесь сделаешь. «А ты тех, что покрепче ставь, Третьяка вон и ставь, он у тебя железный, - только и смог ответить тогда Борис. - И дай время парню, Костя, это ж тебе не палец вывихнуть - жену домой не дождаться, остаться с мальцом на руках».
Жизнь прожить - не поле перейти.
— А?
— Ничего, Шур, это я так, мысли вслух.
— А. Я тут чего думаю... Ты вот спрашивал - была ли там у него какая, - Саша приподнимается на локте, наклоняется над ним, внимательно заглядывает в глаза и продолжает увлечённо - видно, и правда не спалось, а думалось: - У него всю жизнь, сколько помню, ничего кроме хоккея в голове не было. Всё - хоккей, там хоккей, тут хоккей, зимой хоккей, летом хоккей, ну и я за ним как-то. Но Валера - он такой, как сказать, - Гусев морщится. Кулагин, подавляя льнущую к углам губ улыбку, подсказывает:
— Увлечённый.
— Во-во, - подхватывает тот. - Ему всё остальное - сторона. Нас когда Тарасов в Звезду отправил - мне ещё ничего, ну, по Москве скучал, по своим, но жить можно было, выбрались бы. А Валерке вдоха не было, ему тот Чебаркуль - как яма. У него мечты, большой хоккей, он же ему как суждённый, что ли. Когда Иринка появилась, а она, знаешь, как-то так появилась, никто и не заметил, Валера за неё вроде крепко зацепился, а всё равно видно было - она вторым номером идёт, - как-то извинительно проговорил он; эта интонация, когда они вспоминали Иру, становилась привычной, логичной. - Вот ему как будто надо было, чтоб как у всех... Жуть какую-то говорю, да?
— Жуть не жуть, - Борис поднял руку, взъерошил ему волосы, - а говори, раз надумал.
— Он когда на Иринке женился, - Саша продолжает тихо, почти совсем неслышно, - вроде как программу какую-то отрабатывал. Не из-за Саньки даже женился-то, ей же ничего не надо от него было. Не понятно, зачем. А я ведь тоже не слепой, Борь, мы же с ним не один год чуть ли из общей миски. Смотрю и вижу, как в нём эта болячка, как зараза какая-то, растёт и растёт, ну как аппендицит этот. Ты вот тогда спросил - и я теперь всё думаю, как проклятый. Это ж не от хоккея. Это что-то другое. А был бы кто - он бы мне сказал, я точно знаю.
— Мы, Сашук, о многих вещах не говорим. Даже близким людям. Особенно - близким людям.
— Мне - сказал бы, - упрямо трясёт пшеничной головой Гусев. - Вот хоть убей. Значит, не баба, другое что-то.
— Или всё-таки кто-то, - раздельно, но без цели бросает в пространство Кулагин. Он же вот в чудеса верит - на шестом десятке-то, а ещё - в отличие от Тарасова - внимательно смотрит, внимательнее, чем надо бы. Как на Сашку когда-то, да только сторонним взглядом, а сторонний всегда пристальнее, потому что защищать себя не от чего. - Я тебе сейчас скажу одну вещь, Шура, а ты её потом забудешь, понял?
— Чего непонятного, - Гусев, подобравшись, как на тренировке, садится на постели, подтянут колени к груди. Кулагин усмехается краем рта.
— Саша, ты ко мне когда шел - тогда, в семьдесят первом, ты что думал?
— Когда шел? - он хмурится, а потом широко улыбается. - Что турнешь меня, конечно, ну и клюшкой по башке дашь, чтоб неповадно было.
— А я не турнул, - тихо, очень вкрадчиво говорит Борис, подтягивается выше, чтобы - наравне, лицом к лицу. - Так вот, может, и Анатолий Валеру твоего не турнул бы. Понимаешь меня, Сашук?
На лице Гусева последовательно сменяютс друг друга все возможные реакции - от изумлённого, распахнутого взгляда, немого «О» разомкнутых губ, до неверящего смаргивания. Про Тарасова он знает давно - Борис рассказал, потому что есть то, о чём или рассказываешь сразу, или молчишь до гробовой доски, а вот про дикую эту, больную тарасовскую тайну, клубящуюся черным дымом за рёбрами, он не говорил никому. Он и сам-то предпочитал не думать, слишком хорошо зная, каково оно - изнутри, с изнанки. Проще не проговаривать лишний раз, проще вообще не пускать в голову, потому что иначе - выгоришь.
— Ты как пошутишь, Борь, - осторожно говорит он.
Но Кулагин не шутит - он такими вещами уже лет тридцать не шутит - и глядит на него серьезно, внимательно. Глаза у Гусева снова округляются, взгляд почти испуганный, а слова будто камнями набиваются за щёки. Борис, вздохнув, смотрит исподлобья, ждёт. Минуты две - он не считает, но похоже на то - Сашка молчит. А потом выдыхает:
