Клипы

[Gvendelin]

Тарасов/Харламов, Гусев/Харламов (намек)

@темы: клипы

---

Как все начиналось

[Gvendelin]

Как все начиналось

Автор: Gvendelin
Фэндом: Легенда №17
Основные персонажи: Анатолий Тарасов, Валерий Харламов
Пейринг или персонажи: Тарасов/Харламов
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, AU

Размер: Мини, 5 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Анатолий Тарасов и Валерий Харламов - тренер и хоккеист в 21 веке.



- Валер, что у тебя с ним?
- С кем?
- С Тарасовым вашим.
- А что у меня с ним? Он мой тренер.
- И все?
- И все. Лех, вот что ты прикопался ко мне? – разозлился Харламов.
- То, что про вас говорят, ты не слышал?
Валера сидел на кухне, уплетая свой завтрак. Напротив сидел Леха, его брат, изучающе разглядывал Валерку. Придуривается или серьезно не въезжает. Похоже реально не въезжает.
- А фто про нас говорят? – жуя, интересуется Валерка. Леша морщится, манеры брата оставляют желать лучшего.
- Да то, что он тебя трахает.
Валерка смотрит прямо на брата, совершенно спокойно.
- Ну спим мы вместе, дальше что?
- Значит правда? – констатирует Алексей. - Да мне плевать с кем ты спишь. А вот матери нет. Позвони и расскажи ей раньше, чем до нее дойдут слухи. Еще одного скандала я не переживу.
Леха довольно гениальный программист. Он весь в своих двоичных кодах и житейские ситуации, типа кто, с кем, где, когда и как, его не интересуют. Он неэмоционального типа людей. Если бы Валерке взбрело в голову, например, поменять пол и сниматься в кино для взрослых, Леха бы только тяжело вздохнул, покрутил у виска и пошел выводить мать из глубокого обморока. Вот она у них за всю семью эмоциональная. Когда братья еще жили дома с родителями, мама вечно с Валеркой скандалила. Из-за хоккея чаще всего. Леша в это время безмятежно пил чай и создавал какой-то новый сайт на довольно стареньком лэптопе. А папа смотрел новости. Позже Валера собирал сумку, хлопал дверью и уходил на ночевку к лучшему другу, Саше Гусеву. Мать же уходила в спальню, также оглушительно хлопнув дверью.
- Это не ее дело. – Валера представил реакцию мамы и ему стало плохо. - И ничье.
- А чего ты дома ночевал, а не у любовника своего? – поинтересовался брат.
- Нужно же иногда в квартире появляться. Да и отдыхать друг от друга стоит.
Ну не объяснять же брату, что они поссорились. Из-за ерунды на самом деле. Хотя нет, обида была не ерундовая. Тарасов его стыдился, другого слова Валера подобрать не мог. Они вместе уже больше года, но Толя так и не представил его своей дочери. Скрывает, как грязную тайну, хотя они живут под одной крышей. Вчера терпение переполнилось и Валера высказал все. Тарасов сказал, что он дурак и ничего не понимает. Закрыл тему. А после ужина опять скинул на Валеру мытье посуды, хотя договаривались это делать по очереди. Это стало последней каплей. Валера сорвался, хлопнул дверью и пошел ночевать к себе. Всю ночь ворочался с боку на бок, уснуть не мог. Привык засыпать в обнимку с теплым, как печка, Толей.
- Ясно с вами все. Но матери лучше позвони. Я пошел.
- Давай.


***

В команду «Ястребы» Валера вместе с Сашей пришел после окончания молодежной лиги два года назад. Следующая ступень пробиться в ВХЛ. Команда попалась разношерстная из разных команд, как молодежек, так и «старичков», которые годами пытаются попасть в ВХЛ. Новый тренер «Ястребов», Анатолий Владимирович Тарасов, когда-то тренировал ЦСКА, но был замешан в крупном коррупционном скандале, который прогремел на всю страну. Но так как тренер он от Бога, поступила масса предложений из молодежных и высших лиг. То, что в лице Тарасова нашли козла отпущения, становится ясно после первой тренировки. Такой точно не будет проворачивать грязные делишки, за спинами команды. Этому человеку кроме хоккея вообще ничего не интересно.
Капитан команды, Игнат Осташков, новых хоккеистов и нового тренера встречал нерадостно от слова совсем. За три года игр в «Ястребах» Игнат так и не смог привести команду в высшую лигу. Предыдущий тренер тоже не сильно помог команде. Но похоже Игната это не сильно тревожило, деньги шли и за проигрыши. Но не все в команде разделяли его мнение. Тарасову многие были рады, особенно когда его стратегии срабатывали, и команда начала подниматься в таблице.
Саша в команде прижился почти сразу, не считая пары стычек с капитаном и его замом, начатыми Валерой. Валере же пришлось тяжело. Ни с Игнатом, ни с тренером общий язык не находился. Играть в команде Харламов отказывался совершенно, привыкнув в молодежке самостоятельно вести и забивать. И там это срабатывало. Здесь же оказались более сильные соперники и его шайбы не всегда достигали цели. Тарасову это очень не нравилось, тот придерживался аксиомы, что хоккей командная игра. Валерку ставил в третье, а то и четвертое звено, на поле он выходил редко. Чаще всего, когда там находится Гусев, с ним Харламов хоть иногда, но делится шайбой.
Что делать с Валеркой, Тарасов вроде как и не знал: талантливый хоккеист, который может забить шайбу практически из любой точки, не может играть в команде. Он пробовал ставить его в разных вариациях звеньев, но ничего не выходило. Пока он не поставил его в одно звено с Игнатом. Оказалось, что у тех полный симбиоз на площадке, зато вне они просто катастрофа, постоянные стычки и драки, словесные перепалки, доходящие до прямых оскорблений и нецинзурщины. Слишком похожи по характеру. Лидеры. Но на площадке как будто мысли читают друг друга. Неважно кто с ними в пятерке, одну-две шайбу за период они забивают. Команда быстро выбивается в лидеры. Еще пара побед и команда займет первое место в таблице и место в ВХЛ.
Пока не случается неприятность и один из сильнейших нападающих, не уходит в команду соперников. Там зарплата видимо больше. Срочно пришлось искать новые расстановки и стратегии, ведь старые соперник знал полностью.
От невеселых размышлений главного тренера отвлекает стук в дверь:
- Входите.
В кабинет заходит Валера, с всклокоченными после душа волосами. Он неуверенно стоит у двери, боясь помешать.
- Чего топчешься на пороге, Харламов? Заходи, раз пришел.
Валера заходит, все еще неуверенный, зачем вообще приперся. Тренера хотелось как-то поддержать. Тот так старался, вывел их команду в начало таблицы, и у самого финиша такая неприятность. На Крылова злости не хватало за такую подлянку.
- Я тебя слушаю, Валер, - тренер снял очки и выжидательно смотрел на Харламова.
- А… я это… поддержать вас пришел, вот, - Валера растерял все слова, изо рта выходил бессвязный бред.
- Поддержать меня? – Тарасов как-то весело посмотрел на Валеру, темные глаза блестели, уголки губ чуть приподнимались. Тарасов вообще часто смотрел на Валеру не так, как на остальных: взгляд становился то более мягким, то, наоборот, более пристальным, жгучим.
- Вы только не смейтесь, - Валера заговорил очень быстро, иначе потом он просто не решится все это сказать. - Я же понимаю. Мы все понимаем, как для вас были важны эти игры. Вы не думайте, для нас они тоже важны. Хотя, как оказалось, не для всех. И я… мы понимаем, как обидно за шаг до…
- Валерий Борисович, вы что сейчас пытаетесь сказать, - тренер больше не улыбался. Лицо его приобрело сердитое выражение. – Что вы решили сдаться? – очень зло спросил тренер.
- Что? – Валера от такого аж растерялся. – Да никто не сдается. Будет сложнее, но мы все равно выиграем. «Ястребы» лучшие.
- Вот так, Харламов. Этот настрой – правильный, - Тарасов опять мягко улыбнулся. – Только запомни одну истину: никогда не недооценивай соперников. Расслабишься, и они победили. Запомнил?
- Так точно, - по-военному ответил Валера.
- Вот и отлично. Чай хочешь?
- Нет. Поздно уже, - Тарасов растерянно смотрел на своего игрока. Улыбка не успела исчезнуть, но брови уже нахмурились. – Есть другое предложение: поехали ко мне, поужинаем?
Валера сам не понял, что ляпнул. Как двусмысленно прозвучало предложение. Тарасов смотрел очень пристально, а Валера ждал ответа на свой вопрос.
- Валер, ты меня что же, на свидание приглашаешь?
- Нет, - брякнул он. – Но если хотите, будет свиданием.
- Ты вообще понимаешь, что и кому предлагаешь? Знаешь как это будет выглядеть?
- Я предлагаю своему тренеру поехать поужинать после долгого тяжелого рабочего дня. Мне плевать, как это выглядит.
Тарасов опять внимательно на него смотрит. Изучает. Его большие темные глаза прожигают насквозь. Валерке даже становится жарко.
- Не сегодня. После матча. Отпразднуем победу.
- Вот умеете вы смотивировать на победу, Анатолий Владимирович, - смеется Харламов и ему вторит мягкий, тихий смешок. – До завтра.
- Иди-иди уже.

***

Матч они, конечно, выиграли. Тарасов поменял все пятерки и раскладки. Ребятам пришлось подстраиваться под новых партнеров. Сыгрываться поначалу было тяжело, зато соперник не ожидал. Забил две шайбы, они забили три. И вышли в ВХЛ.
Тарасов в честь победы повел всю команду в ресторан, пить алкоголь запретил. Они, как школьники на утреннике пили шипучку. Игнат очень возмущался, но больше для виду, чтобы не терять авторитет в глазах команды. К тренеру он проникся уважением, и все установки выполнял наравне со всеми. Только иногда возникал, чтобы жизнь маслом не казалась. Но остальная команда тоже не обращала на это внимание.
Уже после двух ночи, когда все стали расходиться, Валера подошел к тренеру:
- Вы мне вроде свидание, если выиграем, обещали? Или не только мне? – лукаво спросил Валера.
Тарасов тихо рассмеялся:
- Обещал, обещал. Что прямо сейчас хочешь приз забрать? Поздно уже, - они вместе вышли на улицу и стали ждать такси.
- Поехали ко мне, - выдохнул Валера в лицо тренеру. Они стояли очень близко. Носы практически соприкасались. Валера чувствовал себя так, как будто он был смертельно пьян. Весь страх испарился и остался только азарт и уверенность в победе.
- Не пожалеешь потом?
У Тарасова глаза тоже горели бесовским огоньком. Валера только помотал головой, заворожено смотря на тренера. Никогда с ним такого не было. Чтобы кто-то, а особенно мужчина, да еще и в возрасте, имеющий развод за плечами и дочь старше Валеры, так сводил с ума – это впервые.
- Ну, поехали тогда.
До Валеркиной квартиры они добрались на такси. Таксист оказался фанат хоккея, узнал их обоих и после поездки попросил автографы. Целоваться начали еще в лифте, у двери случилась небольшая заминка, Валера искал ключи, не отрываясь от губ тренера. Тот водил руками по всему Валеркиному телу, замедляя процесс поиска. Харламову уже было все равно, попадут они в квартиру или займутся сексом прямо в подъезде. Благо мозг у Тарасова работал лучше, чем у Валеры.
- Дверь-то откроешь?
- А…
- Дверь, Вале-ра.
Губы Тарасова ведут по линии челюсти к шее. Он слегка прихватывает ее зубами и тут же зализывает укус. Руки в это время расстегивают джинсы и пробираются за пояс, крепко обхватывая ягодицы. Валера же растекается по двери, вертит головой, и все тело, словно желе.
- Передний карман джинс, - единственное, что мог сгенерировать мозг.
Тарасов едва от него оторвался, залез пальцами в передний карман, слегка касаясь эрекции. Валера негромко простонал. Аккуратно подхватил ключи и они, наконец, оказались в квартире. Затуманенного мозга хватило захлопнуть дверь и притиснуть такого желанного Тарасова к двери. Далее остались только инстинкты. Валера стянул с тренера брюки вместе с трусами и бухнулся на колени. Перед глазами уже в полной боевой готовности стоял большой член тренера с крупной головкой. Что делать дальше Валера не представлял. Но Тарасов и здесь помог, крепко вцепился в волосы и притянул его голову к себе. Валерке ничего не оставалось, кроме, как взять его член в рот. Неприятно не было, было непривычно и довольно неудобно. Валерка его облизывал и слегка посасывал, Тарасов не торопил, только мягко пропускал волосы между пальцами. Харламов действовал нежно, но неумело, иногда проскальзывая зубами. Глубоко старался не брать, в первый раз вряд ли получиться. Отсутствие опыта заменял энтузиазмом, с которым проводил языком по стволу. Сверху вдруг послышался тихий стон, который отозвался в болезненно стоящем Валеркином члене. Он поднял взгляд, не отрываясь от своего занятия: Тарасов стоял с запрокинутой головой и закрытыми глазами, губа закушена. На лице отобразилось такое удовольствие. Тут рука на голове сжала волосы в кулак, а в горло выстрелила солоноватая струя. Валера закашлялся и уткнулся лбом Тарасову в живот. А тот ласково погладил по голове, как любимую зверушку. Рука сама собой потянулась к трусам, чтобы обхватить болезненно стоящий колом член. Пока доставлял удовольствие тренеру, на свое было плевать. Сейчас же хотелось получить разрядку.
- Помощь нужна? – тренер уже отдышался и смотрел, на ласкающего себя, парня.
- Было бы неплохо.
- Вставай.
Тарасов протянул ему руку, помог встать. От долгого сидение на корточках, ноги покалывало, но было не до этого. Стояк затмевал все другие проблемы. А горячая, шершавая рука на члене, вызывала непередаваемые ощущения. Хватило всего пары движений, чтобы Харламов кончил, заляпав руку и футболку тренера. А после он уткнулся лбом в плечо Тарасова, обхватив за талию. Анатолий крепко обнял его за плечи и крепко прижал к себе. Так они простояли, наверное, минут двадцать. Отпускать друг друга не хотелось.
- В душ надо бы, - тихо произнес Тарасов, нехотя разрывая объятие.
- Ты первый иди, я нам пока чай сделаю.
- Вместе, Валер. Теперь все вместе.
В ответ раздался тихий счастливый выдох.
- Вместе.

***

Валерка засиделся на кухне, вспоминая, как все начиналось, даже не сразу услышал звонок в дверь. «Наверное, брат что-то забыл». Харламов открыл, даже не спрашивая «кто». За дверью оказался Анатолий. Под глазами синяки. Тоже, небось, не смог уснуть один.
- Я с дарами, - тихо произнес Тарасов, доставая из-за спины букет цветов. Белые розы. – Дашь шанс извиниться, не спуская с лестницы.
- Заходи, - Валерка только усмехнулся. Он уже и не злился, но извинения от самого Тарасова послушает. – Толь, ты действительно припер мне цветы?
- Не нравится? Можешь выкинуть.
- Нравится. От тебя просто неожиданно.
- А ты думаешь, я с тобой просто трахаюсь? – обиженно спросил Тарасов. – На романтические жесты не способен?
- Ты, кажется извиняться пришел? Давай.
- Я… - извиняться Тарасов не привык. – Я серьезно отношусь к нашим отношениям. Ты не игрушка или что ты там наговорил вчера? Мальчик для постели? Никогда так не считал. Всегда относился к тебе, как к равному. Просто твоя просьба… Не представляю, как представить тебя дочери. Извини, - закончил он скомкано.
- Ну, например, можно так. Это – Валерий Харламов, мой хоккеист? – Тарасов смотрит растерянно на Валеру. – Я не прошу рассказывать про наши отношения. Просто познакомить. Я тоже не готов рассказывать о нас матери.
- Стыдишься? – Тарасову почему-то стало обидно, хотя он только что распинался про причины, почему не знакомит Валеру с дочкой.
- Вот еще. Просто тебя жалею. Такую тещу никому не пожелаешь.
Тарасов вздрогнул. С матерью Валеры и ее непростым характером он был знаком. Они оба рассмеялись. Тарасов притянул Валеру в объятья, нежно обхватывая его губы, пробираясь языком внутрь. Валера пылко отвечал, пока Анатолий не оттолкнул его.
- Собирайся, у нас тренировка через полчаса.
В ответ послышался только недовольный стон.

@темы: R/NC-17, фики

---

[Gvendelin]

Сводник


Автор: Gvendelin
Пейринг: Меньшиков/Козловский, Петров
Рейтинг: PG-13
Жанры: Hurt/comfort

Размер: Мини, 7 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Саша Петров наблюдает за развитием отношений между Олегом и Данилой.

Примечания автора:
Действие происходит в недалеком будущем, на съемках фильма "Декоратор". Роль Тюльпанова предположительно отдана Петрову.
i.ytimg.com/vi/RuPla019-BQ/maxresdefault.jpg

На идею фанфика натолкнул Николай Лебедев в этом интервью, 7 минута
www.youtube.com/watch?v=Qc9LXjRM5bU&t=2s

Первая часть трилогии.





POV Петров

- … Как декабрьский, как ноябрьский! Это невероятно!
- Вот и я возмутился. Какова наша полиция, а? Столько месяцев этакий зверюга в Москве орудует, а мы ни слухом, ни духом.
- Стоп! Даня – молодец. Саш, давай еще раз. В этой сцене меньше возмущения и больше хвастовства. Убийства, конечно, ужасные. Полиция их проморгала, но Анисий пытается заслужить похвалу Фандорина.
- Понял, сейчас поправим.
- Давайте еще разок.