— Охренеть. Правда, что ли? Прям вот... прям вот Валерка? Серьёзно?
— Прям вот, - улыбается Борис - узко, без особой весёлости. - Но запомни, Сашук, я не говорил, ты - не слышал.
— Да что я, маленький, что ли, не понимаю, - хмурится тот.
Нет, не маленький. И всё давно понимает. Уже года четыре как понимает - так, чтоб наверняка.
— Твою ж мать, - выдыхает Саша, снова рефлекторно, привычным, безотчетным жестом тянется взлохматить волосы на затылке и подаётся ближе. - Кто б подумал, а. Твою ж мать, - после короткой паузы прочувствованно повторяет куда-то ему в ключицу. - Страшно-то как.
— Чего тебе страшно? - Борис отстраняется, придерживает Сашу за плечо, заглядывая тому в глаза. Глаза у него огромные и влажные, как у щенка. Такие, что вдруг сердце заходится.
— За Валерку страшно, - почему-то шепчет Гусев. - Борь, он же шалый, одно слово - испанец, как столько времени тянул и не вскипел - ума не приложу. А Тарасов - ну, тут вообще, - совершенно искренне выдаёт он самую исчерпывающую характеристику. - Борь, ты подумай только: а если и он это... того... Очуметь, нет, не могу представить, - Сашкины губы жмутся к коже, не поцелуем, касанием, и Кулагин поглаживает его плечо - невесомо, кончиками пальцев. - Я бы не смог.
— Чего не смог, Сашук?
— Ну, чтоб так - к Анатольвладимичу...
— Ещё б ты и на Анатольвладимича засматривался! - Кулагин шутливо вдаривает тому ладонью по взъерошенному затылку, мимолётно, почти ласково. Гусев фыркает ему в шею.
— Неее, я не про то. Понимаешь, чтоб на Тарасова смотреть - это надо быть как Валерка. Они ж оба металлом обшитые. Надо сильнее быть. Сильнее, чем всё, чем все. Валерке только с таким спокойно и будет, болячка эта проклятая отпустит. А мне бы вот не было.
— Ты другой, Шурка, - тихо бросает Борис, и Саша только кивает. Губы его медленно, осторожно касаются горла - снова, и снова, и ещё, сплетая легкую цепь, влажно-жаркую от оседающего на коже дыхания. Кулагин, протяжно выдыхая, оглаживает его спину - горячий, будто натопленный; молодое, крепкое, гибкое тело жмётся к боку; не верится, жалит. - Да и я - не Анатолий. Железо к железу, Сашук.
Впрочем же, одно общее у них с Тарасовым есть - ему всё ещё, и четыре года спустя тоже, хочется взять улыбчивого мальчишку за плечи, тряхануть и спросить, не ошибся ли тот адресом, потому что так - не бывает, слишком хорошо для правды. Поэтому-то здесь - как с чудом, сам не увидишь, не потрогаешь - не поверишь. Он, Борис, поверил. Ему Саша выхода не оставил.
— А ты меня почему заметил? - шепчет Гусев, приподнимается на руках, нависает сверху, но в глаза не смотрит. Только опущенные ресницы дрожат.
— Ты в который раз спрашиваешь?
— Всё равно каждый раз разное отвечаешь.
Кулагин улыбается, опускает ладонь ему на затылок, осторожно тянет ближе.
— Улыбался ты, Шурка, как-то особенно.
— Беззубо? - бурчит тот обиженно.
— Особенно, - поправляет Борис. И не знает, как объяснить это, не поддающееся описанию. Он действительно каждый раз отвечает на этот вопрос по-разному, потому что слишком многое сошлось воедино тогда, когда он в очередной раз взглянул на перспективного защитника Сашу Гусева. Ему, молодому, пока всё равно не понять, как это бывает - когда твои пятьдесят лет маячат на пороге, и много секретов - своих и чужих - выбито на височной кости, а жизнь вдруг берёт и в одну секунду отрезается ото всего предшествовавшего. И, встречая со льда ребят, невозможно опускать руку защитнику Гусеву на плечо прежним, безлично-ободряющим жестом.
Всего этого он Сашке никогда не говорил. И не расскажет.
— Ты мне лучше скажи, как тебя угораздило на старика заглядеться.
— Странные вы люди, - шепчет Гусев ему в губы. - Что ты, что вот Тарасов твой, наверное. Как будто в этом дело. Как будто вообще в чём-то дело.
Иногда, - успевает подумать Борис, - Саша говорит что-то удивительно великолепное - и простое до обескураживания. А ещё - ещё тот по-прежнему будто боится сделать что-то не так, замирает в сантиметре от. И Кулагин первым, как и всегда, вздыхает - и подаётся вперёд. У Сашки горячие, мягкие губы.

***
— Борь, - он шепчет тихо-тихо. В теле топкая лень и блаженная усталость, а веки тяжелые, будто свинцовые; погруженная в ночную синеву комната ныряет куда-то в сонную темноту, но Кулагин всё-таки отвечает:
— Чего, Сашук?
— Борь, надо ж что-то делать. Ты просто не видишь, как он играет.
Я-то не вижу, - думает, уже на грани сна и яви, Борис, - так ладно бы только я.
И в голову неожиданно ударяет - как пятьдесят грамм на пустой желудок, как - молнией - новая схема после бессонной ночи над исчерченными листами.
— Слушай внимательно, раз мы оба такие добрые на свою голову.

***
— Спишь, Сашук?
— Угум.
— Тогда спи.
— А чего?.. Борь?
— Тогда, в Чебаркуле. По Москве скучал. По своим скучал.
— А... По тебе тоже скучал. Только не понимал. Не знал ещё.
— Вот теперь спи.
— Пф. Борь.
— Ну?
— Это ты всё хорошо придумал.
— Не знаю, Шурка. Не знаю. Там видно будет.

***
Нужно быть самоубийцей, чтобы без предупреждения заявиться к Тарасову на порог, но тридцать лет бок о бок - те ещё университеты, после них бояться уже как-то не с руки. И Кулагин, вздохнув, жмёт на кнопку звонка. По ту сторону двери нет ни звука, а потом очень резко, из ниоткуда слышатся тяжелые, подшаркивающие, не тарасовские какие-то шаги. Будто он где-то под дверью и ждал.
Когда зазор между косяком и дверью ширится, становится больше, Борис думает, что никогда ещё на его памяти Тарасов не выглядел на свои пятьдесят семь. А сейчас они читаются с лица без особого труда, слёта.
— Толя, стареешь.
— Так не всем цвести-то, Борь, - тот снимает очки, сжимает пальцами переносицу - утомлённым, бессонным каким-то жестом. - Что приехал?
— Пыль с тебя стряхнуть. Зарос ты ею, как я погляжу. На арене когда в последний раз был? Помнишь ещё, какой лёд-то?
Нужно быть самоубийцей - да. Но и тридцать лет стоят за плечами - да.
— Скользкий, Бо-ря, - чеканит Тарасов, и глаза у него неожиданно - не молодые, но без возраста. Черными провалами на осунувшемся лице. Страшные глаза, вроде живые, а вроде и не очень. О такие, ударившись с разбега, можно разбиться. - Скользкий.
А виски у него седые, - вдруг замечает Кулагин, - черт возьми, седые виски, солью присыпанные, и когда успелось?
— У меня там машина внизу. Давай по-быстрому.
— Боря, - Тарасов взглядывает в глаза внимательно, исподлобья, как на скорбного умом. - Боря, ты здоровый?
— Я-то здоровый, а на тебе вон плесень уже, как на хлебной корке. Толь, давай без этого всего, - тихо, морщась, просит он, - поехали. Я тебе ребят покажу, чего-то Владимир чудит, что у него там с Михайловым - не разберёшь. Ты б взглянул, обмозговали бы. Схема рушится, Толя, не держится.
Филигранно выделанная, хрустальная, великолепная тройка рушится, это как дитя родное в горячке, - если этим не возьмёшь, то не возьмёшь уже ничем, и Борис стоит на пороге, глядя на Тарасова и не сразу понимая, что задерживает выдох. Тот смотрит куда-то в глубину лестничного пролёта, вниз и в сторону, будто в абсолютную пустоту, и вдруг говорит - медленно, как если бы через силу:
— Хоть посмотрю, как твой Гусь катается. И смотри мне, Боря, без фокусов, - он поднимает голову и заглядывает прямо в глаза - бьёт навылет. - Я тебя прошу.
— Какие уж тут фокусы, - бормочет Кулагин.
Не по годам фокусы-то. Не по возрасту.