***

- Тяжелый сегодня денек вышел.
Саша и Даня смывали грим и переодевались в свои шмотки. Вместе они уже снимались пару месяцев, но пообщаться вне площадки почти не удавалось. О Козловском Саша почти ничего не знал, кроме того в каких спектаклях тот играет. И то потому, что тот со съемок спешил в театр. Когда Данила спал, Саша не знал, так как съемки начинаются часов в семь, а то еще раньше, а спектакли Данилы заканчиваются часов в двенадцать ночи. И похоже светская жизнь на спектаклях не оканчиваются.
Изначально Саша заочно невзлюбил Козловского. Еще до съемок. Сперва из-за роли Фандорина, не доставшейся ему, хотя он тоже на нее пробовался. Петрову же предложили роль Анисия Тюльпанова. По описанию тот еще лошок. А внешность… Не, Саша не прям красавчик, но не лопоухое же чудо, влюблено заглядывающийся на своего шефа. Конечно, Саша согласился на эту роль. Поучаствовать в этом проекте, даже в не главной роли, удача. Масла в огонь добавил Меньшиков, сказав, что у Данилы есть чему поучиться, как у актера. «Понаблюдай, как он играет» - прям так и сказал. Учитель тоже мне. Они же почти ровесники, но Олег Сашу никогда не хвалил. А Козловскому прям дифирамбы поет. А еще прибил фразой: «Завидую тебе, я бы хотел еще с Данилой сыграть где-нибудь». Именно так – завидую.
Но спустя пару дней Саша понял, о чем говорил Меньшиков. Данила не играл, он проживал жизнь своего героя. Из образа тот выходил только после слов «Стоп! Снято!». Становился обычным парнем, даже подурачиться любил. Как только сил хватало. С Сашей был дружелюбен. Иногда спрашивал, как там Меньшиков и Саша Лобанов. Периодически Саша пытался договориться посидеть вне площадки, Даня горячо поддерживал, но ни разу так и не вышло. То у Данилы дела, то у самого Сани.
- Мой денек еще не окончился. Сначала спектакль, а после корпоратив, на котором я обязан засветиться.
Саша сочувственно поморщился. Когда Данила снимал грим с лица, у него явственно проступали синяки под глазами, а лицо было бледным до синевы. Иногда казалось тот рухнет в обморок. Неужели не могут отменить спектакли, пока тот снимается. Хотя бы не на каждый день их ставить. Меньшиков своих актеров жалел. В спектакли брал, когда были свободные дни от съемок. На сабантуи силком не вытягивал. У Сани чаще всего был здоровый восьмичасовой сон, чем бессонные ночи. Еще Данила жил на два города. Наверное, сон в полете урывал.
- Значит опять не сегодня.
- Не сегодня, - подтвердил Даня.
- Слушай, у нас в театре будет праздничный спектакль. Скоро. Олег в главной роли, - Данила поморщился. Не любил, когда к уважаемым и заслуженным относились без должного. – Ему будет приятно, если ты придешь. Он иногда спрашивает про тебя, - зачем-то добавил Саня.
- Когда? – у Козловского аж глаза загорелись. Ради Меньшикова придет. Еще и все дела отменит.
- Двадцатого. Приедешь?
- Обещать не буду, но очень постараюсь.
- Я отложу тебе билетик.
- Спасибо, - Даня перевел взгляд на часы. – Все я побежал. Надо еще добраться. Пробки небось. До завтра, Саш.
- Бывай.

***

С утра у Сани репетиция «Гамлета». По сотому разу прогоняли текст перед Олег Евгеньевичем. Тот по большему счету оставался доволен. Раздавал мелкие замечания, но без фанатизма. Спектакль был поставлен много раз и актеры знали свои роли и интонации наизусть.
На получасовом перерыве подошел Саня Лобанов, принес кофе.
- Как там у Данилы дела? – как бы невзначай поинтересовался он.
- Да нормально у него все. Главную роль оттяпал. Вы разве не созваниваетесь?
- Последний раз Даня меня с днюхой поздравлял. Месяц назад это было. Совсем парень не отдыхает.
- Я его пригласил на день рождение театра. Обещал приехать. После спектакля пообщаетесь.
Саша фыркнул:
- Как будто он ради меня придет в театр.
Петров расхохотался. Козловский может и хороший актер, но свои чувства к Меньшикову ни от кого не скрывает.
- Зато на подарок худруку не надо тратиться. Самый лучший мой будет.
Саша снова расхохотался. Олег Евгенич похоже тоже не скрывается.
- Ну и что вы тут зубы сушите? Перерыв давно закончился. Быстро на сцену, Гамлет.
Оказывается Меньшиков подошел, пока они обсуждали его и Данилу. Хорошо если тот не слышал, что конкретно они обсуждали.
- Бегу, Олег Евгенич!

***

- Закончили на сегодня. Саша, молоток. Анисий у тебя как надо получается. Даня, ты как всегда. Хорошо поработали. Все свободны.
- Ух, свобода, наконец, - Саня радостно направился в гримерку, смыть въевшийся в кожу грим. От всех этих пудр чесалось лицо.
На Даню тоже много пудры и тональников изводили. Замазывали синяки под глазами, придавали лицу аристократическую бледность. Хотя Даня и так был бледным, а синяки показали бы работающего на износ детектива. Когда Данила снимал рубашку, Саша заметил очень болезненного вида синяки на боку. Петров аж присвистнул, Даня на него обернулся и проследил за взглядом.
- В обморок свалился вчера от духоты. Как девчонка, блин. Даже говорить стыдно, - Даня невесело, даже как-то зло усмехнулся. – Да все равно во всех газетах напишут.
- Тебе бы отдохнуть, - Петров сочувственно поморщился. Какими же садистами надо быть, что Козловский до обмороков выматывается.
- Некогда. Времени совсем мало… - он вроде как хотел сказать что-то еще, но почему-то не договорил. – Столько надо еще успеть.
- Ты двадцатого-то придешь? – поменял тему Саша.
- Да. Отменил все дела. Мне даже ничего не сказали дали выходной.
«Еще бы ему отказали», - зло подумал Саша. – «Вкалывает, как вол у них».
- Чееерт, - сквозь зубы прорычал Даня.
- Что такое? – испугался Саша.
– Забыл, у меня на двадцатое еще одна встреча была назначена.
- Важная?
- Не очень. Просто я ее несколько раз переносил, - Козловский был напряжен. Наверное, что-то очень неприятное. - Ничего, столько откладывал, можно еще разок. – Даня невесело улыбнулся, чем напугал Петрова. – Пойду позвоню пока не забыл.
Данила прихватил мобильник и вышел в коридор, плотно закрывая дверь. Саше было жутко интересно, с кем же Козловский так не хотел встречаться. Подслушивать, конечно, очень некрасиво, но вдруг Козловскому помощь нужна, а он попросить стесняется? Петров привалился к двери, но слова долетали слабо, а смысл совсем не понятен.
- … Да, Борис Валерьевич, я понимаю. Но вы тоже поймите, важные дела, не могу перенести. (Пауза). Я понимаю, что время идет. Но все равно уже ничего не сделаешь. А мои роли за меня никто не сыграет. (Пауза). Отменить и перенести нельзя. (Пауза). Давайте так договоримся: я заканчиваю с ролью Фандорина и сразу к вам. Обещаю. (Пауза). До свиданья.
За дверью слышится тяжелый вздох и глухой удар. Саша быстро отскакивает, чтобы не получить по уху и возвращается на место, продолжая переодеваться.
- Саш, я поехал, - Даня вернулся в гримерку.
- А переодеваться не бу… - Саша осекся. Данила был полностью собран. – Ну ты даешь, - восхитился Саша. – Быстро ты.
- Скорость не главное, - сострил Даня и оба рассмеялись. – Все бывай.
- Пока.
Данила подхватил сумку и вышел за дверь. Саша так и остался сидеть в расстегнутой рубашке Тюльпанова и джинсах, на одной ноге носок. Подслушанный разговор не давал покоя. Вроде ничего особенного, но почему тогда так неспокойно? Что это за мужик, которому Данила обещает все свое время, которого он говорит итак мало? Одни вопросы и ни одного ответа. И у самого Данилы не спросишь, ведь тогда придется сознаться, что подслушивал. Может попросить Олега узнать? Козловский того точно не пошлет, воспитание не позволит.

***
- Саш, к черту иди.
- Ну, Олег Евгенич…
- Я не буду лезть в чужие дела без спросу. И тебе не советую.
- Но…
- Все. Разговор окончен. Дуй на сцену.
Когда Саша рассказывал Меньшикову про вчерашнее, тот хмурился и напряженно сжимал кулаки, но лезть в Данины дела наотрез отказался. Похоже, Олегу тоже не нравится эта ситуация, но пока его не попросят о помощи, ничего предпринимать не будет. А Данила и не попросит, он самостоятельный слишком. То, что Олег Евгенич любит Козловского, знает вся труппа. Да тот и не скрывает. После «Легенды» Меньшиков только и говорил, Данила то, Данила се. Какой Козловский прекрасный актер, какой талантливый, как ему нравилось играть с ним, и как хочется сыграть еще. Саша даже слышал от Лобанова, что Олег приглашал Данилу в свой театр, но тот категорически, хоть и очень вежливо, отказался.
В свои тридцать Козловский очень сильно взлетел: лучшие роли, лучшие фильмы, зарубежные съемки, после проба пера в сценарном деле и режиссерском кресле. Миллионы фанатов, среди которых похоже и великие актеры, вроде Меньшикова. И при всем при этом у Козловского отсутствует звездная болезнь, он вкалывает, как проклятый, не «сучится» на площадке, не требует особого отношения. Занимается благотворительностью. Посмотреть, да он просто святой. Его даже ненавидеть не получилось. А как хотелось. Смешно даже. Короче, в свои тридцать, Козловский добился того, чего многие актеры за всю жизнь не добиваются. Спешит, как будто у него нет будущего…
- Стоп, - голос Меньшикова вторгается в его заторможенный мозг. – Саша, ты только не говори, что слова забыл?
Олег даже не злится, больше обеспокоен. Пока Саша на автомате рассказывал заученные монологи, он размышлял о Даниле, и последняя мысль так складно влезла в его логическую цепочку, что Петров забыл все что читал. Да быть не может, Данила молодой, сильный. А в обморок с чего ему падать? Усталость, недосып. А головные боли? Даня в последнее время часто говорил, что голова болит.
- Саша? – Олег успел подойти к нему и положить руку на плечо. – Не хорошо? – он пытался заглянуть Саше в глаза, но тот их не поднимал. Ему почему-то было так страшно.
- Можно п-перерыв, Олег Евгенич? – голос хриплый, слабый. Тьфу, самому противно.
- Конечно. Помощь нужна?
- Нет.
Саша быстро пересек сцену и, пройдя кулисы, вышел в фойе. Там он вздохнул полной грудью. В зале было душно, в фойе же гулял ветер от открытых окон и длинных открытых коридоров. Но спустя пару минут и этого было мало. Саша направился прямо на улицу без куртки, хотя уже ноябрь.
Сам себя накрутил, сам впал в истерическое, предобморочное состояние. За это амплуа Сашу и взял Меньшиков в театр, решил, что он идеальный Гамлет. Да у Саши, в общем, все роли были с припадочными персонажами. Зрителю нравится. Особенно девушкам. Надо срочно успокаиваться. Придумал какую-то ерунду. Все с Козловским хорошо, выходной ему да выспаться нормально и хоть под венец. На плечо опускается сильная ладонь и Саша вздрагивает.
- Полегче?
- Да. Все хорошо, Олег Евгеньвич. Извините.
- Что случилось-то? Ты меня испугал. Читаешь и вдруг замолчал, побледнел, ребят перепугал.
- Смеяться будете…
- Ну ты скажи, а я решу смеяться мне или нет.
- Да накрутил себя, напридумывал всякого, что вдруг стало очень страшно.
- Петров, охренел? – Меньшиков аж задохнулся от возмущения. – Ты о чем думаешь во время репетиций? Я за него переживаю, а он фигней страдает. Все закончился перерыв, марш на сцену. – Меньшиков разворачивается и поднимается в театр.
Вдруг становится стыдно. Действительно что он в самом деле.
- Олег Евгеньевич, спросить можно?
- Быстрее, - не оборачиваясь, говорит он.
- Вы с Данилой общаетесь?
- Не общаюсь я с твоим Данилой, - очень зло отвечает Олег.
- Позвоните ему, пожалуйста. Спросите все ли в порядке.
- Саш, ты опять за свое? Сказал же с утра, лезть не буду, – теперь Олег повернулся к нему лицом, глаза опасно сужены, ноздри раздуваются. Он уже на пределе.
- Я думаю, что он серьезно болен, - выпалил Саша.
- Петров, заканчивай свои фантазии, - Меньшиков выглядел напуганным этой мыслью.
- Он позавчера в обморок упал, голова постоянно болит, это же плохие симптомы, а потом он с кем-то договаривается, что закончит съемки и приедет. Позвоните ему, вам он расскажет, если спросите.
- Позвоню, - тихо обещает Меньшиков. – Вот только мне он вряд ли что-то скажет.
Олег разворачивается и уходит, Саша бросается его догонять.

***

После того разговора, Саша Меньшикова до самого вечера не видел. Ребята тоже, он спрашивал. Обычно все рабочее время в театре, Олег проводит с ними. Уединяется только когда надо выучить новую роль. Тогда его не тревожат. Но новых спектаклей не объявляли. Саша не хотел лезть к Меньшикову, особенно после утреннего инцидента. Но любопытство взяло верх. Он подошел к гримерной Олега и неуверенно постучался:
- Можно?
- Вон пош-шел, - голос хриплый и не твердый.
- У вас все …
- Я сказал, пошел отсюда, - за дверью послышался удар в стену и звон разбитого стекла.
Саша даже размышлять не стал, просто толкнул дверь и зашел в гримерку. Олег сидел на диване, весь скрюченный, опираясь головой на руки. Видимая часть лица была очень бледной. Бумаги разбросаны по полу, телефон валяется у противоположной стены, разбитый вдребезги. Там же находятся осколки от разбитой бутылки, которую Олег только что кинул в стену. Похоже пустую.
- Олег Евг…
- Ты чего здесь забыл? – Меньшиков медленно поднял голову. Выглядел он ужасно. До этого выражение «лица нет» Петрову казалось образным.
- Рабочий день закончился.
- Вот и вали домой.
За то время, что Петров знал худрука, тот ни разу не позволил себе так разговаривать со своими актерами. Ни с кем. Никогда. Меньшиков всегда отличался особой вежливостью. Даже голос ни на кого не повышал. Даже когда они заслуживали. А тут на ровном месте.
- Что-то случилось?
- Нет. Уходи.
- Олег Евгенич, ну я же не слепой. Расскажите. Может я могу помочь.
Тот смотрел на Саню расфокусированным взглядом, о чем он думает совсем не понятно.
- Да чем ты можешь помочь? Ты ему уже ничем не поможешь.
- Дане…
- Уходи.
И голос такой спокойный, замогильный. А в глазах пустота. Саше ничего не осталось кроме, как уйти. Завтра он сам поговорит с Данилой и все выяснит.

***

Сегодня снимали сцену, в которой Фандорин злится на Тюльпанова за то, что тот не выполнил поручение «шефа». Козловскому даже играть не пришлось. Взгляды, которые тот бросал в сторону Саши, обещали медленную и мучительную смерть. Петров же выглядел провинившимся. Режиссер даже восхищался их игрой. В перерыве Саша подошел к Дане:
- Злишься?
- Нет, - тихо и спокойно. – В бешенстве.
- Я заслужил, - смиренно согласился Саня.
- Это точно. Подслушивать чужие разговоры и потом передавать их другим – это свинство.
- Я не хотел, - стал оправдываться Петров. Как в школе, бля. Первый класс, вторая четверть.
- Саш, ты зачем Олегу… Евгеничу рассказал? Он вчера позвонил, сказал: у тебя там чуть ли не паническая атака. Я уже за тебя беспокоиться начал. А он говорит, ты считаешь, что я болен и скоро отдам Богу душу.
- А дальше? – предчувствуя что-то плохое, спросил Саша.
- А дальше, я спросил: откуда ты это можешь знать. Он скинул звонок и я с того момента ему дозвониться не могу. Хотел приехать, но не отпустили.
- Он телефон разбил и пил весь день. И возможно всю ночь. Не проверял.
- И вы его в таком состояние бросили одного? – ужаснулся Козловский.
И действительно, Петров даже не подумал отвезти Меньшикова домой. А с ним могло все что угодно случиться.
- Не подумал, - честно признался Саша.
- Ты вообще когда-нибудь думаешь? Я ему специально ничего не говорил. Да я никому не говорил. Даже мама не знает. Чтобы надо мной не тряслись. Это мое дело, сказать кому-либо, - к концу речи он уже кричал, что на них стали оглядываться другие актеры.
- Даня, ты чего раскричался? - к ним подбежала веселая Елизавета. – Что ты там никому не сказал?
- Не твое дело, - грубо отшил Данила свою подругу и, развернувшись, ушел.
- Что это с ним? – удивленно спросила она Петрова. Даня обычно такой вежливый.
- Ничего, - ответил Саша и тоже свалил.
- Мужчины, - возмутилась Лиза в никуда.


***



20-е, день спектакля

Саша очень нервничал, как было, когда он впервые вышел на сцену. Он не знает, откуда взялся этот мандраж. Наверное, все из-за того, кто будет сидеть в зале. Дело было не в самом спектакле, а что случится позже. Если конечно Данила придет. Тогда у них с Олегом все решиться. В хорошую или в плохую сторону. Саша надеется на хэппи энд. Он с детства любил романтические истории, которые заканчиваются хорошо. Это давало надежду на счастливый финал и в реальной жизни. Петрову стыдно признаться, но он чертов романтик.
Меньшикову о приходе Данилы Саша не говорил. Неизвестно, как тот отреагирует. Олег итак всю неделю был сам не свой. Ребята удивлялись, видя его таким. Сомневались, что тот сможет нормально работать. Но Олег Евгенич профессионал. Играл так, что и не заподозришь, что на душе погано, а в груди кошки скребут. Улыбался зрителям, фотографировался с фанатами, раздавал автографы.
В самом начале спектакля Олег выходит на сцену, приветствует публику, благодарит, что пришли и представляет новый спектакль. Зрители аплодируют. Дальше на сцену выходит Сережа, читает свой монолог и ждет выхода Петрова, после должен выйти Меньшиков, успев переодеться. Саша начинает свой диалог с Сережей и аккуратно оглядывает зал. Точнее смотрит на седьмой ряд в середину. Есть. Пришел. Сейчас как раз выйдет Олег. От спектакля проходит ровно пятнадцать минут, когда Олег видит Даню в зале. Саша сразу улавливает перемену в голосе и взгляде. Всего доля секунды, но видно, как тот растерялся.
Как Олег смог отыграть до конца, Саша не представлял. Сколько же воли нужно было, чтобы сосредоточиться на своем персонаже и не потерять нить. После зрители аплодировали стоя, минут десять, наверное. Их завалили цветами, в руках не помещались. У Данилы тоже был букет, но подходить тот не спешил. Как только занавес опустился, Олег всех поздравил с удачной премьерой и отпустил.
Данила стоял в фойе в окружение молоденьких девушек. Они все были с телефонами в руках. Тот только мило улыбался, сводя девчонок с ума. А когда к нему попробовал протиснуться Петров, ажиотаж начался с удвоенной силой. Все хотели сфоткаться с ними обоими. Фотосессия заняла полчаса, но все же театр стал потихоньку пустеть и они остались вдвоем.
- Это мне, - Саша потянулся к букету. Даня отпрыгнул.
- Вот еще. Где виновник торжества?
- В гримерке, наверное. Проводить?
- Сам найду.
- Удачи.
- Нахер иди.
Саша расхохотался.


***

Саша выходит на улицу и с удивлением видит Саню Лобанова и Серегу Кемпо, стоящих у крыльца.
- А вы чего домой не едите?
- Данилу ждем, - ответил Серега.
- Ага, а то потом его хрен поймаешь. Сегодня не отвертится, поедет с нами в бар. Ты поедешь?
- Неа, - весело сказал Саша. – Но вы не обольщайтесь, он с вами тоже вряд ли поедет. У него есть более важные дела.
Ребята понимающе ухмыляются. Блин, да Олег с Даней вообще не скрываются. Там что, весь театр в курсе?
Дверь театра распахивается, и Данила выходит вместе с Меньшиковым. Волосы Олега растрепаны, а пальто Данилы как-то криво застегнуто. Оба улыбаются.
- Все ребят, хорошо отыграли. Свободны до понедельника, - радостно попрощался Олег.
Сережа хотел что-то сказать, но оба Саши пнули его под ребра, мол: не мешай людям.
- До понедельника, Олег Евгенич. Даня пока.
Даня весело махнул рукой и они направились к его машине.
Петров улыбается во весь рот. Все у них будет хорошо.

@темы: фики, Меньшиков/Козловский

---

[Тёнка]

И мелочовку вместе чтобы дважды не вставать таксказать

Фэндом: Легенда №17
Название: августовское
Пейринг: Валера/Гусь, господи прости
Жанр: стыд флафф пре-канон
Рейтинг: PG-13
Саммари:
Размер: ~950 слов.
Примечание: я даже страничку Гуся на википедии не открывал, вы учтите

Август в подмосковье шпарит за плюс тридцать, дышать этим воздухом возможно, только порезав его сначала на порционные куски, от яблонь — хоть какая-то, слабенькая тень, они жмутся в нее как могут, делят на двоих каждый тесный пятачок, босыми ступнями перемешивая траву, землю и подгнивающие паданцы, забивающие запахом ноздри.

— Ма-ам, — стонет Гусь, — мы умрем тут.

— Нагрузки! Физкультура! Вы спортсмены или где? — отвечает криком мама Гуся.

— Мы другой закалки спортсмены, мам! Нас бы в снег...

— Об лед бы вас, — она грозит поварешкой, выглянув из окна дачного домика. — Не отлынивать!

Мама Гуся на валеркину совсем не похожа. Светленькая, беленькая, толстенькая, пара минут на солнце и уже облезший розовый нос, и говорит она всегда немного взволнованно и громковато — потом сама же шутит, мол, это чтобы докричаться до своих мальчишек там, наверху. Ростом Гусь и правда весь в отца, дылда. В маму — светлыми с рыжиной волосами и лезущей с плеч клочьями кожей.

— Хорошо тебе, — жалуется он, собирая яблоки. — Испанец.

Валерка загорает быстро и бронзово, солнышку радуется, как привету от далекого дяди Хосе. Жмурится довольно. На правах гостя с него спрашивают меньше, чем с Гуся, и он этим нагло пользуется, «помогает» вот — прислонился к стволу и держит, понимаете ли, ведро, пока Гусь пыхтит, обтрясая ветки, сгибается, распрямляется, сам как та яблоня, гибкий — тренер говорит, пользуйтесь, пока мальчишки, кости ломаются что те веточки и срастаются чуть ли не в минуты, доживете до моих лет — вспоминать будете, плакать.

— Ну чего смотришь, — Гусь уже ноет почти, исстрадавшийся. — Смотришь чего, а?

А почему бы и не смотреть, если есть на что? Под солнышком Валеру развозит почти как от шампанского на новый год, воздух кажется тягучим-тягучим, летне-яблочным, как еще не разлитое по банкам варенье, и Гусь в этом воздухе — даже не смешной почти, разве что розовый, как червяк, и мокрый, как...

Да как гусь и мокрый. Валерка фыркает тихонечко, вовремя успевает прикрыться — подставить ведро, когда Гусь оскорбленной рукой запускает в него яблоком, чутье на шутки про себя любимого у Гуся почти сверхчеловеческое.

— Ты бы с шайбами был такой меткий, — сообщает Валера миролюбиво.

— Ну тебя... смеешься... нет бы делом заняться, а? — Гусь вздыхает, чешет себя за ухом, ухо не розовое даже, а красное, а под ним чуть ниже — родинки, две, одна за другой, крупные такие, темные гречневые зернышки. Делом так делом. Валерка отлипает лениво от дерева, ставит ведро в траву, обнимает Гуся за талию, носом тычется туда, между этими родинками — приходится тянуться, Гусь, оглобля, каланча, на каждые пять сантиметров валеркиного прироста выдает все десять, будто соревнуется.

— Вале-ер, — ноет Гусь тонко, вжимает голову в плечи, косит в сторону домика. — Ну ты чего, ну не здесь же, хоть до речки подожди.

Валера не против речки, но зачем ждать, если у Гуся под ухом немного мокро от пота уже сейчас и можно это мокрое лизнуть — и родинки, с усилием, будто однажды, постаравшись, он правда соберет их на язык. Гусь вздыхает, топчется — лапчатый, шутит тренер, — мотает головой, золотится в августовском солнце.

— Ну ты... Валерка, ну мама же.

— У всех мама, — Валера смеется и чмокает за ухом звонко. — У тебя мама, у меня мама, даже у Брежнева мама. И что теперь?

— Да ну тебя... — у Гуся небогатый набор ответов на валеркины провокации, Гусь вообще — внушаемый, мама его — беленькая, взволнованная, пахнущая мукой и теплой домашней свежестью, — просила Валерку: ты уж следи за ним там, ты мальчик хороший, чтобы без этого — без дурной компании.

А зачем им компания, им и вдвоем неплохо. Гусь подтверждающе-тонко всхлипывает, краснеет поверх розовой обгоревшей кожи — Валерка дует на тонкие пленочки, Гусь вздрагивает лопатками, август, жарко, они оба без рубашек, чтобы не помереть совсем, Валерка гладит подушечками пальцев живот над резинкой шортов и Гуся складывает почти пополам, лбом к стволу дерева.

— Ой, Валерка...

Ой-ёй, Валерка согласен. Носом трогает взмокшие светлые прядки, липнущие к вискам, языком — ухо и немного рядом, кожа вокруг родинок совсем особенная будто бы, тонкая-яблочная, Гусь пыхтит — не гусь, а еж! — поворачивает голову — и Валера послушно мажет губами челюсть с еле заметным слоем будущей щетинки и уголок зализанных красных губ. Гусь выдыхает — рот в рот. Накрывает руки Валеры своими ладонями — меньше и уже, несоразмерно остальному телу, ничего, еще дорастет.

— Мальчики?

Ап! Валерка ставит подножку профессионально, они валятся в траву, Гусь верещит вполне естественно и дрыгается со всей силой, так что Валера быстро оказывается спиной на траве, прижатый за горло теплым обгорелым предплечьем, смех дозревает в груди там, где до этого оставался воздух.

— На минуту оставила! — мама Гуся всплескивает руками, грозит им сурово из окошка. — Прекратите драки! Удумали тоже, Саша, ну что такое!

— Так он не помогает совсем, мам! — кричит Гусь, голос подламывается немного, но это нормально, с ним весь год так, все привыкли. Валерка подбирает рядом с головой помятый паданец, заскусывает яблоком смешок.

— Скажи ему, кто не работает — тот не ест, — заявляет мама Гуся уверенно, но тон у нее тоже веселый, как бы говорящий — мальчишки, что с них взять?

— Слышал? — спрашивает Гусь нравоучительно. — Хрен тебе, а не пироги с яблоками. Нет, даже без хрена, на хрен тоже нужно наработать. Кукиш. Без масла.

Болтливый, когда пугается. Валера лениво ловит его затылок, тянет к себе, целует с привкусом кислого сока, наглаживает за ухом, ищет пальцами родинки, запоминает тактильно их расположение, а на груди у Гуся — веснушки, но это пусть ждет до речки.

Фэндом: Легенда №17
Название: (Мой.)
Пейринг: пре-Тарасов/Харламов
Жанр: флафф
Рейтинг: G
Саммари:
Размер: ~950 слов.

Начинается, наверное, в Канаде, сразу после матча — того, первого, когда идет по рукам телефон и трубку пихают в грудь Валерке: на, звони своему Тарасову.

Может, чуть позже, конечно. Когда уже в отеле и между номерами перекрикиваются многоголосо — зовите Валеру, там его Тарасов на линии — опять. А что с того, что опять? Чай не на Боброва им в Канаде надеяться, и не Балашова тем более, и Тарасов пытается говорить спокойно, а у самого голос дрожит, будто ему самому сейчас вставать на коньки: как расставить связки-тройки, кого первым выпускать на замену, кого поберечь матч-другой, сухими рваными фразами — давай, Валера, не подведи... Валера конспектирует мысленно, передает потом развернуто, в команде слушаются почти как самого Тарасова — никто не хочет вернуться и сразу к тренеру под горячую руку. Бывшему. Да важно ли?

— Вале-ер, — стонут, охают. — Сделай что-нибудь. С твоим Тарасовым житья нет, ну.

— Что, настолько сегодня невыносим? — спрашивает Валера, улыбаяясь краешками губ. Ему ли не знать, каким бывает Анатольвладимирч, сколько синяков он сводил после ласковых его тренировок, и еще столько же — сведет, если будет нужно, да что там, сам уже готов — придумывать: Анатольвладимирч, а если я так? а если увеличим нагрузку? а что еще я могу сделать, как еще мне чуть-чуть не надорваться?

Тратят почти весь короткий перерыв, чтобы нажаловаться, ну чисто дети малые. Те, кто в команде подольше — помалкивают, конечно, даже улыбаются — все там были, — но на прямые взгляды Валеры пожимают плечами. Мол, и правда озверел сегодня твой, мы-то ладно, а молодняк жалко.

А как еще ковать таких, как мы, хочет спросить Валерка — да ладно, чего уж.

Провожают — то ли как на бой, то ли вообще — на казнь. Дурачье. Валера не может не улыбаться.

Человек он наученый, опытный. Тут главное, объяснял бы, было бы кому — войти в кабинет тихо, не спугнуть лишним движением. Встать за спину. На затылке у Анатольвладимирча — кнопка «выкл», как на телевизоре, нужно только уметь найти. Валера кладет ладонь на тяжелую умную голову, зарывается пальцами в короткие волосы, взмокшие от тренерских трудов.

— Валер-ра, — рычит Тарасов.

Всегда рычит, приходится разбираться в тонкостях, когда это рык не-влезай-убьет, а когда — умрет-если-не-влезть. Валера ставит галочку ближе ко второму полюсу, слегка надавливает пальцами, скребет ногтями у самой линии роста волос.

— Валер-ра, р-руки.

— Что за расстановка? — спрашивает Валера невпопад, разглядывая доску и фигуры на ней. Нестандартная какая-то, незнакомая, кого из новеньких рискнет пустить в игру? Валера думает-крутит-вертит, имеет, пожалуй, что сказать, но без прямой провокации — не будет, с Анатольвладимирча станется стряхнуть всю расстановку на пол, доску надеть ему на голову, да так в коридор и выставить.

Разминает тихонько пальцами, дышит еле-еле, а больше — никак и не шевелится. Выжидает. Вот, потянулся — снимает очки — складывает их на стол рядышком, сцепляет пальцы в замок.

— Не твоего ума дело, хоккеист Хар-рламов, — Валера понимающе спускается пальцами чуть ниже, трогает кожу шеи над вязаным воротом, собирает ладонью ответную дрожь. Поглаживает.

Тарасов вздыхает протяжно и закрывает глаза.

— Что, настолько сегодня невыносим? — спрашивает стену кабинета перед собой.

— Ну... — говорит Валера. — Так.

— «Ну, так», — передразнивает Анатольвладимирч. Ёрничает, огрызается. Хорошо. — Шайба в голову попала, отбила способность говорить полными предложениями?

— Голова дана хоккеисту, чтоб носить на ней шлем! — бодро рапортует Валера.

— Ой, — говорит Анатольвладимирч, — юморист, чтоб тебя. Валер-ра.

— А? — откликается Валера легко. Тарасов вздыхает, опирается на стол локтями, отстраняется от ладони — сам; Валера почти уверен, что с неохотой, которая ему не мерещится, это тоже тонкости, многие ему еще учить и учить.

— Иди, — Валера понятливо кивает: раз так, то правда все, что ему было нужно, то Тарасов уже взял, а больше, может, и не надо. Передозировки, они опасны, с непривычки так особенно. — Скажи, пусть докатывают каждый свое и проваливают. Толку от них сегодня...

— А я? — вскидывается Валера немедленно.

— А ты — двойную норму! — Тарасов повышает голос, грохочет, если кто торчит в коридоре, услышат — да что там, волной сметет на каток. И поделом.

— Такточно, — отвечает единым слитным словом, разве что честь не тянется отдать, и улыбается от уха до уха. Самый простой способ заставить Анатольвладимирча вот так вот закатить глаза, вот так вот почти улыбнуться.

— Не заставляй выставить тройную, Хар-рламов, даже для меня уже зверство, — говорит он почти миролюбиво. Потягивается — всем телом, покачивает головой туда-сюда, разминает шею — без хруста, хо-ро-шо. Проводит ладонью по затылку — рассеянно, сам будто бы не замечает. Эту свою улыбку Валера прячет.

— Могу и тройную, — говорит он (катал, знает). — Анатольвладимирч...

Не заканчивает, проглатывает, нужно же совесть иметь, хоть немного. Тянется к двери.

— Валер-ра, — окликает Тарасов, взгляд не поднимает, переставляет что-то на доске — две безликие фигуры меняются местами, а ощущение уже совсем другое, Валере кажется, весь будущий ход матча разворачивается сейчас перед его глазами. — После тройной нормы — ко мне. Все-таки и тебя касается, — он кивает на доску.

Касается — всех. Но они будут смотреть расстановку утром, на доске, в готовом виде. Не в полутемном кабинете, под чай и недовольный бубнеж Анатольвладимирча, у которого не сходится что-то — Валерка, подсоби, чего зря сидишь, не чаи гонять пришел. Валера до раздевалок не идет и не катится, летит как по воздуху, никаких крыльев не надо.

— Ооо, — тянут с уважением, даже завистью, а то и суеверным ужасом. — Сладил. Заборол. Что там Канада, когда тут такое! Ну, Валерка, век не забудем. После тренировки с нами?

— Не, — Валера качает головой, закусывает улыбку, чтобы не расползалась слишком явно, хотя те, кто в команде давно, переглядываются, конечно, почти сочувственно. Не дожевал зверь любимчика, на потом оставил. Защищает команду, как ворота защищал, ух! Дурачье. — У меня потом Тарасов.

Фэндом: Легенда №17
Название: Не курю.
Пейринг: Валера|Тарасов
Жанр: пре-пре-слэш
Рейтинг: PG-13
Саммари:
Размер: ~950 слов.
Примечание: гифки с курящим Меньшиковым сломали немало судеб.

Спортсмены есть лицо советской страны, особенно — выездные, особенно — теперешние хоккеисты-победители, по которым сходят с ума и на которых равняются все мальчишки и за которых мечтают выскочить все девчонки.

Это значит, что за ними не должно водиться никаких грешков.

А это, в свою очередь, значит всего лишь — всегда значило! — что нужно уметь не попадаться.

— Анатольвладимирч?

А он — попался. Черт. И тянет спрятать сигарету в кулаке детско-стыдным жестом, но Тарасов останавливает себя раньше, чем, и встречает взгляд Валеры с некоторым вызовом.

Темные эти глазищи, распахнуты шире возможного, рот — влажной круглой буквой «о». О, говорит это лицо — Тарасов! Или — о: охренел?

На хоккеистов равняется страна, а хоккеисты равняются на своего тренера. Они в равном положении, можно сказать.

— Ну? — спрашивает Тарасов.

Валера просто молчит — смотрит. Моргает медленно. Валера вообще быстрый преимущественно на поле, а как доходит до жизни — стоит вот так столбом и хлопает ресницами. Тарасов бурчит себе что-то под нос — неласковое — облизывает мгновенно сохнущие губы.

Не облизывал бы — не сохли бы. Хорошая истина, применимая ко многим вещам в жизни Тарасова, и разве учит его это чему-то?

— Вас искали, — спохватывается Валера. — Там.

Кто искал? Где «там»? Зачем бы Тарасову детали, и правда, он только качает со вздохом головой и возвращает сигарету на полагающееся ей место.

Закуток для курения возле стадиона не то что бы секретный, но явно не публичный. Знают его только курильщики со стажем, случайные люди в эту дыру заглядывают редко — Валера или знал, куда смотреть, или кто-то растолковал ему, как сюда дойти. Его появление здесь — нонсенс, Тарсову проще представить его у себя в гостях над вазочкой печенья, чем меж двух пошарпанных стен арены с сигареткой в кулаке. Но всякое же бывает?

Курить под взглядом Валеры кажется почти неприличным, что делает сигарету вкуснее в разы.

— Подождут, — говорит Тарасов невозмутимо, привычно шевеля губами так, чтобы сигарета не вывалилась. Валера смотрит на нее неотрывно, словно все еще не верит своим глазам. Тарасов может его понять, он как-то так чувствовал себя, когда ему было десять и он впервые задумался о том, что учителя не ночуют в школе и у них есть свои дети.

На солнце есть пятна, у кумиров — жизнь и вредные привычки. Привыкай, Валера, никто не идеален.

— Ну, — говорит он еще раз, когда пауза совсем затягивается. — Будешь?

Валера моргает. Тарасов вынимает изо рта сигарету, показывает Валере с намеком, а когда тот все еще не расщедривается на ответ — лезет в карман, достает оттуда пачку.

— Ну? — повторяет он уже раздраженно. Харламов, не каждый день такое бывает, решайся!

— А, — говорит Валера. Медленно, потом — словно спохватываясь — вслух и громко: — А-а! Так я не курю, Анатольвладимирч.

Вот же... хоккеист Харламов. Тарасов снова качает головой, из груди рвется тихий смешок. Вроде здоровенные лбы, всем за двадцать, а нет-нет да становятся снова неуклюжими школьниками, того и гляди — будут прятать дневники с двойками, чтоб не заругались.

Я не брал. Я не трогал. Не я первый начал... старые, как мир, отговорки.

— Так я тоже, — говорит он Валере. — Не курю.

Тянет подмигнуть, совершенно по-мальчишечьи, хотя зачем? Он и так уже — дурень дурнем, посмотрите, подбивает на непотребства младенцев. Подопечных! Лицо советского хоккея!

Валера заглядывает ему в глаза — тянется. Берет сигарету, зажимает в губах: хорошо отпечатывается, как примялась мягкая нижняя. Тарасов встает ближе, закрывая от ветра. Валера немного склоняет к нему голову — высокий, самый мелкий в команде и все равно высокий, выше Тарасова на полголовы. Тарасов щелкает колесиком зажигалки, они с Валерой оба поднимают ладони, закрывая огонек. Кончик сигареты начинает медленно тлеть.