***
Не низами, не вдоль бортика - Кулагин ведёт его поверху, через трибуны. Над ними висит сумрачная, густая, как черничное варенье, темнота, и только лёд освещён гладко, глянцево, сияет, манит. Тарасов замирает у выхода на трибуну, в высоте за воротами, и Борис не торопит. Увидеть лёд после долгого перерыва, после того, как выкинули с большого, - это как с войны кого встретить. Они помнят, каково это, и знают оба, и Борис не мешает.
Тарасов, прикрыв глаза, втягивает воздух полной грудью, будто домом пахнет, и шагает вперёд.
— Как Константин? - почему-то очень тихо спрашивает он, и какая-то лёгкая, тревожная хрипотца рвётся наружу.
Ещё лёд - это как любовь. Та, что одна на жизнь. Главная.
— Муштрует, да куда ему до тебя. Но молодец, держит хорошо. С ребятами ладит.
Он ладит, они с ним - ладят. Но тебя-то они, Толя, обожали.
Там, внизу, Локтев, нависнув над бортом, что-то активно объясняет Михайлову и Петрову. Команда сидит по скамейкам.
— Да вы мне покажите её, тройку вашу, - вдруг взмахивает рукой Константин Борисович, - где тройка-то?! Харламов, на лёд! Владислав Саныч, давай в ворота. И Боря, Володя, активнее, активнее, что вы как мокрицы какие!
Кулагину отсюда видно, как Харламов сжимает клюшку - так, словно ту рвут у него из рук, встаёт и быстро, легко перемахивает через бортик одним слитным движением. Только лёгкость натренированного тела - обманчивая, он весь - как кручёным канатом из железной нитки перевитый, глазом тренера ловится - не плечи, не спина, камень. Так много не наиграешь, так не на лёд, - на войну.
— Как на немца идёт, - бездумно, вслух бормочет он, но Тарасов будто не слышит, и когда Борис поворачивает голову, то видит чужие, расширившиеся глаза - черные, нездоровые, будто стремящиеся поглотить. Смотрящие так, что становится жутко - до неприличного, неловкого озноба. Сплошь зрачок. Тарасов смотрит на лёд, опустив руки в карманы пальто, как прикованный, как будто дуло пистолета приставили к виску, подавшись вперёд - безотчетным, еле заметным наклоном корпуса.
И Валера там, на льду, вдруг резко вскидывается и оборачивается через плечо.
Кулагин - и это уж совсем смешно, оперетта какая-то - вздрагивает. А потом вспоминает о спасительной темноте, о прячущей их, как разбойников, тени узкого прохода и о том, что Харламову свет слепит глаза, если смотреть снизу вверх. Ещё о том, что он взрослый серьёзный мужик, но взрослым серьёзным людям не бывает так безотчетно жутко, когда один человек смотрит на другого.
Тарасов даже не отступает на шаг, ни один мускул в нём не вздрагивает, только лицо заостряется и покрывается какой-то нездоровой, синеватой бледностью. Это видно даже здесь, в полумраке, и, может, оно всё того не стоило, может, это была глупая, детская затея, потому что...
— Достаточно, - вдруг чеканно роняет Тарасов, не отводя глаз. Голос у него хрусткий и жесткий, знакомый и чужой одновременно. - Ты хотел, Боря, чтобы я на тройку посмотрел? Я посмотрел. Харламова к ним даже подпускать нельзя, скажи Константину - пусть выводит и гоняет в одиночку. Третьяк ещё советскому спорту живым нужен, - и, быстро развернувшись, идёт прочь с трибун - широким, летящим, твёрдым шагом; прежним своим шагом.
Только спина его, - думает Борис, пускаясь вслед, - та же, харламовкая. Как Сашка сказал: оба как железом обитые.
Он догоняет и пристраивается рядом, шаг в шаг, уже в гулком пустом холле. Тарасов идёт, глядя вперёд перед собою и даже не повернув головы. Кулагин уже собирается бросить привычное «Толя», когда из ближайших дверей вываливается Гусев. При полной форме, с липнущей ко лбу влажной чёлкой. Только клюшки в руках не хватает.
— Гусь, - Тарасов резко, будто ударившись о стену, останавливается на месте, Саша замирает так же, почти что тормозя на пятках. Глаза у него - как у выпавшего из гнезда птенца. Борис всеми силами пытается что-то сказать ему взглядом - из-за тарасовского плеча, но Гусев на него не смотрит. - Ты дверью не ошибся? Лёд - там, - и кивает головой в сторону трибун.
— Здрасте, Анатольвладимич, - невпопад отвечает он.
Как есть оперетта, - с какой-то флегматичной тоской думается Кулагину.
— Здравствуй, Саша, - вкрадчиво отвечает тот. Так же вкрадчиво, как там на лестнице - ему, Борису. Как скудоумному. - Ты шел куда?
— Ага, - кивает тот, поправляя шлем. - Это, проветриться вышел.
— Проветрился? - ласково интересуется Тарасов. Саша кивает не сразу и медленно, будто загипнотизированный. - Вот и молодец. А теперь - пшел.
— Ага, - опять повторяет Гусев. - Понял. Иду. До свидания, Анатольвладимич! Заходите почаще! - и тут же кидается обратно, ныряет в дверной проём. Но прежде Кулагин за спиной Тарасова успевает постучать костяшками пальцев по лбу - Шура, ты дурак, что ли? - кивнуть и поймать ответный, преисполненный энтузиазма кивок.
Борис думает, что в нём умер гениальный актёр. Второй Евстигнеев. Если б не хоккей, срывать бы овации.
Тарасов вздыхает - протяжно, тихо, как-то вмиг осунувшись.
— Ещё что мне покажешь, Боря, или хватит на сегодня?
— Покажу, - кивает Кулагин, хотя больше всего хочется отправить Тарасова как можно дальше отсюда, но когда они отступали? - Мы тут с Константином пораскинули мозгами, да что-то не складывается. Ты б взглянул, Толь. Не замыкаются схемы-то.
— Пошли в кабинет, - тихо бросает Тарасов - и сходит с места первым.
Кулагину почему-то думается, что вот так, на шаг позади, он всегда за ним и шел, чувство знакомое и какое-то успокоительное, не дежа вю, а уверенность: так и должно быть. Потому что есть талантливые люди, а есть - Анатолий Тарасов. Только тот стал сутулить плечи, чего раньше за ним никогда прежде не водилось.
— Толя, дорогу-то до кабинета помнишь? - спрашивает он перед последним поворотом, не доходя до угла. Тарасов оборачивается - черт знает что творится - почти как Валера. А, может быть, это у него уже всё смешивается в голове - как в печально знаменитом доме Облонских. Он уже всё-таки слишком стар для таких игр.
— Хотел бы, да не забуду.
— Тогда иди, я догоню. Три минуты, - и примирительно поднимает руки. - Что-то мне...
— Гуся своего пойдёшь воспитывать? - тонко усмехается он, и Кулагин принимает подаренную версию, как случайный, но счастливый пас.
— Нечего по коридорам бегать. Три минуты, Толя.
Тарасов отмахивается - иди, мол, лови своего водоплавающего, делай внушение - и Борис кивает. Когда тот скрывается за углом, он действительно идёт к раздевалкам, только на этот раз ему нужен совсем не Гусев. Оперетта вдруг, - кажется ему, - почти готова сменить жанр.