Мгновение, другое. Валера делает затяжку, с мгновение стоит неподвижно, словно думает себе что-то — стоп? так он говорит? — и вдруг — принимается кашлять.

— Ч-черт! — до слез на глазах. — Ну и гадость!

— Вале-ра! — Тарасов даже пугается в первый момент, роняет свою недокуренную, ловит за плечи согнувшегося Валеру. — Твою мать! Ты чего, правда что ли? Не куришь?

— Ну я же сказал... — он сипит слегка, вытирает с глаз влагу, разгибается — снова выше, руки Тарасова — все еще на его плечах, требуется лишняя секунда, чтобы заставить себя отпустить дурня.

— Так какого хера взял тогда! — рычит Тарасов.

— Да я просто... — Валера мнется, вздыхает, отводит взгляд. Сигарета дотлевает у него в руке, Тарасов забирает ее — молча, крутит в пальцах нервным жестом. Покурил, блять. Успокоился.

— Он просто, — передразнивает Тарасов. В ушах все еще постукивает от пережитого волнения, чтоб тебя, Валерка. — Иди отсюда. Иди, кому говорю! Нечего некурящим дышать тут... всяким. Иди. Скажи — «там», что Тарасов скоро будет. Кыш!

Он делает жесты руками, буквально прогоняя Валеру с пятачка курилки. Выдыхает нервно. Смотрит на — уже потухшую — сигарету в руке. Думает — если это можно так назвать.

Чего добру пропадать? Сигарета отправляется в рот, он снова лезет за зажигалкой...

— Хоккеист Харламов! Я кому сказал — пош-шел?!

Ему даже не нужно смотреть в ту сторону, чтобы знать — Валерку, замешкавшегося дольше нужного, застрявшего с одной ему понятной целью, этим окриком сдувает напрочь.

Вот и хорошо.

@темы: фики, PG-13

---

[Тёнка]

Я не очень умный! Я не очень быстрый! Я только сегодня догрузил мысль что можно что-то носить не только на фикбук

Фэндом: Легенда №17
Название: Целовать нельзя
Пейринг: односторонний(?) Тарасов/Харламов
Жанр: стыд стекло Кулагин с-сука UST
Рейтинг: PG-13 Тарасов ругается матом варнинг
Саммари: — Рано идти, — не соглашается Кулагин. — Вечер в разгаре. Впереди все самое интересное.
Размер: ~3500 слов.
Примечание: да, название из Моей Мишель. На Полозкову рука не поднялась, вот почему. Писалось в качестве ответочки для  Moura

Больше трехсот грамм Тарасову пить противопоказано. Он это знает, Кулагин это знает, и когда второй стакан, а за ним и третий, оказывается у Тарасова под носом — Тарасов считает это одновременно за свою капитуляцию и за безмолвное обещание, что все будет хорошо, сегодня можно, Кулагин хуйни не посоветует.

Первый глоток после трехсотого грамма — как расстегнуть пуговичку на тугом воротничке после дня, полного кабинетных заседаний, даже если алкоголь не может успеть расслабить так быстро — действует само чувство вседозволенности и выхода за рамки. Тарасов салютует стаканом, одновременно и Кулагину, и своим крошащимся моральным устоям. Смирился.

Хоккеисты — в отличие от тренеров — воздерживаться не пытаются, общий счет выпитого превышает количество оставшегося, и ребята явно планируют победить всухую. Ха-ха. Тарасов после дозволенных трехсот становится очень смешным. Валера находится в общей куче безошибочно, смеется со всеми, запрокидывая голову и блестя каемкой белых зубов, взгляд если и почувствовал, то не обернулся — и хорошо, решит еще, что тренер строжит за разгульное поведение, а портить пацану редкий праздник Тарасов не хочет.

— Смотришь? — спрашивает Кулагин сбоку, приваливаясь к его плечу и тоже щурясь в сторону ребят. Тарасов толкает в бок локтем, заставляя покинуть пузырь личного пространства.

— А может и смотрю, что, нельзя уже? — отвечает он вопросом на вопрос.

— Ну почему, — соглашается Кулагин пакостно-весело. — Смотри-смотри, на здоровье.

— Спасибо, блять, разрешил, — Тарасов сверх нормы в триста становится еще и злым. Более злым, чем обычно. Желчным, если говорить красочным языком русских мастодонтов от литературы. Кажется, такими полагается быть старикашкам в классической прозе дореволюционных лет.

Но Кулагин прав — он смотрит. Раз уж выпил, раз уж превысил норму впервые со своих лет сорока, раз уже вечер все равно летит в пизду вместе со всеми стандартными тактиками-осторожностями. Катает в пальцах граненые бока стакана и смотрит, как ребята шумно веселятся — имеют, блять, право, ч-чемпионы, — как ходят по кругу уже не стаканы, а бутылки, как у Валерки морщится нос и ложатся на щеки тени от ресниц, когда он смеется. Поэзия в прозе, чтоб ее.

Нет, правда, сколько раз за вечер может смеяться один человек?

— Много, — отзывается Кулагин. — И ты бы попробовал. С непривычки будет больно, но постепенно мышцы привыкнут, так всегда бывает.

— Иди ты, — у Тарасова уже не хватает сил на убедительную агрессию в тоне. Это все Валерка — он действует умиротворяюще, мать его испанку, как валерьянка. Как коньяк в утренний кофе.

— Рано идти, — не соглашается Кулагин. — Вечер в разгаре. Впереди все самое интересное.

Под интересным, видимо, понимается его унижение. Тарасов не собирается спорить, будь на его месте кто-то другой, а он сам — в позиции наблюдателя, тоже бы, наверное, со смеху покатывался. Или нет. Никогда не умел «просто болеть», слишком эмоциональный, сердце прыгает в глотку и все тут, только и знай что удерживать ебало.

«Просто смотреть» вот — умеет. Кажется. На Валерку-то смотреть не сложно, знай себе собирай детали, тут у него, значит, плечи, а тут, значит, поясница, а между ними спина — почти ровный треугольник, мышцы перекатываются волнами под майкой, вперед-назад, вперед-назад, того и гляди — случится морская болезнь и Тарасов проблюется своими тонкими чувствами в охотно подставленное ухо Кулагина, чтоб ему пусто было, новый сует бокал.

За здоровье. Валерке — в ногу, ему самому — в голову, хоть немного, авось там что выправится-поправится, встанет на свои места.

— Ну, Валер! — многоголосо воет команда. Тарасов почти готов присоединиться: давай, Валер! Круши, ломай чужие жизни! Что тебя останавливает!

— Ну только немного, — отвечает Валера смущенно, с ямочками на щеках, чтоб он сдох, чтоб Тарасов — сдох, желательно во младенчестве, чтоб наверняка.

Снова идет по рукам — Тарасов аж глаза протирает, вдруг мерещится с перепою или попросту без очков — нет, правда, где они нашли гитару? Когда? Валерка берет ее бережно, но с уверенностью мастера — как берет клюшку, как мог бы брать ребенка на руки или девушку за талию, и тут сравнительная цепочка Тарасова благословенно дает сбой, напрочь перечеркнутая осознанием.

Конечно, он, блять, еще и играет.

— А как же, — соглашается Кулагин. — Ты пей, пей. Тебе сейчас нужно.

Очень нужно, Тарасов не собирается тянуть — осушает почти залпом, не отрывая от Валерки — от пальцев на грифе, таких уверенных, раньше не назвал бы музыкальными, а теперь вот просится, — долгого-долгого взгляда, весь обращается в этот взгляд — словно так может уберечься от голоса, ан, нет, звук сразу идет вибрацией от ушей к самым пяткам, ложится безумными судорогами в животе и немного ниже. Никогда такой хуйни не было, и вот, блять, опять.

Затянул. Про любовь, конечно. О чем еще петь мальчишкам этих лет, если не о любви? Не о хоккее, поди. А жаль. Хотя Тарасов бы и лекции по философии античного периода слушал бы, напевай их Валерка под гитару теплым прогретым голосом, как он не растопил Канаду одним своим приездом, интересно, Тарасова же топит, ниже, и ниже, и ниже с каждым выдохом между словами.

— Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить, — припев знают все, подхватывают радостно, немного заглушая Валерку. Кулагин поглядывает краем глаза так, будто поощряет присоединиться. Хрен ему, вот так позориться он точно не готов, и так одного вечера Калугину на годы вперед хватит, каждую минуту припомнит. — Не могу я это сделать, не могу!

Валерка даже пока поет — улыбается, чтоб ему пусто было, губы пухлые, изгиб классический, хоть сейчас квадрать всего целиком в раму и сдавай в Эрмитаж — как в Чебаркуль, от себя подальше. Будет в командировки летать, в музей заходить. Смотреть. Почти как сейчас, только безопаснее — для всех.

— Сильно видно, Борь? — спрашивает он в пустоту, шепотом, подныривая под валеркин мягкий голос, одинокий снова с началом куплета. Спрашивал вообще-то про то, как подрагивают руки и как ощутимо встали дыбом волоски на коже, но Кулагин понимает как-то по-своему, вздыхает, хватает за загривок в неком подобии ласки, наливает в стакан еще.

Тарасов ответственно решает, что после этого — пения, стакана, какая разница? — не стыдно перейти на следующую ступеньку пьяного угара, роняет голову лицом на стол и тихо закрывает глаза, спрашивая себя, господа, партию — за что? за что так?

* * *

Тарасову кажется, что голову он опустил всего на минутку, но вот поднимает — и в зале тихо, свет приглушенный, из коридора. Кажется, он один. Бросили? Ур-роды, как будто он не отомстит.

Нет, сидит в углу... Тарасов щурится, присматривается, потирает щеку, там немного гадостной подсохшей слюны и смятый отпечаток рукава. Даже без гитары руки эти и эти плечи и — эту челку, что за блядство, брить всех налысо, так на следующей тренировке и объявит, несогласные на выход, — так вот с челкой вообще без шансов, невозможно не узнать. Уже не играет — так, трогает струны почти беззвучно, подкручивает колки. Тарасов шевелится слегка, морщится, затекло все, что может, а может в его возрасте — многое.

— Анатольвладимирч? — гитара забыта, он вскидывается сразу, находит взглядом Тарасова, вытаскивает цепко под софиты, заливает всего теплым каким-то, щемящим обожанием, не сбежать даже никуда, зачем сел спиной к стене?

— Где, — он кашляет пару раз, возвращая голосу былую твердость, ничего, это он со сна сипит, а не от, — где все?

— Да разошлись уже, — Валерка улыбается по-доброму, будто лично проводил каждого, посадил в такси и наказал на улице шапочку не снимать. — Я один вот, ну, и вы — Бориспалыч сказал, я за старшего. Под твою, говорит, ответственность, Валера.

Ему смешно, а Тарасов только и может — снова упасть лицом в стол, крепко сжать пальцами виски. Сердце проваливается ниже и ниже, не быстро, а рывками какими-то, оставляя за собой холодящий след, ой, что-то будет.

— Кулагин с-сука, — выдавливает он сквозь стиснутые зубы. Два коротких слова совсем не вмещают вселенское это предательство.

— Анатольвладимирч, ну что вы, — Валерка смаргивает почти испуганно, откладывает гитару, приближается из своего угла, вопрос «за что» — он все еще актуален, держать себя в руках и руки — при себе, это же не так сложно, как может показаться? — Ну он же — да я сам сказал, идите, говорю, Бориспалыч, я тут послежу.

— Тренеры у нас теперь слушаются рядовых хоккеистов? — спрашивает Тарасов в стол.

— Анатольвладимирч... — Валерка вздыхает, присаживаясь рядом, вздыхает горестно так, что сердце екает, прямо там, в желудке, или куда там оно провалилось. — Ну вы что, совсем мне не доверяете?

Тарасов хорошо достраивает в голове совершенное в своей трогательности «даже теперь?» — даже после Канады? даже после всех не-предательств? — от которого и у камня больно дернуло бы в груди, а уж с этим щенячьим взглядом — без шансов, сразу навылет; но Валера молчит-вздыхает, не договаривает. Хорошо, славно, Тарасов не готов хватать его за запястья и говорить в лицо все горячее, что так легко приходит в голову, ну, там, я бы с тобой в разведку, Валер, я себе меньше верю, чем, Валер, Ва-ле-ра.

Хочется лбом стучать об стол, да сложно, голова тяжелая, пухнет.

— Иди уже, — говорит Тарасов. — Ва-ле-ра, — очень уж хотелось весь вечер, в три слога перекатом по языку, Тарасов может часами рассуждать о том, как приятно, когда гладкая прохладная «л» перетекает к опасно громыхающей «р». Тарасов любит «р». Р-рычать. — Домой иди.

— А вы? — спрашивает Валера прямо. Его нельзя ни в какие комитеты и подковерные интриги, никогда. Тарасов молчит. — Тоже домой?

Тарасов молчит — все еще. Дом сейчас — дальше, чем Канада, и кажется почти таким же мифически-недостижимым, даже Валера ближе, Тарасова немного кренит в сторону его тепла.

— Анатольвладимирч, вы же не собрались тут ночевать?

Да, Тарасову тоже нельзя в комитеты! И что, он никогда с этим не спорил!

— Анатольвладимирч, нельзя так, — говорит Валера. Очень хочется спросить — Валера, блять, а так, по-твоему, можно? Что творишь, Валер?

— Я не Кулагин, чтобы тебя слушаться, — заявляет Тарасов с некоторым удовлетворением. Все еще в стол, получается немного глухо.

— Да, но... — Тарасов поворачивает слегка голову, ровно так, чтобы одним глазом косить на Валеру, не поднимая лица; Валера нервно крутит пальцами, смотрит немного в бок, повадки то ли лжеца, то ли мальчика на первом свидании. На лжеца Валера не тянет. — Анатольвладимирч, вы же понимаете. Под мою ответственность.

Тарасов все-таки стукает лбом об стол, совсем не сильно; садится рывком — темная комната едет, кружится, перекашивается, потом встает на место, хочется погрозить ей сердито, чтобы она так больше не смела.

— Валера...

— Анатольвладимирч, — Валера словно показывает: смотрите, я тоже так могу, только он может совсем не так, у него вместо стали в тоне — сплошная убивающая мягкость, в ней вязнешь, как в рыхлом снегу, а упрямства под этим — не меньше, чем его собственного, тут Тарасов не сомневается. Кулагин, с-сука.

Молчание. Капитуляция — вторая за вечер.

— Дай телефон, — Тарасов старается на Валеру не смотреть, а на лице — держать гримасу «тьфу ты, напасть» и «ай, да что с таким спорить», надеется, что собьет это немного захлебывающегося восторга на валеркином лице, да куда там, он почти уверен, что может ему сейчас ребра сломать и то — улыбнется. Правда же — напасть. Напал. Без объявления войны, всем собой, а Тарасов — попал, и тоже — весь. — Такси закажу. Доволен?

— Нет! — Валера взвивается почти испуганно, смотрит дико и от чего-то обиженно. — Анатольвладимирч, вы видели время? Анатольвладимирч, да мало ли кто в такой час таксует, Анатольвладимирч, ну вы что!

Тарасов моргает напряженно, переживая взрыв валеркиных эмоций. Снова кренит — к чужому телу, головой к плечу, Тарасов едва ловит себя на середине движения, прислоняется затылком к стене.

— Ты с каких пор таксистов боишься, — от удивления он даже вспоминает временно, как дышать.

— Анатольвладимирч, давайте я вас сам подвезу, — Валера пытается поймать его взгляд, но Тарасов стреляный, и не от таких прятался. — Анатольвладимирч, мне не сложно. Я не пил! — он предвосхищает незаданный вопрос. — Верите? Ни капли за весь вечер!

Тарасов верит, как ни странно, он не обращал внимания — но помнит, бутылки Валера весь вечер передавал по кругу, не припадая сам, Тарасов даже расстроился в какой-то момент, пьющий Валера, нежно обхватывающий губами горлышко бутылки — явление редкое и смертельно опасное, Тарасов бы, может, рискнул пасть особо низко и перехватить бутылку следующим. Чтобы. Ну.

— Совсем дурной, что ли, — Тарасов только и может что моргнуть, и Валера незамедлительно начинает заливаться краской — пока что нежно-розовым, Тарасов мог бы довести до пунцового в несколько простых шагов, Тарасов, нет, фу. — Все пили. Даже я.

— Да я, — розовый становится немного краснее, Валера смотрит себе на руки, на сплетенные в замок музыкальные эти пальцы, хочется до ужаса сопливо влезть, сплести с теми пальцами свои. — Не хотел. При вас.

Ну, блять. Тарасов снова трогает себя за виски, как будто это может помочь. Хочется — трогать Валеру, точечно, пальцами под подбородок, заставляя поднять голову, заглянуть в глаза, но это — не поможет точно.

— И что я, мало тебе вечер испортил, еще нужно?

— Анатольвладимирч, да что вы... — Валера совсем низко опускает голову. — Я же не это имел... Анатольвладимирч! Разрешите вас подвезти! Можно мне? Пожалуйста?

То, что Тарасов не представляет, как отказать на валеркино «пожалуйста», особенно когда он тянет его так — пож-жалуйс-та — когда смотрит так, когда звенит всем собой так, будто у него тут жизнь решается одним словом Тарасова, — одно это ясно говорит, что никуда Тарасову с ним нельзя, у него сверх нормы сегодня — всё, а норма Валерия Харламова — годовая, блять. Пожизненная. Как срок тюремный. Спасибо хоть, осталось недолго.

Сука ты, Кулагин.

* * *

Тарасов привыкает к машине минуту-другую, осматривается, чуть ли не принюхивается — будто тут может пахнуть как-то по-особенному, это же просто машина, одна из миллионов. Валеркина. Валера тянется рукой к — Тарасов вспыхивает изнутри раньше, чем просыпается хоть какая-то мысль, отталкивает руку от себя, будто она обожгла бы ему — ногу, он назовет это ногой — если бы Валера успел дотронуться.

— Ты совсем уже, что ли, Ва-ле-ра? — он почти рычит, Валера — роняет голову, вспыхивает тоже, снаружи, у Тарасова сердце просыпается снова и колотится, как бешеное, вот ведь дурное.

— Вы не пристегнулись, — говорит Валера несчастно. Тарасов молчит, дышит под счет, сгорает от стыда — все как всегда. Чем думал, дурак? Чего ждал?

— Я что, по-твоему, сам не могу? — спрашивает он ворчливо, чтобы как-то сгладить момент. Почти не дрожит пальцами, пока щелкает застежкой на ремне безопасности.

Разговор после такого ожидаемо не клеится. Что, не рад уже, что вызвался в водители, ответственный ты наш, хочется сказать Тарасову. Тарасову вообще много чего хочется. Валерка сжимает руль пальцами, аж костяшки белеют, он смотрит на это и смотрит, смотрит и смотрит — взгляд не отвести. И чего не едем? Передумал? Гадает, как сказать? Так Тарасов готов выйти сам, желательно — в окно, с какого-нибудь высокого этажа.

— Вы бы адрес сказали, — просит Валера.

Старый дурак. Пьяный, старый и очень-очень дурак. Хорошо, Кулагин не видит.

— Я могу к себе, если вы не... — Тарасов понимает, что молчал слишком долго — достаточно, чтобы Валерка совсем потерял в него веру — и рычит без слов, одним раскатистым звуком, просто чтобы не дать закончить мысль. Валера послушно захлопывает рот — закусывает губу, прикрывает глаза. Выдыхает. Злится?

— Девчонок к себе после пьянок возить будешь, — отвечает Тарасов, а что, Валерке злиться можно, а ему нет? Валерка снова розовеет, передергивает плечами, одно поднимая чуть выше. Тарасов со вздохом диктует — улица, дом. Дом там, где твое сердце, так говорят? Но он не может поселиться в валеркиной машине, он неуживчивый — они поругаются сразу же, насмерть.

Валерка мягко трогает с места, Тарасов не дает себе думать, что еще он мог бы трогать — так же мягко, прикладывается виском к окну. Оно дребезжит под его дурной головой, внутри от этого дребезжат и сталкиваются между собой разрозненные мысли, одновременно слишком пьяные и слишком трезвые.

Чего не пил-то, хочется спросить Валеру. Правда боялся? Что влетит, или что опозоришься? Или что наговоришь по пьяни чего-то не того? Пень обоссаный, кажется, так? Да без кажется, Тарасову, может, запомнилось намертво. На меня, сказал бы он Валере, голые парни в душе не орали с моих студенческих лет, да и то — другими словами. Такое не может в душу не запасть.

Анатольвладимирч, ответил бы Валера, ну вы до самой смерти мне припоминать будете? Да, до смерти, Валера! Своей. Ранней. От инфаркта. Если посматривать в стекло заднего вида, иногда можно сталкиваться с Валерой взглядами, будто правда продолжая диалог. Тарасов пользуется, пока не понимает, что Валера стал смотреть туда чаще — нарочно — и тогда глаза закрывает совсем.

Когда просыпается, мотор уже не работает, только печка шуршит тёплым воздухом. Валера сидит, сложив на руль руки и прильнув сверху щекой. То ли смотрит, то ли дремлет, но на пробуждение Тарасова реагирует улыбкой.

— Валера, — говорит Тарасов, — если ты каждый раз будешь ждать, пока я сам проснусь...

Не заканчивает, не очень уверенный, о чем эта мысль; качает головой, укоряя их с Валерой одновременно, непослушными со сна пальцами воюет с ремнем. Валера, на счастье, больше не лезет помочь, а то ведь он бы разрешил.

Воздух на улице сырой. Тарасов дышит полной грудью, привалившись к дверце машины, пока Валера возится с чем-то своим, готовится морально и почти не удивляется, когда валеркина обросшая, лохматая голова оказывается совсем рядом.

— Что, мало попрощались? — спрашивает Тарасов ворчливо. Валера качает головой, смотрит из-под незаконной своей челки.

— Я вас провожу, если вы не против, — звучит не очень похоже на вопрос.

— Харламов, ты мне терпение-то не испытывай, — просит Тарасов совершенно искренне. — Подружек своих до квартиры провожать будешь, понял?

— Бориспалыч…

— Кулагин бы бросил меня ночевать за тем столом, укрыв газеткой, так что не надо мне тут!

— Анатольвладимирч, вы стоять-то можете?

— Могу!

Тарасов не врет. Стоять — может. А про идти его не спрашивали. И не спросят, если судить по лицу Валеры. Все еще — слишком близко. Что он, по губам у него читать собрался, с такого-то расстояния? Кто-то должен привести дистанцию к приличной, и Тарасов, как старший и мудрый, сдает первым, отворачивается, трясет головой.

— Ты у меня, Валер-ра, доиграешся. Ты у меня бегать будешь столько, сколько всей канадской сборной разом не снилось. За каждого болельщика ЦСКА — по километру, — бормочет он.

— Хорошо, — соглашается Валера. — Давайте вы мне руку на плечо? Вот так.

Валера высокий — Тарасову даже смешно теперь, что когда-то его не брали в команду за маленький рост, знали бы тогда, что за оглобля вымахает за какой-то год на сибирском целебном воздухе, теперь вон хочешь орать в лицо — изволь тянуть шею. Рука неудобно задирается, но Валера как-то приседает-пригибается, подстраивается; его рука обнимает Тарасова за талию, и он вдруг чувствует себя невесомым, как советский космонавт.

— И за каждого болельщика Крыльев. И-и Звезды, — продолжает он, просто чтобы говорить. Валера делает шаг, Тарасов парит, Тарасов не чувствует ног.

— За них мне в Чебаркуле бегать? — уточняет Валера очень серьезно. Тарасову приходится моргнуть, чтобы осмыслить, потом подламывается шея и он утыкается носом в близехонькое плечо.

— К-какой тебе Чебаркуль…

Валера смеется. Держит на себе вес Тарасова, будто не замечает. Тарасов вдруг вздрагивает от этого, приподнимает голову и нос.

— Тебе разве можно так… ногу-то…

— Своя ноша не тянет, — Валере все еще смешно, ой, все-то смешно ему, клоун, блять, массовик-затейник. Тарасову некрасиво хочется закричать ему, что хорошо быть Валерой Харламовым, он в бессознанке был, а все, кто ломали себе пальцы от нервов, пока его откачивали-пересобирали?

Кажется, чувствует что-то — чуть замедляет шаг, поворачивает лицо, выдыхает Тарасову в лоб и влажную челку.

— Да правда, не тяжело совсем. Нагрузки на пользу… лифт у вас есть в доме?

Они добираются на этаж — чудом, Тарасов уверен; встают под дверями, Валера отпускает талию, проводит ладонями по его бокам — по бедрам — Тарасов моргает еще заторможеннее, переживая прилив тепла.

— Ключи, — Валера улыбается, лезет в левый карман пиджака. Возится пару мгновений с замком.

Входит в квартиру так же спокойно, как вошел в его жизнь. Бывали у Тарасова те, кто всегда и всё открывали ударом ноги, вышибали — дверь, дух, пробки, — сразу и напрочь, потом чинить-не перечинить. Валерка просто выглядит уютно-домашним, родным; пока Тарасов, покачиваясь, осмысляет свою судьбу в полутемной прихожей — он уже позвякивает на кухне чем-то.

— Чай заварил, — поясняет Валера. — Вам помочь?

Тарасов представляет себе, как Валера встает перед ним на колени с той же смесью заботы и вежливой почтительности на лице, как берется за его туфли, аккуратно снимая, как смотрит сквозь челку, для разнообразия — снизу вверх. Видится так ярко, что еще немного и в слезы, Тарасову приходится сползти немного по стене и закрыть лицо руками.

Запястья немедленно сжимают теплые пальцы. Тарасов знает: если откроет сейчас глаза, в щели меж своих увидит валеркино встревоженное лицо.

— Нельзя мне столько пить, — выдыхает он еле слышно, напоминанием самому себе. — Никак нельзя.

— Анатольвладимирч? — Валера тянет несильно, заставляет убрать ладони. Лучше бы раздел, блять. Хотя нет, не надо об этом. — Почему? Сердце слабое?

— Очень, — подтверждает Тарасов бездумно совершенно. Поди соври, когда вместо детектора лжи два добрых карих глаза. — Оч-чень, Валера, слабое.

Всю жизнь не жаловался, а на старости лет видишь, пошаливать стало. Хочешь послушать? Тарасов готов рвануть рубашку на груди и прижать к ней его ладонь, но его руки все еще сжимают валеркины пальцы, Валера забыл, а он слишком слаб, чтобы с этим бороться, и вместо — он сам роняет голову, утыкаясь Валере носом пониже ключицы. Чувствует всем собой, как оно там себе шевелится, поднимается-опускается, на вдох и на выдох, чуть быстрее, чуть прерывистее.

— Давайте я вас в комнату, — предлагает Валера тихо.

@темы: фики, PG-13

---

Клипы

[Gvendelin]

Решила взбодрить сообщество. Добавляю 2 своих клипа:

@темы: клипы

---

Тарасов/Харламов.

[Forest_Clover]

В начале осени собрала плейлист по мотивам Легенды - из советских и не очень советских песен. Наконец-то донесла сюда) Простите, если что-то уже было. Песни "В ожиданьи весны" (под номером 7 на обложке) от Old рок, увы, не было в яндексе, но ее можно найти вк, она классная)

@темы: фэндомное безобразие

---

Ищу автора

[Psih@]

Дорогой автор найдись, непроходи мимо.Слезно умоляю, кто нибудь напишите фантик по этой заявке ficbook.net/requests/383496

@темы: ссылки, R/NC-17, фики, Меньшиков/Козловский

---

[Victrix]

У кого есть аккаунты в контакте, поддержите Данилу в голосовании, пожалуйста! vk.com/wall-128734184_3207

@темы: Козловский

---

[Gvendelin]

Название: Дачный роман
Автор: Gvendelin
Размер: мини
Пейринг: Тарасов/Харламов, Кулагин/Гусев
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13
Написалось по заявке с феста: "Пары давно (или недавно) друг перед другом каминг-аутнулись. Какое-нибудь совместное времяпрепровождение, хоть коньякочаепитие в честь именин Кулагина. Юмор. Тарасов в своей классической манере подстёбывает Гуся (да и Валеру), те смущаются ситуации, Кулагин смотрит ласковым психиатром, все счастливы, все довольны, все ждут, чтобы вечер поскорее кончился и один АВ ловит свой максовский кайф".

фото

- Плохая идея.
Эту фразу Харламов повторяет уже третий день. Он высказал свои мысли по этому поводу и Гусю, и Тарасову, и даже Кулагину. Но чаще всего приходилось выслушивать именно Гусеву. Потому что лучший друг, ну, конечно, лучший друг поймет.
- Валер, заткнись, а. Достал уже. «Плохая идея», «плохая идея», - очень похоже передразнил он Валерку. – Всего два дня. Ну не съест же нас там никто.
- Ну Борис Палыч положим нет, а То… Тарасов может. И не поперхнется.
- Валер, паниковать прекрати. Я уже согласился поехать, ты тоже. Поздно менять планы. Посидим, выпьем, отметим Борин день рождения.
Гусь даже не заметил, что спокойно называет любовника по имени в раздевалки хоккейного клуба. Благо они там с Валеркой вдвоем остались. Вот так он и спалился перед Валерой. Главное чтобы ни перед кем больше не спалился. А то все их отношения плохо закончатся. И скорее всего ни для Валеры с Гусем. Выставят их жертвами похотливых стариков и всех выкинут из хоккея нахрен. Это в лучшем случае. Валера не готов потерять Тарасова. Он совсем недавно заполучил его себе и это было очень страшно и трудно.
Вот и ситуация с дачей на четверых очень плохая идея. Во всех аспектах. И Валерка не знает, что хуже: как это будет со стороны выглядеть. Или как они там вчетвером общаться будут. Харламов и так не знает о чем говорить с Толей наедине. Ну не о хоккее же. Его и так в их жизнях предостаточно. Вот и получается, что они либо обсуждают прошедший день или просто молча сидят, обнявшись на диване.
С Гусем они лучшие друзья с самого детства и поговорить с ним можно обо всем и ни о чем. И в их общение нет напряжения. Кулагина он знает с самого детства. И в силу характера Борис Палыча, с ним тоже легко общаться. Можно рассказать, как что-то не выходит или не клеится и тот поддержит, совет даст. Не будет издеваться или смеяться. Толи же не расскажешь, как тяжело с больной ногой выходить каждый день на лед, преодолевая себя. Как времени не хватает даже провести время с друзьями или подготовиться к экзаменам в институте. Что он так устает, что хочется просто свалиться после тренировки на лавочке и там остаться до утра. Толя не будет его жалеть, скорее накричит и скажет что-то наподобие: «Не можешь – брось». Он и сам все время на площадке с ними или выездных матчах также с ними. Многие упражнения он делает сам. А возраст все-таки дает знать. Валеркины жалобы должны будут выглядеть смешно. У Сани все, наверное, по-другому с Кулагиным. Он совсем не напряжен перед этой поездкой.
- Все хорошо будет. Мы же их каждый день видим, - Гусь, похоже, предвкушал эти выходные. Идиот. – Интересно, каков Тарасов в домашней обстановке?
- Такой же, как на льду. Только в тапочках.
Саша громко рассмеялся. Наверное представил Тарасова в тапочках.
- Ладно пошли уже, Сань. Засиделись тут, еще вещи собрать надо. Я до последнего надеялся, что вся эта поездка сорвется.



Вечер пятницы, дача Кулагина.

До дачи Кулагина они доехали за пару часов. Толя с Кулагиным обсуждали последний матч Спартака с Динамо и стратегию для ЦСКА для следующего матча со Спартаком. Валерка отрубился после первых двадцати минут. Проснулся он только на подъезде к даче. Гусь видимо тоже проспал всю дорогу.
Домик у Кулагина не очень большой, одноэтажный. С парой комнат, кухней и террасой. Удобства, конечно, на улице. Территория участка тоже небольшая 12 соток. На участке, зато росло все что нужно. И ягоды, и фрукты, и овощи. Жаль еще не сезон. Все начало цвести, но еще ничего не созрело.
Тарасов видимо здесь не впервые, Гусь – тоже. Они уверено проходят в одну из комнат. Раскидывают свои вещи.
- Валерк, в дверях чего застрял, проходи, - Кулагин легонько подталкивает Харламова в комнату. Сам же идет на кухоньку, разбирать сумки.
Комната была итак невелика, а с тремя людьми стала миниатюрной. Валерка сбросил рюкзак и куртку на ближайший стул и поспешил на помощь Борис Палычу. Тарасов скинул куртку и ботинки, и разлегся на диване с каким-то старым кроссвордом. Готовка не его.
- Борь, вам чем помогать?
Саша тоже не по части готовки, но без дела валяться он себе позволить не может, как некоторые.
- Стол на улицу вытащи. И мангал разожги.
- Борис Палыч, мангал я лучше сам, а то будет, как у Третьяка на днюхе.
- А что было у Третьяка на днюхе? – Толя все-таки не может ничего не делать.
- Ну, скажем так, если бы я пил, наравне со всеми, от дома остались бы одни головешки, - я ехидно усмехнулся, увидев, как покраснел Гусь.
- Ну, кто же сначала пьет, а потом закусь готовит? – Тарасов тоже усмехнулся, а Саша покраснел, как рак. – А ты, Харламов, что же отстаешь от коллектива? – Ну, кто бы сомневался, что его сарказм меня обойдет.
- Так он же обезболивающих был. Ему категорически нельзя их было с алкоголем смешивать.
После слов Сани атмосфера изменилась, улыбка Тарасова погасла, он нахмурился, как будто от воспоминаний о Валеркиных травмах ему самому больно. Столько времени прошло, а Толя все переживает. Кулагин тоже нахмурился. А Саша даже ничего не заметил, потащил стол на улицу.
- Те таблетки неплохо затуманивали разум, так что и без водки я плохо соображал, - попытался разрядить напряжение Валера.
Все рассмеялись, но Толя все еще хмурил брови.

***
…Ну что, Боря, давай за тебя.
Тарасов взял слово, говорил долго, красиво, интересно. Валерка так не умеет. Они вообще не сильно заморачивались с тостами. «Будем!» всегда хватало. Хотя у Валерки был один друг, еще в школе. Сейчас Мишка учится в институте, женат, даже ребенок вроде уже есть. Так этот друг умел говорить такие тосты, что падали все. Сочинял их на ходу. Мог говорить о серьезных вещах, а мог о ерунде всякой. Перерывы между рюмками он практически не делал. С Мишкой они пили трижды, после таких посиделок Валерка забывал свое имя, адрес и что домой надо позвонить, чтобы мама не волновалась. Когда с утра Валерка возвращался домой, мать устраивала такой скандал. Валерка понимал, что заслужил, но голова раскалывалась так, что слова матери не доходили до его больного мозга. Отец не ругался, понимал, наверное, что такое быть семнадцатилетним парнем.
- Итак, парни, чем сейчас молодежь живет? – Кулагин что специально их возраст выделяет?
- Хоккеем, - не задумываясь, отвечает Саша. А Валерка согласно качает головой. Семьдесят процентов времени уходит на хоккей. И чем живет молодежь, Валерка понятия не имеет.
- И что на этом ваши интересы заканчиваются? Хоть бы книжку какую почитали бы или в кино сходили. Вот что последние вы читали?
Тарасов всегда тренер, хоть на площадке, хоть на отдыхе. Не расслабиться.
- Тихий дон, вроде, - пытается вспомнить Гусь. – В школе еще было. Хотя недавно вон «Мастера и Маргариту» прочел. Но что-то мне не очень понравилось. Чертовщины много.
- Это точно, все в то время писали про жизнь в Советском Союзе, а товарищ Булгаков о дьяволе и ведьмах.
Валерке тоже не нравилась «Мастер и Маргарита», но не потому что чертовщина. Просто он не понимал, почему Воланд и компания устроили свой «эксперимент» в России. Есть много стран, где дьявол смотрелся бы уместнее.
- Валерк, а ты что молчишь. Неужто со школы ничего не читал? – и так хитро смотрит.
- Газету каждое утро, - с достоинством английского лорда отвечает Валерка и смеется, видя шокированные лица Кулагина и Тарасова. Гусь спокоен, часто видел, как Харламов может преображаться. – Ну и сопромат уже вторую неделю изучаю.
Тарасов вопросительно поднимает брови.
- Че, Иваныч завалил? – интересуется Гусь.
- Не успел. Через неделю только сдавать.
- Трудно сдать ему, - подхватывает Кулагин. – Некоторые ребята воют от него. И называют так, как в приличном обществе не повторить.
- Да нормальный мужик, - смеется Валерка. – Если выучишь, конечно. В том году ему сдавал мат. анализ. Сдал только я и девушка еще одна. Самое смешное, что Иваныч хоккей любит, можно сказать, мой фанат. А все равно спрашивает со всей строгостью.
- Я не знал, что у тебя скоро сессия, - Толя выглядит огорченным. – Когда же ты готовиться успеваешь? Ни разу тебя за учебником не видел.
- В перерывах между тренировками и между парами. Иногда ночью, после того как мы… ой.
Валерка понял, что только что чуть не ляпнул. Одно дело, что Гусь с Кулагиным знают о нем с Толей и совсем другое посвящать их в свою интимную жизнь.
- После чего? – спросил Гусь, не поняв, как промахнулся друг. И тут на его отобразилось понимание. – Ой.
Валерка с Сашкой сидели красные, а Кулагин с Тарасовым залились хохотом.
- Мальчишки, - смеялся Тарасов, утирая слезы. Кулагин ласково глядел на Саню, также посмеиваясь.