@темы: фики, другие пейринги, PG-13

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

17.05.2013 в 18:44

Пишет  Moura:

ЛГБТ-сообщество советского союза. ©

Автор: Moura.
Название: На другом конце города.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш.
Пейринг: Борис Павлович Кулагин/Александр Гусев. И нет, вы не очитались ни в одном слове.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечание: «вбоквел» к тексту Lilee. (Грациозный Юнкер) Не её любил.
Пояснение::

Как это с нами случилось.

Юнкер между делом заметил, что в пейринге (в отличие от рпс'а, где есть Коля) очень не хватает какого-то третьего человека, шиппера и наперсника. Я ляпнула про Гуся, и Юнкер согласился, что, да, с Валерой Гусь мог бы поговорить, но кто поговорит с АВ? И тогда мы вспомнили о Борисе Павловиче Кулагине, тренере ЦСКА и сборной, у воплощения которого в фильме было несколько чудесных фраз. Так мы решили, что Гусь комфортит Харламова, а БП - Анатольвладимича. И тут Юнкер произнёс сакраментальное «А на самом деле Кулагин и Гусь...» И всё. Всё. Сначала сквик, потом кинк. Потом, думаю, дай-ка напишу Юнкеру какой-нибудь шутливый драббл, прямо в окне нового комментария. Оно же, как всегда, взяло и расцвело. Так что просим любить и жаловать.
Посвящение: мой юнкер-р-р, вам. За внезапную идею. За то, что вы излечили меня этим от неожиданно появившегося сегодня страха чистого поля записи. За то, что хёрт-комфорт - наше с вами второе имя, а вы - мой рыцарь без страха и упрёка. И просто за то, что вы есть. Обнимаю.

{read}

***

Входная дверь захлопывается тихо, еле слышно; мягкий щелчок. В проёме приоткрытой двери Борису Павловичу видно, как Александр привычно сбрасывает обувь - мыском одной ноги цепляет задник на другой, убирает в карман на груди ключ и проходит в комнату. Кивает - как-то неловко, будто всё ещё, годы спустя, силится придумать некое приветствие, а не может.
— Дураки какие-то, - вздыхает Саша, падая на диван.
— Что насупленный такой? - Кулагин устало трёт веки, промаргивается, откладывает карандаш. Всю жизнь пишет карандашами, никогда не любил чернил, да и схемы ими рисовать - легче. Мягкими, средними, твёрдыми, обвод поверх обвода, выходит почти произведение искусства. - Кто дурак? Кто - дураки?
— Тебе не понравится, - бурчит Гусев, ероша светловолосый затылок. Смотрит исподлобья, с этой извечной упрямой, чистой детскостью.
— Я привычный, - Борис откидывается на спинку кресла - поясница ноет, если долго склоняться над столом - и облегчение приятно тянет, тянет.
— Валера, - вздыхает он. И Кулагин медленно отбивает по подлокотнику бесшумную дробь пальцами, сдвигает брови.
— Что?
— Валера от Тарасова сбежал, - Борис Павлович на мгновение вздёргивает брови, и Гусев быстро поясняет, выплёскивает, тараторя, в воздух комнаты слова: - Ну, то есть, понимаешь, он же и так весь дёрганый, и кто знает, чего там у них было, только он пришел, пешком пришел, и весь какой-то, не знаю, перекрученный какой-то, я ему: «Валер, чего?» А он отмахивается и молчит, и ну черный лицом, я ему: «Куда сейчас, давай ко мне», а он опять отмахивается, ну, понимаешь...
— Шур, помедленней.
— Случилось чего-то, - заглотнув воздуха не по мерке, через паузу выдыхает Саша. - Борь, может, накатило на него? Про Иринку?
— Про Иринку?.. - Кулагин повторяет бездумно, с каким-то безотчетным, априорным отрицанием; качает головой. - Кто знает, Шур, может - и про Иринку, а вообще не нравится мне эта затея с их житьём-бытием, с самого начала не нравилась.
— Почему? - Саша смотрит с искренним непониманием. - Чего это? Всем лучше.
— Всем да не всем, Сашук... Скажи мне, Шура, - Борис прикрывает глаза, - потому что теперь - Бог нам простит - можно. Был у твоего Валеры кто-нибудь? Женщина другая была?
— Ты что! - с живым возмущением откликается Гусев. - Какая женщина, он и Иринку-то это, того...
— Ну? - Кулагин вдруг, растратив всю свою расслабленность, быстро подаётся вперёд.
— Что - ну?.. - испуганно спрашивает Саша, встаёт, снова ерошит волосы, проходясь по комнате. - Она хорошая была, - говорит как-то жалостливо, будто извиняясь - не за себя, за друга своего.
Они раньше никогда не разговаривали об этом - говорили о многом, но никогда не касались Валеры Харламова и его личной жизни, женитьбы на доброй, улыбчивой девочке Ире, любившей безотчетно и нежно. Почему-то Борис каждый раз мягко, с улыбкой, отсекал эту тему от разговора, как отсекают лишний кус. Менял ненавязчиво, бережно, и потому Саше теперь особенно было интересно, что же такое им учуялось в его недорассказе.
— Так быть хорошей, Шура, мало, - тихо бросает Кулагин.
Надо быть - любимой. А ещё надо иметь много лет жизни за плечами, моих, Саша, лет, чтобы увидеть, что вот тут-то у них пустело.
— Не было у него никого, - почему-то тоже шепотом, сам не понимая причины, отзывается Гусев. Подходит ближе, встаёт за креслом, наклоняется низко-низко, почти перевешивается через спинку, так, чтобы вжаться лбом Борису в плечо. - Я б знал, Борь. Только он странный какой-то, будто болит у него что... Долго болит, давно так, а сегодня, знаешь, ну, как этот, аппендицит лопнул...
— Аппендикс, Сашук. Аппендицит - воспаление.
— Один черт, - шепчет Гусев ему в плечо. От его дыхания, влажно и жарко проникающего под ткань домашней рубашки, коже горячо и щекотно, а ещё - просто очень спокойно, и дёргается немолодое, пятидесятиоднолетнее сердце. - Что делать-то? - беспомощно спрашивает он, и Кулагин не выдерживает, улыбается, поднимает руку, лохматя ему волосы.
— Деятельный ты, Шура.
— А чего ж, - бормочет тот.
— Ничего, - отзывается Борис. Он смотрит в столешницу, не видя; задумчиво, напряженно. - Ничего. Иди чайник поставь, - наконец, вздыхает он, приподнимаясь, - а я пока поговорю кое с кем.
Саша напоследок доверчиво, ласково утыкается носом ему в волосы - соль, пересыпанная перцем - и безмолвно выходит из комнаты. Тогда Кулагин тянется к телефону, прижимает к уху трубку и накручивает семь знакомых, вызубренных цифр. В последнее время долгие гудки его пугают - годы, сердце, у них у всех сердце - а потом слышится это:
— Н-да? - и на секунду его отпускает, аж выдохнуть хочется. Выработал он у них всех этот рефлекс - бояться за себя, дурака такого.
— Ну, давай, Толя. Рассказывай.
— Откуда знаешь? - отрывисто спрашивает Тарасов. В тоне не вопрос, приказ.
— Шурка, - просто поясняет он. - Валера приходил к нему.
— А он потом - к тебе.
— Саша звал к себе, - продолжает, пропуская сказанное мимо ушей, Кулагин, - да тот не пошел. Ещё говорит - пешком пришел... Куда пойдёт - одному богу известно. Толя, у меня, знаешь, тоже сердце и капли. Что случилось-то? Не томи, Христом богом прошу.
— Мальчишка он, - слишком четко, рублено проговаривает Тарасов в трубку, и это почти - шепот, и почти - вода, выплеснутая на угли; шипит. - Ирину он, видишь ли, не любил. Не её он, видишь ли, любил; что говорит - сам не ведает.
Пауза долгая, а закат за окном - оранжевый, как апельсиновая цедра. Хороший такой, тёплый закат. Неуместный.
— Сам так сказал?
— Ну уж не я придумал, Борь.
— Толя, - он начинает вкрадчиво, как научился за много лет, будто лист на подпись под руку подкладывает, - ты бы всё-таки подумал, а? Неспроста всё, ох, неспроста.
— Это тебе тоже Гусев сказал? - в чужом голосе слышится улыбка - прорезанная скальпелем, та, что полынным соком на губы.
— Тут уж я своим умом, - беззлобно парирует Кулагин. - Подумал бы. Ты ведь, Толь, знаешь, человек предполагает, а кто-то, глядишь, и располагает.
— Не все такие везучие, Боря, как ты, - Тарасов вбрасывает слова в трубку жестко, больно, но Кулагин знает его слишком давно, чтобы не понять: они у него самого болят. Под сердцем и слева царапают, стреляя в руку и под лопатку.
— Думаешь, оно мне везением досталось? Удачей, что ли? Оно мне, Толя, таким страхом досталось, таким метанием, мнительностью такой, да что я тебе говорю, будто сам не знаешь! - он снова сдвигает брови, хмурится в пустоту, адресуясь окну, заставленному геранью - и невидимому собеседнику. - Это ж тебе - как чудо. Сам не увидишь, не поверишь, ну да ты и смотреть-то не хочешь.
— Я в чудеса не верю, Боря.
И Кулагин, вздыхая, снова выбивает пальцами медленную, бесшумную дробь - на гладкой столешнице.
— Ты меня прости, Анатольвладимич, - извинительно, но непреклонно начинает он, - я тебя тридцать лет знаю, мне можно. Вот справный ты мужик, но вроде умный-умный - а дурак. Как есть дурак.
Пауза долгая и опасная, как тонкий лёд. Скрипит так же.
— Борь, иди своего Гуся чаем попои, а?
— Как знаешь. И не мечись там, знаю я тебя; жив-здоров твой Харламов, а дальше - дальше сам придёт, ты только не стращай особо. Ну и...
— Ну и чай стынет, Боря. Иди. - И вдруг договаривает, когда Кулагин уже собирается прощаться: - Поздновато на шестом десятке в чудеса-то начинать верить.
— А ты попробуй. Попытка - она ведь не пытка, Толя, - и осторожно опускает трубку на рычаг.