***

Посиделки продлились почти до рассвета. Как ни странно напряжения в общении не было. Толя рассказывал, как они с Кулагиным познакомились, начали вместе работать. Что Борис Палыч единственный, кто смог вытерпеть тяжелый тарасовский характер, более двадцати лет. Гусь рассказывал, как Валерка затащил его на хоккей. В свои восемь он и не думал записываться на хоккей, и вообще он болел футболом. Сам Валерка тоже не сам пришел в хоккей, но заболел им тот час, как оказался на льду. Рассказал, как врал матери и Борис Палычу.
- Ого, Валерий Борисович оказывается большой врун.
Уже лежа в постели Тарасов прокомментировал Валеркину историю. Борис Палыч застелил им диван в одной комнате, а сам с Саней расположился в другой. Домик похоже не рассчитан на большие компании. Спальных мест, по крайней мере, не хватит.
- Скорее мой отец. Его идея была. Я тогда не понимал, что это плохо. Больше походило на интересную игру.
- Ну, Боре понятно почему врали, матери-то зачем?
Валерка замялся, стоит ли рассказывать. Толя итак за него переживает, вдруг вообще из хоккея выкинет.
- Харламов, чего молчишь?
Валерка подгреб к Толе поближе, прижался всем телом, положил голову на живот. Толины пальцы тут же зарылись в волосы. А вторая рука обхватила поперек туловища. Валерка весь потерялся в приятных ощущениях и не мог связать свои мысли.
- Нельзя мне было спортом заниматься. С сердцем проблемы были, - пальцы в волосах напряглись, больно дернули. – Сейчас вроде бы все в порядке, но сам понимаешь, рецидив может произойти в любой момент.
- Неужели все так серьезно было?
- Порок сердца, - Толя под ним вздрогнул, страшный диагноз. – Врачи мне даже бегать во дворе с мальчишками запрещали. Но папа считал, что без спорта только хуже будет, таскал меня на каток. Потом записал к Борис Палычу в группу. А потом я затащил на этот скользкий путь и Саню. Хотя я думаю он только из-за меня до сих пор и играет. Сколько раз он порывался бросить. Я не давал.
- Что сейчас врачи говорят? – похоже Тарасов все мимо ушей пропустил, кроме слов «порок сердца».
- Нормально все говорят. В пределах нормы. Толь, не бери в голову, давно это было. Сейчас нет проблем с сердцем. Правда…
- Что? Валера, говори уже. У меня самого сердце.
- Правда, когда я на тебя смотрел. Еще до всего этого… - Валера обвел руками, указывая на них. – Думал опять оно неправильно работает. Ну не может у здорового человека так частить пульс.
Тарасов покрепче прижал его к себе. Поцеловал в висок. Валерка уткнулся носом в его грудь и вдохнул неповторимый тарасовский аромат: одеколон, легкий запах пота и личный Толин запах.
- Валер…
- А?
- Я тоже.
Усмешка.
- Спи давай.
- Спокойной ночи.
- И тебе.

***
- Борь?
- Чего Саш?
- Все-таки они дураки, да?
- Да мы не лучше, Саня, - смеется Кулагин.
- Борь, я тебя еще не поздравил.
Саша перевернул Бориса на спину, сполз вниз, начал стягивать с него брюки. Боря не сразу понял, что хочет сделать Гусев. Но когда тот обхватил ртом головку, начал отпихивать от себя его голову. Что было сложно сделать. Саша хорошо справлялся со своей задачей.
- Саша, с ума сошел, - зашипел на него Кулагин. – Здесь стены тонкие… ах… черт.
- Так постарайся быть тихим, - слегка оторвался от него Саша, но быстро вернулся к прерванному занятию.
За долгие месяцы Саша талантливо научился использовать свой рот. Хотя даже в первый раз, когда он неумело обхватывал Борин член губами и слегка задевал его зубами, Кулагину просто сносило крышу. Ведь это был Саша, такой до этого недосягаемый мальчик. Но сейчас Саша знает, как сделать приятно, как нравится Борису, как заставить его терять голову. Подходя к пику удовольствия, Боря не смог сдержать стон наслаждения. И тут же в стену послышался удар кулаком и громкий, полный возмущения голос Тарасова.
- Вы там совсем охерели?
Саша, утирая белесые капли с губ расхохотался. Кулагин, видя своего Сашку таким довольным, тоже рассмеялся.
- Продолжим? - хрипло спросил Саня. – Сверху или снизу?
В стену еще раз ударило.

@темы: фики, PG-13

---

Жорж 2014

[Gvendelin]

Это народная премия. В 2014 были номинированы:
В категории:
1. Российский экшн года - Легенда №17
2. Российский драма года - Легенда №17
3. Российский актер года - Козловский и Меньшиков
4. Российский герой года - Харламов и Тарасов
5. Российский злодей года - Балашов.
6. И самое вкусное российский дуэт года - Харламов и Тарасов.

Российским героем года стал Валерий Харламов. Еще одно сообщение от Данилы зал услышал, когда Козловский был объявлен Российским актером года: «Вы первая премия, где я получаю два приза подряд, и это невероятно приятно, спасибо вам!» Российским злодеем года зрители назвали чиновника Эдуарда Балашова из «Легенды № 17». Сыгравший его Владимир Меньшов также записал свои благодарственные слова: «Очень экзотическая номинация. Никогда не претендовал на это звание!» Покрутив матрешку в руках, Владимир Валентинович добавил: «Этого Мельеса я поставлю себе на видное место, на полку, где стоят награды». Там, среди наград режиссера и актера — еще и премия «Оскар», полученная за драму «Москва слезам не верит» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке». Теперь народный приз будет стоять рядом с самой популярной кинонаградой мира.
Режиссер «Легенды № 17» Николай Лебедев трижды поднимался на сцену получать «Жоржа» за Российский экшн года, Самый популярный фильм на ivi.ru и, наконец, за Российскую драму года. Постановщик был явно доволен, но весьма краток: «Спасибо огромное зрителям, спасибо вам — просто обматрёшили сегодня!»

@темы: Козловский, Лебедев, Меньшиков

---

Вдруг кто-то пропустил

[Лис]

На ФБ играет команда современного российского кино.

"Легенды №17" не будет из-за запрета РПФ, но есть другие роли ДК, надеюсь и на другие роли ОЕ.

@темы: ссылки, другие роли: Меньшиков, другие роли: Козловский

---

Mamita

[Gvendelin]

Не нашла здесь этого фанфика. Очень понравилась описанная здесь мама Харламова.
Пэйринг: Анатолий Тарасов/Валерий Харламов
ficbook.net/readfic/2255497

@темы: преслэш, фики

---

[Лис]

Название: Трус не играет в хоккей
Автор: fandom Force and Strength 2016
Бета: fandom Force and Strength 2016
Размер: миди (10 505)
Пейринг/Персонажи: ОМП/ОМП
Категория: слэш, упоминание гета
Жанр: драма, романс, UST
Рейтинг: R
Канон: ориджинал
Краткое содержание: когда Протасов звонит родителям Харитонова и предлагает забрать их сына из интерната, они соглашаются практически сразу. Это неудивительно, ведь не каждый же день выпадает такая возможность, и не каждому заслуженный тренер СССР делает такие предложения.

fk-2016.diary.ru/p210382998.htm

Поскольку первый фик по "Легенде№17" у этой команды выпилили как "РПС с участием российских медиа-персон", во втором пришлось изменить имена.
Но фик всё равно милый.

@темы: ссылки, R/NC-17, фики

---

Ищу фик

[Лис]

Небольшое ПВП, РПС ДК/ОЕ. Дело происходит в театре, Данила не просто сверху, но и доминирует. Почему-то запомнилось, что действие происходит в лифте, хотя откуда там лифт?
Надеюсь, тут есть живые люди, и мне кто-нибудь поможет.

@темы: R/NC-17, Меньшиков/Козловский

---

Клипы

[Gvendelin]

Клипы со Слэшкона 2015 и WFB 2015

Легенда from wtfsport2015 on Vimeo.

@темы: клипы

---

[девочка Ив]

Название: Мозаика
Автор:  девочка Ив,  Невеста Роз
Пейринг: Тарасов/Харламов, упоминается Тарасов/Витя Балашов
Фандом: Легенда № 17
Категория: слэш
Жанр: юст
Размер: миди, 6 674 слова.
Рейтинг: R
Размещение: с указанием авторов
Примечание: Это не РПС, а текст по конкретному фильму. Все сходства с реальными людьми — случайность.
Предупреждения: Олдскул, то есть все, как надо: у авторов, как и положено, кинк на курсиве и тире.
Вместо саммари: Валера хочет прыгнуть в это с головой, разрушить жизнь их обоих, свою жизнь разрушить, но уже плевать, плевать, потому что он сам не сможет уже остановиться. Не сможет успокоиться, зная, что Валера — такой. Горячий песок и камни. Испания.

Часть I.

Этот мальчишка заставляет сердце биться об ребра со всей силы. Кажется, что выскочит из груди это глупое старое сердце.

Вот, прямо сейчас.

— Ну, как? — спрашивает Боря, и Тарасов хмурится и отводит взгляд.

Кулагин слишком хорошо его знает. Слишком хорошо знает, каким взглядом он смотрел тогда, годы назад, вечность назад, на Витю. Тарасов смаргивает, отгоняя наваждение. Может быть, просто похож. Мальчишка просто похож на младшего Балашова, разве что существенно более наглый.

Повторения той истории допустить нельзя, ни в коем случае нельзя дать такому случиться: Тарасов слишком хорошо помнит, что стало с Витей. С этим солнечным мальчиком с пшеничными волосами. Сгубил, жизнь сломал — и он никогда не сможет простить себе это.

И выход-то здесь только один. Отправить его подальше, как можно дальше отсюда.

Прошибает неожиданно знакомым страхом. Что будет, если Валера Харламов останется в Москве... на этом стадионе? В этой команде?

Тарасов смаргивает снова, решение приходит само собой. Альферу нужен форвард, он говорил об этом при их прошлой встрече. Возможно, получится договориться.

***

В «Звезде» Харламов забивает. Шутка ли — 34 шайбы за сезон.

Игру со «Звездой» Тарасов ждет совсем спокойно. Наверняка тогда, полтора года назад, ему просто показалось, не могло же...

Но едва он видит Харламова на льду, все мысли о покое как ветром сдувает. Не прошло, не отболело. Потрясающий игрок, невероятный, и взгляд этот из-под мокрой челки...

Тарасов сглатывает. Он слишком часто вспоминал Харламова за прошедшее время, и сейчас легче не становится. Совсем.

Забить в себе эмоции, взять себя в руки. Это то, что он должен сделать ради ЦСКА, ради хоккея. Харламов хороший игрок, он нужен ЦСКА и сборной, значит, нужен Тарасову.

Он говорит с Альфером минут пятнадцать: резко и командным тоном, как и всегда, и Владимир не может ему сопротивляться.

Игрок Валерий Харламов перебирается в Москву.

Когда он заявляется на стадион вместе с Гуськовым, брови Тарасова невольно ползут вверх. Все такой же наглый и такой… солнечный, что приходится вцепиться в бортик, намеренно медленно сжать и разжать пальцы, чтобы выбросить из головы то – другое — солнечное лицо.

На тренировках Тарасов оставляет Харламова сидеть на трибуне не только из воспитательных соображений. На самом деле — совсем не из них. Он просто видеть не может его перед собой, и гораздо проще взять в команду Гуськова. Гусь — талантливый парень. А Валера…

Тарасов сглатывает, даже мысленно произнося его имя.

Не так, неправильно.

Харламов.

А Харламов еще на скамейке посидит.

Отправляя мальчика на шайбовый обстрел, Тарасов каждую секунду уверен, что тот не испугается, не откажется и не сбежит. И впервые в жизни Тарасов чувствует себя тренером рядом с ним. Только тренером — рядом с талантливым игроком. Его можно взять в команду, теперь — можно. Стена сломалась, и сейчас Тарасов наконец-то может тренировать его, может сделать из мальчишки чемпиона.

После тренировки он поднимается к ним в раздевалку. Большая часть уже, конечно, разошлась, но Харламов пока не выходил, и Тарасов хочет сам, лично, позвать его на тренировку.

— ...сам уже играть не может, вот и наслаждается! Пень обоссаный!

Тарасов врастает в пол прямо перед душевой. Смотрит на мокрого, взъерошенного после душа, Харламова несколько секунд, потом разворачивается на каблуках и молча выходит.

Пусть Кулагин со своим подопечным разговаривает, с него — довольно.

Кулаки снова сжимаются и разжимаются — и снова медленно, как тогда. Будто надо доказать себе, что все под контролем. Надо… Кому надо?

И только сидя уже у себя в кабинете, Тарасов понимает, что это все — к лучшему, потому что если Харламов ненавидит его — так будет проще. Гораздо проще — ничего никогда не будет. И в таком случае свои стыдные, больные чувства можно держать при себе, затолкать вглубь сознания и никогда никому не показывать.

Но Кулагин так посмотрел, будто все знает. Конечно, знает, все же двадцать лет они вместе...

Тарасов прикрывает глаза, до боли сжимая пальцами карандаш.

Боре можно доверять, и, конечно же, он никогда никому и словом не обмолвится, но… Но тот факт, что Боря видит… Значит, есть что-то. Что-то, что контролировать сейчас нельзя, и карандаш ломается в руке, когда дверь приоткрывается, и в дверном проеме показывается голова Харламова.

— Анатолий Владимирович...

Невовремя. Как же все невовремя!

— Чего тебе? Домой иди, Харламов.

Усталость накатывает волнами. Не хочется этого разговора. Или… не разговора хочется. А, все одно!

— Я... извиниться хотел, Анатолий Владимирович, я не имел в виду...

Конечно, не имел. Конечно, извиниться. Чего еще ждать-то? Принять и простить? Отпустить грехи? А ему самому кто отпустит?

— Что я пень обоссаный? — Тарасов встает, подходит к секретеру и долго ищет на нем новый карандаш: в основном для того, чтобы к Валере лицом не поворачиваться. — Что ненавидишь меня? Мне все равно, Харламов, лишь бы ты играл нормально. А вот эти переживания свои оставь для поклонниц, меня они мало интересуют.

Теперь, наконец, он может заставить себя повернуться к нему лицом, но взгляд у Харламова неожиданно почти по-детски несчастный.

Вот еще не хватало… Успокаивать его, что ли?

Тарасову на мгновение становится почти весело. А ведь только что был просто обоссаным пнем!

— Пожалуйста, выслушайте меня, — голос Харламова звучит неожиданно твердо и упрямо, совсем не под стать такому взгляду. Он явно дожидается от Тарасова кивка, чтобы продолжить: — Я правда не думаю о вас так. Я не рвался бы так в ЦСКА, если бы думал... — он медлит, касается пальцами деревянной полки, на которой громоздятся кубки и рамки с фотографиями, ведет указательным вдоль. — Вы лучший в мире тренер. Просто... хотел, чтобы вы знали.

Он опускает глаза и шагает обратно к двери, а Тарасов морщится, выдыхая.

Даже жаль, что Харламов его не ненавидит. Насколько легче было бы, если б да. Насколько... Но в груди теплеет против воли, даже как будто становится проще дышать.

— Иди домой, Валера, — говорит Тарасов уже чуть мягче. — Я знаю, почему ты так сказал. Все в порядке. Иди.

Он почти падает обратно в кресло, едва за Харламовым захлопывается дверь. Закрывает глаза и дышит медленно, восстанавливая равновесие. Успокаивая сердце. Заставляя себя не думать, что можно было сказать что-то другое.

Валера.

Валера…

Он пару раз произносит его имя – одними губами. Словно привыкает к чему-то.

Валера совершенно не похож на Витю. Ничем.

Но от этого совсем не становится легче.

***

Легче не становится. Становится только хуже с каждым днем, если честно. Это как болезнь, и она ему совсем не по возрасту. Нельзя так о нем, только не о нем. За себя Тарасов не боится — просто здравым умом понимает, что если даст себе волю, все обязательно кончится плохо. Либо Харламов заложит его в спорткомитете и растреплет Балашову или кому-то там еще, либо... если не испугается, не расскажет, если вдруг есть хоть какой-то шанс, что он — тоже…

Это катастрофа.

Он слишком хорошо помнит, что стало с Витей, что с ними сделали, что он с Витей сделал. Каким он был, когда они последний раз виделись, как смотрел, и столько боли...

Тарасов сглатывает, отгоняя ненужные воспоминания. Он уже разрушил жизнь одному мальчишке и не хочет рушить ее второму. Достаточно разрушений на его совести.

А Харламов будто издевается, мелькает все чаще, не пропускает ни одних командных посиделок. Садится рядом и все смотрит, смотрит восторженным щенком. Хочется его потянуть к себе за запястья, вжать в стену и поцеловать эти полные яркие губы. Закрыть глаза. Перевести дыхание.

Два-три-четыре.

Выдох.

Что он, в самом-то деле! Собраться! Немедленно собраться!

Когда они едут из Москвы в Ленинград, Тарасов даже рад, что они с Кулагиным в купе вдвоем. И когда Боря зовет в вагон-ресторан, отказаться — единственный разумный вариант, приемлемый для взрослого разумного человека. А он, конечно же, такой.

— Посижу один, почитаю. Пригляди там за этими обормотами, им все же играть послезавтра, — просит Тарасов, вытаскивая книгу. Слишком много они ездят последнее время, слишком часто Харламов рядом. Этот мальчишка с каждым днем все сильнее сводит его с ума, и хотя бы вне тренировок Тарасов может позволить себе его не видеть.

Он увлечен чтением и совсем не обращает внимания на то, что дверь купе открывается. Вскидывает голову только, когда слышит:

— Анатолий Владимирович...

— Харламов.

Как констатация факта. Даже не раздраженно. Скорее… обреченно. Чему быть, тому не миновать, что ли? Нет, так не пойдет. Не пройдет! Взрослый разумный человек — напоминать себе об этом чаще!

Тарасов откладывает книгу и наклоняет голову. У Валеры — Харламова! — через руку переброшена кулагинская красная куртка.

— Ты чего не в ресторане, со всеми?

Он ведь может поддержать простой, обычный разговор. Ничего сложного в этом нет. И сердце у него бьется, как надо. Не девочка ведь на первом свидании.

— Да устал что-то... — Харламов трет лоб пальцами, но быстро отбрасывает руку. — Вот, Борис Палыч попросил куртку его забросить по пути.

Он берет вешалку, висящую над кулагинской полкой, куртку на нее вешает как-то медленно и неловко, будто хочет задержаться здесь еще немного.