Саша на кухне привычно размешивает в его кружке сахар - три ложки, как всегда. Ничего не спрашивает, когда он проходит, садится к столу, придвигает кружку к себе. Ничего не спрашивает, а в глазах всё равно вопрос - как был мальчишкой и прятать ничего не умел, так и сейчас не научился.
Впрочем, - тут же думается ему, - нет, умеет, прячет, вот это их, дикое и общее, домашнее и нужное, что дороже жизни, прячет же.
— Я чего думаю, - тихо начинает Гусев, с какой-то особенной старательностью намазывая на хлеб масло, - в смысле, Борь, про что ты думаешь...
— И про что же я думаю? - интересуется он, улыбаясь, и Саша опускает глаза, хмурится.
— Бывает же так, что всё устраивается? Ну бывает ведь? Сейчас - нет, конечно, и, может, я не о том вообще, и Иринка, - он мрачнеет, сдвигает брови - будто под копирку, у него, молодого, оно смешно, - но если я правду думаю, то - устраивается же, а? - поднимает голову, взглядывает в глаза. Своими, чистой воды, светлеющими.
И Кулагин понимает, что соврать не в силах - но и не соврать не может тоже.
— Бывает, Сашук, - говорит он, приподнимаясь, наклоняясь через стол и прижимаясь губами к его лбу; ерошит светлые волосы, и Саша льнёт к руке доверчиво, бездумно. - Бывает.
В конце концов, - думает он, - есть примеры. А ещё есть справедливость, и всем воздаётся. Значит, всё будет правильно.

@темы: фики, другие пейринги, PG-13

---

арт: Тебе не больно...

[Allita]

Legenda17 by ~Udavo4ka on deviantART

@темы: арт и графика

---

Интервью Николая Лебедева на "Дожде"

[Gwirithdess]

Любопытное интервью в нелюбимой мной передаче) о фильме, о Меньшикове, о следующем спортивном фильме)

@темы: Лебедев, интервью

---

[девочка Ив]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

14.05.2013 в 15:52

Пишет  Gwirithdess:







Upd: из Фейсбука Николая Лебедева:



"Что-то вдруг вспомнилось, как мы с Олегом на съемках отжигали))) Весело былооо!..)))"
(с)

запись создана: 17.05.2013 в 13:33

@темы: фото, со съемок, Лебедев, Меньшиков

---

[[Легенда 17] Тарасов|Харламов]

Автор: Gwirithdess
Название: В области сердца
Форма: клип
Пейринг/Персонажи: АТ, ВХ
Рейтинг: G
Исходники: видео - "Легенда №17"; аудио - Astalavista "Боль в области сердца"
Продолжительность и вес: 02.22 мин, 23 мб
Саммари: Один раз позволив, можно ли надеяться на продолжение?

Посвящается Moura

@темы: клипы

---

Интервью Александра Харламова на "Дожде"

[Gwirithdess]

В студии спорта на "Дожде" собрались Александр Харламов и Александр Рагулин – сыновья звезд советского хоккея, которым посвящен фильм «Легенда №17», названный так в честь номера, под которым играл Валерий Харламов.
Обсуждение фильма, личные и детские воспоминания Харламова и Рагулина.

@темы: официальное видео, интервью

---

[pelman.]

ладно х)
Название: Вся правда о "Легенде №17"
Автор:  аландр
Пейринг: АТ/ВХ
Рейтинг: NC-столько-не-живут PG-13, наверное
Жанр: юмор и романтика
Исходники: видео: "Легенда №17", музыка: "Whitney Houston - I will always love you"; "Валентин Стрыкало - Все решено"; "Звери - Дело не в этом"; "Ber-linn - На пятом этаже"
Предупреждения: за 15 минут и на коленке, лишь бы не учиться, а обстебать святое; чувство юмора у автора очень петросянское

@темы: клипы

---

[pelman.]

это не клип даже, так, зарисовочка
Название: Кого ты ждешь
Автор:  аландр
Фандом: Легенда №17
Пейринг: АТ/ВХ
Исходники: видео - "Легенда №17"; музыка - "Би-2 - Кого ты ждешь"
Примечания: 1. это какая-то невнятная флаффо-юстовая хрень 8D
2. лучи любви легендофандому и  грустная Джейни в частности за то, что подкинула мне такую прекрасную песню *_*

@темы: клипы

---

арт: Олег&Данила

[Allita]

Продолжаю извращаться творить прЫкрасное.

Oleg vs Danila by ~Udavo4ka on deviantART

@темы: Меньшиков/Козловский, арт и графика

---

[Moura]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Help?

[Fenrira Grey]

Господа, странный вопрос: кто умеет читать по губам?

Обнаружила, что в сцене, где Ирина уходит от Харламова, есть момент, когда звук не совпадает с липсинком. Говорит Валера "Он мне даже по ночам постоянно снится", но губы двигаются не так.
Теперь жутко любопытно узнать, что он говорит на самом деле.

@темы: вопросы

---

Наши руки не для скуки)

[Helen Hellish]

Давно ваяла эту гифку, счас вот вспомнила, что она у меня до сих пор валяется.

+++

Шикарный момент. При особой внимательности можно разглядеть сисечку)))))

@темы: Меньшиков, гифки и капсы

---

арт: Данила Козловский

[Allita]

Danila Kozlovsky by ~Udavo4ka on deviantART


Danila Kozlovsky by ~Udavo4ka on deviantART

@темы: Козловский, арт и графика

---

[Миссис Малфой]

Видео со съемок "Легенда №17"

15.05.2013 в 21:02

Пишет  Fenrira Grey:

Первое гениальное кривое творение гениальных кривых рук но все же гениальных. ну хоть чуть-чуть? ладно
Козловский ползет за Меньшиковым на коленях

@темы: официальное видео, со съемок, Меньшиков/Козловский

---

[Миссис Малфой]

Премьера "Легенды №17" в Москве:

Фото:

+++

И видео:

@темы: фото, официальное видео, Меньшиков/Козловский