Уходи уже, уходи, уходи.

Тарасов смотрит и почти не видит.

Уходи-уходи!

Куртка идеально ровно висит на плечиках, но Харламов определенно медлит, и Тарасов это замечает, и приходится все-таки спрашивать:

— Поговорить хотел, Харламов?

А его-то кто спросит, хочет ли он говорить…

— А можно?

Харламов приободряется, глаза поблескивают. Оживает за секунду — а до этого чисто побитый щенок что-то поскуливал невнятно.

— Можно-то можно, но ты ж устал, — напоминает Тарасов с улыбкой.

— Все равно не заснуть, — как будто бы извиняющимся тоном говорит Харламов.

Тарасов не сбивает его, ждет, попутно зачем-то — зачем, зачем?! — указывая на место напротив, и Харламов опускается, только тогда продолжая говорить, и голос его напряжен почти до звона:

— Сижу и стоп себе думаю, не дурак ли я?

— Ты чего, Валер? — Тарасов подается вперед, упираясь ладонями в столик. Он сам не понимает, как имя слетает с его губ. Слишком интимно, особенно сейчас, особенно таким тоном. И что вообще Харламов пытается ему сказать? Заподозрил что-то? Почувствовал?

Тарасов не понимает, сглатывает и ждет. Вероятно, придется очень много врать сегодня.

Вот теперь сердце пускается в бег — да еще какой! Так бы и выпрыгнуть вместе с ним из вагона, и… Стоп. С кем прыгать-то? С сердцем? Или?..

Харламов поднимает взгляд, как-то моментально свежеет, будто груз у него с плеч падает. Словно почуял в интонации эту перемену, как будто тоже теперь знает для себя что-то.

Тарасов ждет. Что ему остается, кроме как ждать? Снова и снова.

И тогда Харламов тоже подается вперед, накрывает ладонью его напряженную руку.

— Простите меня.

Тарасов ничего спросить даже не успевает, он просто чувствует обжигающе-горячие мальчишеские губы на своих — сомкнутых и узких. И то, что он от удивления открывает рот, очевидно, расценивается Харламовым как согласие, и Тарасов обнаруживает себя прижатым к нему.

Харламов на полу перед ним, между ними больше нет столика.

Это все, что Тарасов успевает мысленно для себя отметить, прежде чем оттолкнуть его изо всех сил, так, что Харламов, падая, сшибает на пол сумку Кулагина.

— Ты... Харламов... охерел?! — выдыхает он, жадно глотая воздух.

Не получается. Возмущенный голос у него не получается, слишком горят губы от этого поцелуя, слишком все нелепо, неправильно и так верно, что темно в глазах, сердце бьется, как сумасшедшее, и Тарасов не может, просто не может сдержаться, когда Харламов, не выпрямляя спины, пытается выйти — вывалиться — в коридор.

— Стоять.

Как-то совершенно неожиданно удается совладать с голосом, удается заставить его остановиться.

— Дверь закрой. И сейчас же объясни, что это, твою мать, такое было!

Харламов стоит. Стоит, привалившись к двери и закрыв глаза, и Тарасов не может поверить, что он пришел к нему за этим.

Зачем пришел, Ва-ле-ра?

Только бы не вслух, не теми же словами, что бьются в висках и готовы скользнуть на язык. Говори уже что-нибудь, говори...

Тарасов просто не может перестать думать о нем, о его руке, с такой силой сжимавшей запястье, об этих невероятных губах, которые...

Все еще молчит.

— Харламов!.. — видя, как тот вздрагивает — почти затравленно — Тарасов выдыхает.

Ладно, он просто не может по-другому. Просто совсем по-другому не может.

— Валера.

Это явно лучше, потому что Харламов как будто бы светлеет лицом: все еще не улыбается, конечно, но уже вряд ли хочет так же сильно исчезнуть за дверью, как пять секунд назад.

Хотя исчезнуть за дверью — не такая плохая идея.

— Валера, ты хочешь на Урал опять уехать? Или в Сибирь?

Уехать и не вернуться, потому что такие, как они, не возвращаются. Некуда возвращаться. Не к кому. Если огласка — то никто обратно не примет.

Все это бред, бред, все это не может быть — так. Просто не может быть.

— Ты знаешь, что будет, Валера? Сто двадцать первая статья, тюрьма, Валера!

За себя Тарасов не боится: что ему, матерому волку, ссылки да тюрьмы? А этот-то, молодой да горячий — с ним что сделают? Сломают, добьют, пустят по миру. Куда он денется?

Тарасов не хочет брать себе еще один грех — но не поздно ли? Допустил ведь, показал, что можно. А если бы жестче? Сам бы сломал, может. Не к лучшему ли? Как знать…

— Тюрьма! — повторяет он с нажимом, надеясь и не надеясь одновременно, что страшное слово дойдет до Харламова, пустит корни где-нибудь внутри, осядет пониманием. И дрожью отдается в животе: если поймет, если примет — что тогда? Губы-то были, поцелуй-то был. И захочешь — не забудешь.

За что ж ему все это!

Но Харламов его будто слышит и не слушает, отказывается понимать, зато читает между строк и смотрит своими сверкающими глазами — прямо в душу.

— Я бы жить не смог, если бы не узнал! А вы же ответили мне!

Ответил?

Тарасов не помнит, вообще ничего не помнит с того момента, как почувствовал вкус этих губ. Ответил — и теперь им вместе гореть в этом аду.

— Ты меня слушаешь вообще, Валера?! — он тоже встает, потому что смотреть на Харламова снизу вверх просто невыносимо. Ни шанса убедить в чем-то.

— Ты себя погубишь, Валера. Мне то что, я уже жизнь прожил, а тебе двадцать два года, Валера.

И снова, и снова — по имени. Как ножом по венам — то ли себе, то ли ему. А может, обоим сразу. И сладко, и горько, и все сразу — ничего по отдельности.

Вместо ответа Харламов снова тянет его к себе, целует жадно. Почуял слабину, почувствовал, что никак не выходит с ним справиться, и в этот раз Тарасов не находит в себе силы оттолкнуть его, вообще ни на что в себе сил не находит. Ему много лет, ему совсем плевать, что будет с ним самим, и слишком давно он думает о Валере, представляет, как целует его и мысли не допуская, что такое вообще возможно.

— Скажи, что ты хорошо подумал об этом, — просит Тарасов, сам не понимая, как только у него получается сделать голос не умоляющим.

Еще минуту назад мог. Мог кричать, требовать, настаивать — может и сейчас, конечно. Но интонации выдадут — с головой.

— Не могу, — Валера качает головой, не разжимая объятий, не позволяя отстраниться, и Тарасов впервые чувствует на себе его силу. — Я вообще об этом не думал. И не хочу. Не могу ни о чем думать, кроме вас.

И снова целует, черт возьми, снова целует, и его раскаленное тело ощущается так четко, даже когда они оба [еще] одеты. Тарасов с трудом находит в себе силы, чтобы в очередной раз отстраниться, губы горят, он возбужден почти до боли, но дверь может открыться в любой момент.

Сдался. Сдался почти без боя. И не жалеет об этом. Потом станет жалеть — обязательно, он себя знает. Но сейчас — нет. Сейчас пусть так, как есть.

— Дай сюда подстаканник.

Валера хмурится, не понимая. Не знает, что ли? На поездах не ездил?

— Чего?

— Подстаканник. Дай сюда, — повторяет Тарасов.

Когда Валера, наконец, слушается, он вставляет подстаканник, идеально подходящий по форме к ручке, и теперь никто не откроет дверь снаружи. Сзади раздается почти стон, и Тарасов резко разворачивается: Валера сжимает себя через брюки. Не стесняясь, черт возьми, совершенно не стесняясь!

Возбуждение теперь захлестывает с головой, все, что Тарасов может сделать, это только вновь впиться в губы Валеры своими, прикусить нижнюю, глотая чужой стон, развернуть его к себе спиной так, что Валера хватается ладонями за столик. Каждую секунду кажется, что сейчас он передумает, сейчас оттолкнет и выйдет за дверь, чтобы никогда больше не вернуться. Но Валера все еще здесь, для него, и Тарасов прижимается к нему пахом, закрывая глаза.

Пять-шесть-семь.

В голове стучит, между ног стучит, поезд стучит, и все это сливается, вибрирует, шатается, мир шатается, и хочется упасть, и подмять под себя — а может, пустить сверху, разрешить, позволить.

Тарасов жмурится, мотая головой.

Нельзя так сразу, выждать минуту, хорошо…

У Валеры голая спина — когда успел? — и Тарасов ведет по ней неверной ладонью, зачем-то считает родинки, а потом на мгновение прижимается губами к левой лопатке. Валера вздрагивает и прогибается, выдыхает что-то невнятное.

Ждет.

Тарасов лезет в карман, достает жестянку, почти наощупь скручивает крышку, которая тут же падает на пол, катится куда-то в сторону; скользит пальцами под, а потом — в него, Валеру, под очередной едва различимый за стуком колес стон.

Ничего не спросил — первый-не первый, больно-не больно. Не до разговоров, не до чего. Только колеса стучат где-то далеко, и дыхание сплетается-свивается, и дерганые движения — хаотичные, неглубокие. Выдержки не хватает, дыхание не хватает, ничего не хватает.

Капля пота срывается с подбородка, падает Валере между лопаток, течет вниз по позвоночнику.

— Валера...

— Пожалуйста....

Пожалуйста — что? Но он не может спросить, вообще ничего сказать не может, он и остановиться никак бы не смог.

Они оба тяжело дышат, а Тарасову кажется, что его больное, расколотое надвое, сердце наконец должно остановиться сейчас — совсем. Он застегивает брюки и почти падает на свою полку, но Валера подхватывает его под руку, садится рядом, упирается лбом в плечо. У него мокрые взъерошенные волосы, и хочется их пригладить.

— Узнал, что хотел? — хрипло спрашивает Тарасов, силой заставляя себя опустить руку.

— Почти... — Валера улыбается уголками губ, касается пальцами его щеки, и прикосновение — будто прохладный бриз среди раскаленного лета. — Я не хочу, чтобы это был единственный... Я не это хотел. Не только это.

Он путается в словах, едва ли не краснеет — и это после всего! — и замолкает почти виновато.

Тарасов закрывает глаза. Он уже может дышать — и может думать.

Валера хочет прыгнуть в это с головой, разрушить жизнь их обоих, свою жизнь разрушить, но уже плевать, плевать, потому что он сам не сможет уже остановиться. Не сможет успокоиться, зная, что Валера — такой. Горячий песок и камни. Испания.

— Валера, говорю первый и последний раз, — Тарасов медлит, глядя на темные волосы, на эту мягкую улыбку, и сам улыбается невольно. — Я — тоже.

В груди растекается мягкое тепло, будто он выпил водки после прогулки на морозе.

Валера все еще обнимает его, и ничего лучше не могло бы быть вовсе.

И Витю Балашова он больше не вспоминает.

***

Это оглушает сначала, словно удар по голове, словно фашистский разряд, разорванный в десятке метров от.

«Вы вообще в курсе, что...», «моральный климат…», «связи…», «у вас же под носом...».

Невероятных усилий стоит не вздрогнуть, продолжить смотреть на Балашова точно также, чуть наклонив голову вперед. Выдержка пока не изменяет. Откуда он может знать? Как он может знать про Валеру?

— Вы что, можете назвать конкретные фамилии?

Тарасов щурится, словно с презрением, но на самом деле глаза застит туман. Голос верно служит ему, не подводит в самый важный момент, и удается сохранить тон. Тон, который нужен для того, чтобы спасти сейчас их обоих.

— Молодые игроки жалуются, что уверенность в себе теряют.

— У вас есть доказательства? Обвинения серьезные, Эдуард Михайлович.

Тарасов постукивает пальцами по столу и продолжает щуриться. Это не нравится Балашову: его прищур, его тон. Но уж как есть. Или он думал, что прогибаться будут? На колени встанут? Умолять начнут?

— Есть.

Рубашка прилипает к спине. Не может быть такого, чтобы Валера проболтался. Не Балашову, но кому-нибудь... Или… может?

— Ну, так представьте! — Тарасов, наконец, выходит из себя, но, вероятно, здесь вспылил бы и невиновный.

А он — виновен по всем статьям. Сто двадцать первая — обоим, никакого хоккея больше никогда, ни-че-го больше.

Туман становится гуще, и хорошо, что никто, кроме Тарасова, его не видит.

— Представим, — соглашается Балашов покладисто. И улыбается — ядовито так. Не человек — ехидна. Только таких и набирают. Таких, которым все равно, которым важнее бумажки и неведомые нормы. А люди — расчетные единицы, ими можно жертвовать в угоду системы.

Значит ли это, что у него есть доказательства? Значит ли это, что заслуженный мастер спорта Валере не просто так достался, что они копают под них сейчас? И Балашов уж раскопает, как пить дать. У него наметан глаз, и больше всего Тарасову хочется сейчас разбить ему лицо в кровь.

Они обязаны остановиться. Он сможет вытерпеть что угодно, но если Валера окажется в тюрьме, в большой хоккей он не вернется никогда. Он все знает слишком хорошо. От трех месяцев до пяти лет. И все узнают. Это крест — на карьере, на жизни крест, ему даже детей тренировать будет нельзя. Тарасов бы перебился, обошелся без этого всего, но Валера не должен.

Только остановиться. Только остановиться, и, если им повезет, Балашов никогда ничего не докажет. Про Витю он не сможет сказать.

Решение — единственное, и от него разлетается на куски сердце, колет изнутри, режет легкие, и дышать становится почти невозможно. Слишком много счастья ему отсыпали, это время с Валерой — слишком хорошо, чтобы длиться еще дольше. Они должны ехать в Канаду, они оба. Хотя бы Валера. И Тарасов готов сделать для этого что угодно.

Он сделает.

Часть II.

Это время — лучшее, что случалось с ним. Валере даже кажется, что теперь он играет лучше. Ожидание было вознаграждено на славу, и Валера каждый день готов был благодарить Кулагина за просьбу занести куртку в то купе.

Обычно он сам приходил к Тарасову, иногда — наоборот. Чаще они просто оставались в его кабинете, когда стадион пустой, когда можно не сдерживать стонов, любить друг друга ночи напролет.

Валера так и не говорил этого. Просто не знает почему-то, как сказать.

«Люблю тебя»?

«Люблю вас»?

Все звучит до ужаса нелепо, к тому же они оба привыкли ориентироваться на действия, а не слова. Тарасов говорит так даже на тренировках...

Действия — то, как они лежат, обнявшись после. Как Валера касается губами морщинок в уголках его глаз. Как опускается на колени у его кресла, утыкается лбом в колени и может сидеть так часами, пока Тарасов читает или пишет что-то. Как сам Толя впервые позволил обращаться к нему именно так, перекатывать имя на языке. Как скользил пальцами по множеству мелких хоккейных шрамов, как задерживал взгляд на одном — от шайбы Петрова, ударившей тогда, миллион лет назад, в день, когда все должно было закончиться, но на самом деле только началось.

Валера будто летает на крыльях, его не смущает даже ссора с матерью, хотя Танька снова и снова просит помириться.

Он просто одуряюще и безрассудно счастлив.

***

Валера заглядывает в кабинет Тарасова с улыбкой на губах. Кулагин здесь, значит, по делу будут разговаривать.

— Харламов, я слышал, тебе дали звание заслуженного мастера спорта?

Толя ведь про это знает, Валере кажется, что он упоминал — и не раз. Но сейчас он только кивает с улыбкой: да, мол, есть такое. И Тарасов зачем-то читает решение о присуждении «заслуженного».

— …это как понять?

«Мне дали заслуженного, разве неправильно? Разве ты не согласен?» — хочется спросить, но вместо этого получается только нелепое:

— Я никогда не был в политбюро. Я там никого не знаю.

Это выводит Тарасова из себя, Валера видит перемены в его лице как в замедленной съемке. Будто это матч, и он каждый пройденный шайбой сантиметр по кадрам расписывает, чтобы вовремя среагировать. Но с Толей никогда не было также просто, как с шайбой, и Валера дергается, когда Тарасов вскакивает с места, и даже Кулагин как будто бы удивлен такой его реакцией.

— ВАЛЕРА! — от этого крика просто сердце в пятки уходит. — Я бы сам дал, сам, но потом!

Кулагин выскальзывает за дверь, каким-то чудом протискиваясь между полкой и валериным плечом. Тарасов будто бы не замечает этого вообще. Он вообще ничего, кроме Валеры, не замечает. В другое время это было бы так правильно, но сейчас…

— Стоит и нихрена не понимает! С кем можно там шу-шу-шу, а с кем опасно!

Валера точно не видел его никогда таким. Ни разу за все годы, что они знакомы. А Тарасов оседает на стул так, что почти падает, сбрасывает что-то со стола, но Валера не видит, вообще взгляда не может отвести от его лица. От этого лица, полного абсолютного отчаянья. И не понимает — почему? Что такого случилось? Что произошло?

— Ты что хочешь, чтобы тебя здесь заперли навсегда? - выдыхает Тарасов, и голос у него такой слабый, что Валера пугается. Бросает быстрый взгляд на дверь — закрыта — и делает шаг вперед, падая на колени перед его стулом.

— Толь, что случилось-то? Что я сделал?

Он не понимает. Он правда не понимает.

Тарасов отворачивается, смотрит в сторону.

— Встань. Я сказал тебе, в чем дело: твои шушуканья с Балашовым не пройдут тебе просто так. Ты что, хочешь, чтобы команда играла без тебя? Или ты, может, вообще хочешь, чтобы никто в Канаду не поехал? Ты понимаешь, что это мечта всей моей жизни?..

Сейчас Валере наплевать на Канаду. То есть первая эмоция — удивление, восторг, но у него просто язык не поворачивается спросить про Канаду теперь, когда Толя — так.

— Что случилось за один день, что я тебя не видел? — отчаянно спрашивает Валера. — Ты же знал все, и про квартиру, про машину, про заслуженного...

Он пытается исправить. Все исправить, даже то, про что ничего не знает. Он чувствует, что должен.

— Только не знал про тебя с Балашовым, — резко говорит Тарасов. — Я из-за тебя в тюрьму садиться не собираюсь. У-хо-ди.

Это несправедливо. Это слишком несправедливо.

— Толя...

— Анатолий Владимирович, — поправляет Тарасов, и лицо становится непроницаемым, Валера не в силах считать ни одной эмоции.

А теперь — больно. Очень больно.

***

Олимпиада в Саппоро — просто пытка. Валера не может видеть Тарасова каждый день, не может смотреть и не думать, что это под его руками тот вздрагивал, губы кусал, цеплялся пальцами за его волосы — всего только месяц назад! А теперь все так, будто они не знакомы вовсе.

Валера пытался извиниться, объяснить, но все бестолку. Неужели правда эта пара разговоров с Балашовым привела к тому, что Тарасову угрожает что-то?

Они сидят в самолете через проход, и Валера касается толиного плеча, когда встает с места. Так, незаметно, почти ненавязчиво, когда тот не может его оттолкнуть — максимум, который он может себе теперь позволить. На лице Тарасова отчетливо отражается мука, и Валера поспешно исчезает в туалете, только чтобы упереться руками в раковину и смотреть вниз.

Никогда.

Нельзя касаться его больше никогда.

На ум приходит Балашов и встреча с ним в Центральном Комитете. Тогда Валера не придал значения разговору, но сейчас ему все настойчивее кажется, что он сделал что-то не так. Что именно?

Он помнит, что Балашов поймал его за руку в коридоре, вынудил остановиться, хотя Валера спешил, и принялся расспрашивать. О семье, о спорте.

О Тарасове.

«У вас с ним… все в порядке?»

Теперь Валера думает, что эта фраза полнилась абсолютной недвусмысленностью, но тогда, счастливый, он решил, что его всего лишь спрашивают об отношениях тренера и спортсмена.

«Все хорошо».

Балашову не понравился ответ, Валера отчетливо это понимает — здесь и сейчас. Но тогда считать эмоции с лица, закаленного горнилами комитета коммунистической партии, ему не представилось возможным. А может быть, он просто не захотел попытаться.

Валера морщится и удерживает себя от желания немедленно разбить зеркало: не дома. Да и дома — не надо.

«Вы уверены, Валерий Борисович? Нет ничего, на что вы могли бы пожаловаться — мне? Уверяю вас, ваши слова будут истолкованы предельно верно и переданы тому, кому нужно».

Балашов смотрел на него слишком пристально, слишком настойчиво — теперь это ясно, как дважды два. Почему, почему Валера не понял все сразу!

Тогда он отделался от Балашова советом спросить остальных ребят — может быть, их что-то не устраивает в тренере. Валеру устраивало все — и немного больше.

Самолет потряхивает, Валера хватается за умывальник и снова смотрит на себя в зеркало. В ответ на него глядит какой-то усталый хмурый тип. Такому только и выходить на лед, пугать соперников.

Когда Валера возвращается на свое место, Тарасов спит — или делает вид. Валера смотрит на него какое-то время, а потом отворачивается.

Все еще больно.

Или даже немного больнее.

***
Ребята говорят — Тарасов искал. Валера идет в его кабинет, как на эшафот. Опустив голову, он тащится медленно, запинаясь, растягивая время изо всех сил. Когда перед лицом оказывается деревянная дверь его кабинета, Валера стучит, не входя, пока Тарасов не позволит. Это — тоже оттягивание момента. Но Тарасов впускает его, предлагает сесть, и так сложно не смотреть на него, не думать о том, как они, сбросив все со стола на пол, брали друг друга прямо здесь, и Валера прижимался щекой к гладкой столешнице... А потом собирал с пола ручки и бумаги.

— Что там у тебя с этим... как его? С Балашовым.

Голос Тарасова ровный и спокойный.

— Да там... — Валера отводит глаза. Вот как это рассказать?

Тарасов смотрит на него — пристально, внимательно.

— Он все время чем-то недоволен, все время жалуется на тебя, Кулагину что-то говорит... Ты что-то не делаешь, о чем он тебя просит. Ну, сделай ты. Раз он так уж просит. Потом просто на глаза ему не показывайся, вот и все.

Валера смотрит прямо перед собой и понять не может — Тарасов правда знает? Может он знать, чего требует от него Балашов? Почему заставил остановиться, если все равно — предаст его Валера или нет? Или это проверка? Дурацкая, идиотская проверка!

Он почти не слушает про «Спартак» и Канаду, только вздрагивает, когда Тарасов трет лоб устало.

— Валера... Что сидишь-то? Иди давай.

Матч со «Спартаком» проходит будто в тумане. Когда они покидают лед, разъяренная толпа окружает, жмется к ним, к Тарасову. Валера звереет, расталкивает людей, хватает кого-то за грудки и отпихивает в сторону, идет на полшага перед Тарасовым, позволяя ему спокойно добраться до машины. Ярость застилает глаза: на Балашова, на толпу эту проклятую, а взгляда Валера никак не может от Тарасова оторвать. Капли дождя катятся по лицу, барабанят по куртке, разбиваются о тарасовские плечи, разлетаясь брызгами.

Валера знает, каково ему, знает, что раньше он бы держал Тарасова за руку, целовал бы в волосы, баюкал бы его голову на своих коленях. А теперь он даже коснуться его не может.

Все, что может — не позволять им касаться его сейчас.

***

Помнит ли он аварию? Ничерта он не помнит. Или не хочет помнить — одно и то же. Для него так точно. Приходят, спрашивают, интересуются. Хочется послать их подальше, наорать, разбить что-нибудь. Откуда у него такие желания? Горячая испанская кровь? Мама бы не оценила. Сказала бы, что ничего подобного она в него не закладывала. Что он себе придумывает. Может, и так. А может, нет.

Ничего не хочется совершенно. Валера сидит на постели, нога загипсована, и не хочется ничего, только сгнить в этой палате, под покрытым трещинами потолком, никого не видеть. Приходят ребята, говорят что-то, Гусь уговаривает позвонить Балашову. Совсем дурной... Все равно Тарасов теперь не возьмет его ни в какую Канаду. Хоккея нет больше, и Тарасова для него нет — тоже. Он слушает их будто через вату, и только одна фраза прорывается, немного перекрывает тупую боль, которая от колена в грудь отдает:

— Тарасов как-то его сына из команды турнул, так вот, простить не может, — бросает Петров как бы между делом.

Сын Балашова? Тарасов никогда не говорил. Почему не говорил?

— Так плохо играл? — спрашивает Валера отстраненно.

— Витька-то? Нормально играл, вроде. Я не знаю, Валер, это еще до меня было, — пожимает плечами Петров. — У Сан Палыча спроси, они вместе играли. Тебе зачем?

— Интересно, как Тарасов мог ему так насолить, что Балашов вокруг меня бегает уже который год кругами, — отзывается Валера, снова проваливаясь в свою пустоту, не слушая никого, только отбирает кусок фотографии с номером у Гуся. Не хватало еще, чтобы Гусь Балашову звонил, просил чего-то.

Когда они уходят, Валера снова и снова прокручивает в голове то, что Петров сказал. А на следующий день, наконец, выбирается на костылях из палаты — Рагулину позвонить, попросить зайти. Почему-то именно сейчас кажется таким важным узнать, кто такой этот Витя, почему из-за него теперь все это происходит, и Балашов не отцепится от них никак. Валера про такого хоккеиста — Виктора Балашова — никогда не слышал раньше. Но это и не удивительно, если он играл в высшей лиге недолго, пока еще Валера в школе учился. Вполне может быть, что и не слышал. Петров вон слышал, но не знает ничего все равно.

Валера отчаянно надеется, что Палыч все ему расскажет сегодня. Он точно должен помнить, он ведь в ЦСКА с шестьдесят второго, десять лет уж.

Волнение просто дикое, и это сложно объяснить даже самому себе. Но сейчас кажется, что Витя этот внезапный — ключ ко всему, что стоит понять про него — вообще все станет понятно.

— Ну, чего тебе про Витю? — морщится Рагулин, сидя на узком подоконнике душной палаты, потом открывает форточку. — Играл, забивал. Полгода, наверное, в шестьдесят третьем.

— А потом что случилось? — пытливо спрашивает Валера.

Чем темнее взгляд Саши становится, тем сильнее становится эта потребность знать все наверняка. Ну почему же все молчат про него, почему никто ничего не знает?!

— Валер, это не наше дело. Не знаю, что у них с Тарасовым произошло, но в один день Витя просто не пришел. Так мы узнали, что его забрали в Киевское «Динамо». Клуб тот как раз в шестьдесят третьем появился.

— Он не играет в Киеве.

Это Валера бы знал. «Динамо» были в чемпионатах СССР, если бы там был такой игрок, Валера бы точно знал это.

— Он вообще не играет. Ушел из «Динамо» через полгода, вернулся в Москву, закончил учиться. Мы не общались с тех пор, - Рагулин будто старается свернуть разговор, но Валера не отстает, просто не может отступить сейчас, на полпути.

— Он ведь хорошо играл, — дождавшись кивка, Валера продолжает: — Так почему Тарасов его из команды выгнал?

— Да не знает никто, выгонял он его или нет! — огрызается Рагулин. — Валера, вот он такой же, как ты, был: без чувства самосохранения. Не знал, куда можно соваться, а куда нельзя!

— Сан Палыч, это очень важно. Пожалуйста.

— Почему? — этот вопрос звучит как в первом классе. Как от мамы дома вопрос, ответ на который вроде как всем кругом известен, и только Валера почему-то скрывает, что он мячик потерял.

— Не можешь мне ответить, — тянет Рагулин, снова отворачиваясь к окну. — Вот и я не могу тебе ответить. Понял?

Валера не понял, но и не спрашивает больше. Он думает над Сашиными словами каждый день в больнице, прокручивает в голове снова и снова. Лежа в постели, на завтраке, и когда Зоя Сергеевна почти насильно выталкивает его на улицу, воздухом дышать.

«Почему это важно? По той же причине я тебе не отвечу».

Почему это важно?

Почему…

Потому что Тарасов для Валеры — все. Потому что они... Не может быть, чтобы Сашка знал об этом! Или... может? Может, знал, потому что не может ответить про Витю? Потому что Витя — тоже?

Догадка прошибает холодным потом, дрогнувшими руками. Если все так, и если они… Допустим, они поругались, Тарасов погнал из команды... Нет, не то. Он бы так не сделал, он в первую очередь тренер, и хоккей превыше всего. Значит, сам ушел. Сам ушел, из-за того, что поругались.

Снова не клеится. Получается, что Тарасов бы боялся просто, что Валера из команды уйдет. Тут что-то с Балашовым, что-то...

— Что-то я устал сегодня. Погода, наверное, меняется.

Валера едва не подскакивает на месте, это почти инфаркт. Хорошо, что рядом врачи. Откачали бы.

Тарасов. Здесь, у него в больнице, и Валера оборачивается моментально, ком в груди разжимается. Даже когда они говорят про водку, даже когда Тарасов ведет его в морг, это все равно лучше, чем что угодно еще. И поэтому спросить про Витю — не получается. Валера просто смотрит, как Тарасов уходит, превращается в узкую точку и исчезает.

Спросить удается только после больницы, после первого льда, после «вертолетиков» со школьниками, после того, как Тарасов отправляет с мамой мириться.

Валера приходит к нему в кабинет, смурной и задумчивый, толкает дверь, не дожидаясь ответа. Все только между ними спокойно стало, а он снова пришел все разрушить. Садится напротив, медлит. Если Тарасов вышвырнет его сейчас, то больше вообще не будет ничего, никогда. Он разговаривал с Рагулиным тысячу раз, искал и не находил имя Вити в телефонных справочниках. Нашел однажды — тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, а больше — ничего. И по номеру тому отвечают какие-то другие люди, которые никакого Витю знать не знают. Все нитки обрываются, будто был человек — и нет.

— Вот сижу и стоп себе думаю, не дурак ли я, — бормочет Валера, глядя под ноги. — Точно дурак, а не спросить не могу. Что сделал Балашов?

Тарасов будто бы весь напрягается, натянутый как струна. А до того смотрел недовольно, что Валера без спроса в кабинете объявился. Наверное, отругать хотел. Теперь еще сильнее захочет, как пить дать.

— Да что он сделает, твой Балашов, — уклончиво отвечает Тарасов, будто ожидая, что Валера скажет что-то первым.

«Не понял, значит, про ЭдуардМихалыча подумал, не про Витю».

— Да нет. Младший. В шестьдесят третьем.

За мгновение Тарасов стареет лет на десять, Валера смотрит ему в лицо почти с ужасом — так изменился за три секунды, будто Валера не только ножом ударил, но и в ране повернул, и сейчас смотрит, как кровь бежит по руке до запястья, черная и густая.

— Кто сказал?

Тарасов спрашивает очень тихо, так, словно только губами шевелит — но Валера слышит все равно.

— Да, кажется, все знают, кроме меня. Но его же не посадили, вас не посадили, почему со мной так не может быть?!

Тарасов трет лоб и прикрывает глаза, и Валера слишком хорошо его знает, может понять — загнал в угол, выбора не оставил. Только выгнать его или ответить. Но не выгонит, сейчас точно не выгонит.

— Валера, с тобой так не может быть, потому что твой папа не работает в ЦК партии, — говорит Тарасов глухо. — Потому что если Балашов сможет доказать про тебя — ты сядешь вместо того, чтобы в Канаду ехать. Понимаешь? Не торговаться будет, а посадит тебя, запрет в стране навсегда, без хоккея оставит.

— Торговаться? — эхом отзывается Валера. Картинка, мозаика, будто складывается в голове. Тарасов за него испугался, и это «Я из-за тебя в тюрьму садиться не собираюсь. У-хо-ди», только для того, чтобы Валера правда ушел. А на самом деле — боялся за него больше, чем за себя. И потому разрешил его предать, тогда, перед матчем со «Спартаком», разрешил предать его, только чтобы Балашов его, Валеру, в покое оставил. И лишь одной детали не хватает.

— Что он предложил?

Тарасов смотрит на Валеру долгим взглядом, и даже глаза, кажется, блестят.

— Вышвырнуть мальчишку из команды или под статью обоим. Он бы слово сдержал, Балашов-то.

Он ухмыляется, но совсем невесело. Зло ухмыляется. Очень. Словно прячет что-то под этой злостью своей.

Валера прикрывает рот ладонью.

— Ты не имеешь права решать все один, — говорит он хрипло, моментально снова — как тогда, год назад — переходя на это безупречное «ты». — За меня не имеешь права решать. Балашов до сих пор ничего не узнал. Два, три года прошло, а он ничего не знает, только подозрения его дурацкие, потому что он тебя ненавидит. И копать под тебя не перестанет.

— Под тебя — перестанет.

Тарасов упорствует и не собирается сдаваться. Они оба – упрямые черти, и, может быть, именно это и свело их тогда.

— Я всю жизнь мечтал снести канадцев, — говорит Валера, подаваясь вперед. — Для тебя.

— Валера! – Тарасов прикрывает глаза.

— Я ему не позволю. Если это то, чего ты боишься — я не позволю ему ничего со мной сделать. Никогда.

Голос надломленный, но Валере плевать, вообще на все плевать, только бы не отпускать его больше, только бы позволить себе — и ему! — поверить, что можно будет снова касаться его как раньше.

— Я как пьяный, Толь, я ни о ком больше думать не могу, я играть не могу. Ты думаешь, тюрьма меня погубит, сломает, но это же еще хуже.

— Валера...

Тарасов произносит его имя так, будто нехотя признает поражение. Прижимается пальцем к его губам, заставляя молчать, но Валера хватает палец губами, подается вперед, целует приоткрытый рот, как тогда, в поезде, вечность назад.

— Тебя я не смогу защитить, — говорит Тарасов чуть позже, отстраняясь в попытке отдышаться.

— Я взрослый мальчик, Толь. Ты себя защити. А в сентябре мы вместе поедем за победой.

Валера знает, что вырвет ее зубами, в ноги Толе кинет, только бы не отпускал сейчас, только бы не разжимал мозолистых рук, стиснутых на валериной ветровке.

Он не понимает, почему выдох Тарасова сейчас — такой отчаянный, почему он так исступленно, с такой жаждой целует его губы.

Ему и не надо понимать. Он счастлив.

@темы: R/NC-17, фики

---

Олег Меньшиков и Александр Петров в трейлере сериала "Гоголь"

[_Tory]

Главные роли в проекте исполнили Александр Петров и Олег Меньшиков. Помимо них на экранах также появятся Евгений Стычкин, Артем Ткаченко и другие актеры. Режиссером проекта выступил Егор Баранов.
В новом сериале зрителям будет показана история Николая Гоголя (Александр Петров) и следователя Якова Петровича Гуро (Олег Меньшиков), которые расследуют загадочные убийства девушек в селе Диканька.
Сериал "Гоголь" будет показан не только в эфире телеканала ТВ-3, но и в кинотеатрах в августе 2017 года. Эпизоды проекта будут разбиты на четыре "фильма", которые и будут показывать на больших экранах.
Производство одной серии «Гоголя» обошлось примерно в 29 миллионов рублей. Это первый случай, когда сериал российского производства выйдет в широкий прокат до эфирной премьеры.

@темы: фото, Меньшиков

---

Гоголь

[Хруст]

А все ли уже ознакомились?)

@темы: официальное видео, клипы, Меньшиков

---

Ностальгия, или что-то вроде.

[Томас_Андерсон]

Всем доброго времени суток, товарищи!

У меня тут что-то вроде весеннего обострения. Откопала я у себя в недрах шкафа недописанный фанфик годовой давности про Даню и Милоша Биковича. Ну.. и про ОМа тоже, да. И для тонизирования музы стала возвращать свой 2013-ый Не буду вдаваться в подробности что я там и где искала... Но просто в процессе самого поиска материалов на меня нагрянули такие воспоминания и эмоции с ними связанные, что на некоторое время я растеряла свой адекват.

Но это всё вступление. Что сказать-то хочу..) Понимаю, что, скорей всего в фандоме осталось полтора землекопа, но на вас, милые, вся надежда. Я чисто случайно наткнулась на одну фотку Олега Евгеньевича... мб я её не видела раньше, мб видела и забыла (что странно) но просто глянула... и что-то это мне так напомнило... Да! Питерская фотосессия Дани. Ведь... это что-то мистическое, "ведь правильно, ведь верно?" (с) Ну и жирным бонусом к этим фотографиям стала песня, которую мне буквально через пол часа после обнаружения сходства этих фоток прислала подруга. Да, она древняя, но я не слышала её Я включила её и... ИСКРА БУРЯ БЕЗУМИЕ




В свете сотен фар чужих ищу твои – свет.
В сотни лиц толпы столичных глаз твоих нет.
От церквей до злачных мест ищу тебя – бред.
Словно пес, с цепи сорвавшийся беру след.

Разорви канаты между нами,
Когда-то было пламя – обожги.
Разведи в Москве мосты, ты можешь,
И пропади, ты должен, пропади.
Видит Бог, мой последний вздох, будет с мыслями о тебе.
Видит Бог, мой последний вздох, будет с мыслями о тебе…

Кто мне напомнит что на «нет» суда нет.
Кто-то смехом не нарушит, веру во мне.
Ты появишься на миг и снова на дне,
Так в какую бездну за тобою камнем мне…

Спасибо за внимание, пойду дальше ангстить на просторе.

@темы: фото, идеи, Меньшиков/Козловский